(рассказ)
Саша ходил по Риге и говорил, что уедет в Штаты. Когда напивался, говорил это даже незнакомым людям. Люди реагировали по-разному. Одни искренне сочувствовали, другие фальшиво радовались. Патриоты избили. С последним ударом раздалось, как гонг: «Вали, жидовская морда!» Концептуальность разила привычным антисемитизмом.
Одна девушка попросила взять с собой. Саша сказал, что Штаты — это, прежде всего, freedom, и туда надо ехать полностью свободным от обязательств. Тем более от обязательств перед женщинами.
Девушка влекла. У нее были добрые глаза и такие же намерения. Она встретила его через пять лет в кафе. Вернее сказать, в том же кафе. Внимательно посмотрела на лицо и на одежду Саши. Узнала с тревогой и детским недоумением. Подсела за столик, смахнула нефальшивую слезу и спросила:
— Здравствуйте. А я думала, вы давно уехали. Вы, наверное, меня не узнаете? Пять лет назад вы говорили, что уедете в Америку, и не хотели брать меня с собой.
Саша вспомнил, и ему стало грустно. Оказывается, девушка уже три года как эмигрировала в Германию. На ней был модный шелковый костюм, легкие босоножки и славянская радость. На Саше — старый кардиган, щетина и маска еврейской грусти. Она удивлялась, что его задерживают в Риге, и хвалила Мюнхен. Саша пил водку и говорил про обстоятельства. Все было не так. Говорить, что уедешь в Америку — символ призрачного благополучия. Чем дольше говоришь, тем быстрее чувствуешь себя наполовину счастливым. Статус беженца приравнивался к ореолу мученика. Да воздастся тем, кто страдал!
Алекс страдал. За эти пять лет он попал в аварию, подхватил гонорею и сменил три места работы. Имя он тоже заблаговременно сменил. Но не в паспорте. Просил, чтобы все его звали Алексом. Один раз я заметил, что Македонский был Александром, но не просил делать обрезание имени. Саша ответил:
— Папа Македонского был Филиппом Вторым, маму звали Олимпиада, с детства его воспитывал Аристотель. Моего отца зовут Герц, маму — Роза, воспитывали меня в обычной советской школе. Я слишком мал для того, чтобы зваться Александром…
После встречи Алекса с девушкой прошло еще три года. Вся Рига спрашивала, почему Саша не уехал. Спрашивали даже незнакомые люди. Кого-то он избил. За любопытство и прозвучавшую в голосе иронию. Усомниться в страданиях — значит оскорбить. И Саша уехал. Оскорбленным, а значит, готовым доказать. Вещизму он не поклонялся. Багаж был в основном духовным. Книги, пара антикварных канделябров покойной бабули, три ее же кольца и брошь… Подставки для свечей отобрали на таможне, кольца с брошью — тоже без церемоний. Еще и пожурили, мол, нехорошо, товарищ, народное добро вывозить. Он попытался возмутиться, сказал, что это бабушкино. Ему ответили по-еврейски: «А бабушка что, бабушка не народ?» Саша ответил, что бабушка покойница, но дальше спорить не стал.
Из Америки Саша обещал писать. Договорились, что хотя бы полуправду. Хорошо устроившиеся эмигранты не пишут вообще. Или раз в квартал. У них на это просто нет времени. Они вкалывают. Те, кто живет в районе с африканоидами, отгружают письма мешками. Типичный пример — письмо друзьям:
«Здравствуйте, родные! Вы не представляете, как мы прекрасно устроились. У нас все fine. Нам дали собственный дом с green газоном, хорошую машину, и, главное, мы свободны…»
Дом — это лачуга, в которой было бы стыдно жить даже дяде Тому. Газон — green, но пластмассовый. Босиком лучше не ходить, порежешься. За машиной с озверевшими лицами давно гоняются утилизаторы. Про свободу они не врут. Безработные в Штатах свободны безгранично. А слово «дали» в Америке применимо только к церкви и нищим. Все остальное — за деньги.
«…Жору обещали взять на работу по специальности, то есть врачом. Я housewife, то есть домохозяйка. Здесь это модно. Сенечка ходит в очень хорошую школу, а мама получает большую пенсию».
Жору возьмут на работу только после того, как он сдаст экзамен. Чтобы сдать экзамен, нужно выучиться на врача заново. Это лет семь. Семь лет Жора будет учиться, потом еще столько же искать место. Далее — пенсия. Хаусвайф для семьи эмигрантов непозволительная роскошь, лишний рот. Лишние рты в Штатах не в моде. Лишний рот — это как тяжелораненый на линии фронта.
Сеня ходит в школу, где сразу после входа стоит металлоискатель и дежурит коп. Справа от Сени за партой грустит мальчик, которого нельзя различить в ночи. Слева — девочка лимонного цвета с глазенками не шире английской булавки. Мама, то есть бабушка Сени, готовится к парализации и получает шестьсот баксов, на которые живет вся семья. Паралич — как финал ячейки. Ну, еще пособия.
«…Вы просто обязаны поскорее оформить документы. Здесь реальная сказка. Медлить ни в коем случае нельзя. Вы будете нам всю жизнь благодарны. Нам без вас плохо. Наш вам kiss and love».
Вот, пожалуйста: обязаны! Океан разделяет, а все равно обязаны. Про сказки — вообще бред. Сказки не бывают реальными. Вернее, бывают, но только плохие. «Медлить нельзя» — по Ильичу. Промедление смерти подобно. Кажется, у него было так… Жаль, его послушали. Нужно было чуточку подождать.
И вот она истина: им плохо! Не «без вас плохо», а просто хреново! Оказаться в дерьме в одиночку — всегда тяжело. Выбираться не получается, значит, нужно кого-то затащить. Если компания — весело бывает даже в трясине. Обычно под "kiss and love” — сердечко — признак начала деградации и синтетического вкуса.
В конверте — фотографии. Вся семья улыбается на фоне чужого «Крайслера». Сидит за пустым столом в дорогом ресторане. Позирует на фоне входа в дорогой кинотеатр с афишей больного стенокардией Шварценеггера. Если купят билеты в кино, семья будет неделю жить впроголодь…
Писать по-другому они не имеют права. В американском языке есть слово "looser”. Им обозначают неудачников. Кажется, его даже не нужно переводить на русский. Луза. Попасть. В бильярде — это очко, в Штатах — проигрыш. В Штатах нельзя говорить, что ты «лузер». По тебе начнут ходить. Даже не так. Через тебя начнут переступать. Переступают через лужи, небольшие препятствия и мертвецов. Если по тебе ходят — не все потеряно: тебя замечают, есть шанс озлобиться, подняться и дать сдачи.
Те, кто пишут такие письма, хорошо усвоили одно: всегда надо говорить "fine”. Врать даже в письмах друзьям. Я просил Сашу не писать мне таких писем. Я не верю в истории в стиле fine…
Первую эпистолу я выудил из ящика месяцев через пять.
«Привет, Мишка! Видишь, как. В Риге называл тебя Майклом, а отсюда пишу — Мишка. Я уже ненавижу эту страну, эти целлулоидные рожи и этот гребаный повсеместный fine! Очень много театра. Не город, а самодеятельные подмостки. Здесь у всех надо спрашивать: «Как дела?» А мне по хер, как у них дела. Но спрашивать надо. Здесь это первая норма приличия, символ хорошего воспитания. Не спросишь «как дела», они не обидятся, но затаят. И все отвечают: "Fine!” Даже онкологические и спидоносцы. Видел двоих. Не то печень отваливается, не то мозги. По-моему, когда они подходят к гробу на похоронах, то не прощаются, а, наклонившись, спрашивают: "How are you?” И мне кажется, что покойник шепчет: "Fine”.
Нет, я никого еще не похоронил. Некого. Просто часто бываю на местном кладбище. Это самое спокойное местечко в городе. Стиль выдержан. Прямоугольные кусты, незамусоренные дорожки, арабов с латиносами нет. Здесь тоже шоу — тихое и не яркое. Но похороны лишены индивидуальности. Вот возьми наши гробы: красные, черные, белые, с рюшечками, даже с фольгой, у некоторых из-за брака не закрывается крышка, они дивно скрипят, веночки — хоть на дверь в Рождество вешай! Я понимаю, что убожество. Но глаз не замыливает. Увидишь — и хочется жить, отдавая зачастую фальшивые почести ушедшему… Здесь — сплошное лакированное дерево. Дерево хоронят в дереве. О надгробьях не говорю. Могильный инкубатор. Гранит и фамилии. На пять квадратных метров — по шесть одинаковых фамилий. Как выглядел покойник — знают только близкие, фотки не в моде… У наших плакальщиц голоса, не уступающие Зыкиной. Здесь плачут тихо, не навзрыд. Здесь плачут в жилетку. И не только евреи… Не подумай, что я собрался умирать. Просто, благодаря таким экскурсиям, отвлекаюсь от суеты.
Очень рад, что не поленился выучить язык в Риге. Помогает в плане работы. Постоянной пока нет, но, я думаю, все образумится.
Если Гоша снова будет ностальгировать по шпротам и бальзаму — не высылай. Здесь все это есть, проверено раввинатом, и цены вполне приемлемы. Он просто неприлично экономит.
Как дела с твоим отъездом? Вы уже были на собеседовании? Обязательно напиши.
Высылаю тебе фото. Оно мне нравится больше других. Парня, что рядом со мной, не знаю. В этом районе, бывает, постреливают. Так что, возможно, это его последняя фотография. Если да, то царствие ему небесное… Обнимаю. Алекс».
На фотографии Саша стоял в обнимку с улыбающимся негром. Позади просили ремонта трущобы. Сашка не сломался. Наоборот. Он вернулся там к жизни. В нем снова проснулось чувство черно-оптимистичного юмора. Восемь лет, что он говорил об отъезде, не прошли даром…
Мне пришел вызов из американского посольства. Вернее, не мне, а родителям, сестре и бабушке. Радости было — как на Новый год. Открыли шампанское, целовались. Нужно было ехать в Москву на собеседование.
Первым отправился я. Три дня пил и шлялся по клубам. Московские родственники сказали, что если Америка и погибнет, то благодаря таким, как я. На четвертый день к пяти утра был у дверей посольства. Родители подъехали в девять, сразу с поезда. Сказали, что с такой физиономией лучше проходить собеседования у врача-нарколога. Еще сказали, что я уменьшаю шансы. На что — я уточнять не стал.
Морской пехотинец за стеклом сказал: «Пачпорт». На мозаике из герба США стоял огромный негр в черном костюме. Где кончается кожа и начинается костюм — указывали манжеты и воротник рубашки. Стоял — как последнее предупреждение: «Смотрите, нас там таких много, может, передумаете?»
Мы прошли в большую комнату, уставленную рядами кресел. Зал ожидания перед отправкой в другую жизнь. Очередь двигалась медленно и трагично. Как в Мавзолей. Только здесь можно было сидеть... Я быстро заснул. Над залой повисли ноты моего храпа. Мама резко толкнула в бок и сделала замечание. Рядом сидела пожилая еврейская чета. Мама сказала, что, когда я заснул, наш сосед на выдохе произнес:
— Счастливый человек. Это же надо иметь такие канатные нервы…
Собеседование вели двое. Чересчур любезничали. Задавали провокационные вопросы:
— Чем вам не нравится в Советском Союзе?..
— Вы были в Арзамасе-16?..
— Почему вы выбрали для эмиграции именно Америку?..
— Вы голодаете?..
— Испытывали ли вы притеснения со стороны режима?..
— Вам есть что носить?..
Я почувствовал себя обнаженным. Когда мы отвечали, они довольно улыбались и переглядывались. Для них все ответы были комплиментами системе, которая их воспитала. Ежедневно эти двое выслушивали здравицы во славу США. Их не смущало, что от неудачников. Они, как и система, болели манией величия.
Бабушку спросили:
— У вас же есть в Риге сын. Кем он работает?
Бабушка обрадовалась, что ее заметили, и похоронила наши надежды. С энтузиазмом и гордостью выпалила:
— Да! Конечно, есть! Он занимает большой пост. Он старший регистр пароходства!
Вместо «беженцев» мы получили «эмигрантов». Но это выяснилось к вечеру. Янки знали, что, имея сына на такой должности, можно жить даже в Северной Корее или Анголе. И никуда не надо бежать. Нужно было сказать, что мы были в Арзамасе-16. И обязательно добавить, что проездом через Челябинск-3 или другой секретный городок.
Вечером я получал листок с вердиктом. Рядом стоял пожилой еврей, утром возмущавшийся моим спокойствием.
— Что дали? — поинтересовался он. Как будто речь шла о сроке или индульгенции.
— «Эмигрантов».
— А нам — «беженцев».
— Желаю успешно добежать.
— У них везде камеры. Вам дали «эмигрантов», потому что вы спали.
— Нет, потому что мы армяне.
Перестаньте. Вы еще хуже евреев.
— В смысле?
— Такие же. Но только хуже.
— Спасибо.
— Не за что… Ладно, не обижайтесь. Поверьте мне. Здесь тоже можно чудно устроиться. Другие времена. Вы молоды. Желаю вам успеха!
— Хорошей вам пенсии через вэлфер… И на меня не сердитесь. Пока все колена отыщем, может, и родственниками окажемся.
Мой собеседник по-доброму улыбнулся.
По его логике, Америка собирала со всего мира все, что хуже. И это «хуже» быстро приспосабливалось к тому, что лучше. Скорее, он был прав. У него за плечами жизнь, у меня — какие-то жалкие обрывки…
В поезде я напился. Взялся за письмо Сашке. Стол дрожал, рука подпрыгивала, мысли предательски вибрировали. За окном неотремонтированными памятниками стояли избы с черными трубами. Собаки без хвостов, ошейников и породы лаяли на вагоны. У мутной лужи играл с консервной банкой забавный мальчуган. Я подумал, что пройдет десять лет, а эта картинка не изменится. Хотя почему десять? Такой она, судя по описаниям классиков, была и в начале века.
На листок пролилась «Кока-Кола» вперемешку с пьяными слезами. Я заснул. Теперь мой храп никому на нервы не действовал…
В Риге все спрашивали: «Ну как?..» Я отвечал, что, может, уеду, но нужно думать. Звучало нагло и лицемерно. В то время в Америке нуждался я. Причем очень сильно. О том, что Америка не нуждалась во мне, говорил статус эмигранта и безработного. Но я все равно говорил: «Может, уеду».
Дома я написал Сашке.
«Привет, Алекс! «Беженцев» мы не получили. На собеседовании бабушка впала в детство и начала хвастаться успехами своего сына, то есть моего дяди Миши. Штатники его пост оценили.
Папа сказал, что на все воля Божья, и он не зря видел во сне Колизей. Он трактует сны по-своему. Колизей разрушен. Наверное, должна была присниться Эйфелева башня. На следующий день он сказал, что даже рад. А сейчас вообще говорит, что это была идиотская затея, и жить нужно там, где родился. Он крепкий оптимист. Каждый день проезжает мимо зоны, в которой провел восемь лет. Иногда даже проходит. И проезжает, и проходит спокойно. Он ее рассматривает как закономерный этап своей жизни. Я бы объезжал стороной и обходил за десять километров.
Вика маленькая и в статусах понимает меньше, чем в куклах. Но до нее дошло, что Диснейленд накрылся. Она так и сказала: «Накрылся». Бабушка плачет и говорит, что они сволочи. Плачет она всегда. Так что «сволочи» — это всего лишь старческий импровиз. Папа в эти моменты на нее долго смотрит и что-то в себе давит. Расстроена только мама. Да и то, по-моему, из-за того, что не смогла воссоединиться с подругами.
Я немного пью и тоже где-то радуюсь, что не уехал. У вас там не разопьешься. Видел Игоря Бугрова. Он с ухмылкой спросил про тебя: «Ну, как там этот вечный странник? Сколько метелок об асфальт стер?» Я ответил, что ты встречаешься с дочкой богатого человека («миллионер» звучит выспренно и лживо), и у вас скоро бракосочетание. Он ушел так стремительно, что я не успел сказать ему «до свидания».
На дне рождения у Дианы все тебя вспоминали так, будто ты умер. Говорили только хорошее и много. Я напился и эти безобразия пресек. Проснулся почему-то рядом с Дианой. Никогда не думал, что она способна обратить на меня такое пристальное внимание. А Диана сказала, что видит во мне тонкую организацию души. Я взял и опорожнил при ней бокал водки. На нее это не подействовало. Сказала: «Глупенький», — и снова притянула к себе.
У Семенова родилась многокилограммовая короткая дочка. В Ирину. Назвали — Бернарда. Думали, судя по всему, не головой. Бернарда Семенова — звучит как Евдокия Стивенсон. Но здесь детей собачьими именами называть стало модно. «Бернарда» подошло бы мастино неаполитано или сучке бордосского дога.
Ну, вот такие дела. Обнимаю. Мишка».
Интерес к моему отъезду постепенно начал сходить на «нет». Некоторые выражали его достаточно своеобразно. Спрашивали:
— Ты еще здесь? — как будто я обхамил весь город и должен непременно уехать, предварительно извинившись.
На вечеринках ко мне относились как к полутени. Могли даже не предложить выпить. Чего добро переводить?.. Серьезные девушки не отказывались со мной спать, но отказывались встречаться. Говорили:
— Все равно уедешь…
Несерьезные готовы были встречаться, но отказывали в близости. Говорили:
— Вот поженимся, уедем в Штаты, а там…
А там бы они быстро перешли на другую сторону улицы. Даже на красный сигнал светофора. Лимонов сосал у негров в душе, эти бы сделали минет черному натурально.
Я проворачивал какие-то аферы. Что-то с антиквариатом, что-то с анодированным золотом. Мне замечали, что в Штатах это не пройдет. Я соглашался. Там нужен размах. Например, комод восемнадцатого века, набитый кокаином. Или сундук времен Ивана Грозного с автоматами Калашникова. Там нужен размах… Но сроки там тоже поразмашистее. То, что здесь условно, там пожизненно. Или наоборот. Здесь ты, родившись, счастлив пожизненно, там — в большинстве случаев условно. Другая шкала ценностей. Достоевский — комиксы. Васса Железнова — Бэтмен. Здесь Цельсий, там Фаренгейт. Там мили, здесь километры. Знакомый купил приличный «Шевроле». Через два дня рванул в Юрмалу. У него отобрали права. Начали тормозить, когда на спидометре было девяносто. Он возмущался, тыкал в знак «сто», орал, что у него было девяносто. А менты и не возражали: на спидометре «Шевроле» были мили, девяносто миль — это сто сорок километров в час.
Русский человек не только любит быструю езду. Он ее не замечает, не замечает, что символ красоты требует к себе пристального внимания. Знакомый говорил:
— Вот я олух, а! Но ты представь, как они там в Штатах ездят.
— Я слышал, что больше в пробках стоят.
— Так зачем тогда на спидометре столько миль?
— Придает уверенности…
Сашка прислал еще одно письмо.
«Мишка, привет! Не расстраивайся по поводу статуса. Я тебе объясню, что это такое. Вам просто нужно отыскать спонсора. То есть человека или организацию, которая готова первое время оплачивать здесь ваше пребывание. Языковые курсы, пособие, страховку, ну и так далее. Я, допустим, как ты понимаешь, на такой шаг идти просто не имею права. По законодательству. Меня самого нужно спонсировать. То есть лучше ищите организацию. Какой-нибудь благотворительный фонд или фирму. Армян здесь больше, чем в Москве, так что, думаю, не проблема. Правда, они загадочны и своеобразны. Подкатывают на новых «мерсах» к офису, где выдают пособия. Машину оставляют за углом. Снимают с себя «голдович», дорогие часы, в глаза напускают грусти. Получают шестьсот баксов, снова навешивают цацки, забирают из-за угла «мерс» и едут кутить в ресторан.
Я попытаюсь чем-нибудь помочь. Нашел постоянное место. Работаю грузчиком в мебельном. Экономлю на тренажерном зале. Хозяин говорит, что, если я себя проявлю, может идти речь о карьерном росте. Хотя я не знаю, как может проявить себя грузчик, и до чего может грузчик вырасти в плане карьеры. Наверное, главное — что-нибудь не уронить. Но если несу кресло, то делаю это с достоинством. Не нагибаюсь. Если банкетку — делаю вид, что жонглирую. Но шкафы гнетут.
На кладбище больше не появляюсь. Подвалил смотритель, начал интересоваться, что я так часто околачиваюсь у чужих могил. Я сказал, что все люди — братья и даже родственники. Но понял, что лучше экскурсии прекратить. Еще заподозрят в некрофилии. Такая вот свобода… В синагоге был забавный случай. Какой-то мудак сказал: «Сюда сейчас ходит много русских. Из-за помощи. А вы, случайно, не из них?» Я ответил, что к следующей нашей встрече пересажу член на лоб, чтобы не вызывало сомнений.
Постепенно привыкаю. Когда ты пишешь, что немного пьешь, я завидую. Знаем мы твое «немного». Прекращай! Здесь — максимум пиво.
Семенова поздравь. Но злой ты, Мишка, жуть! Детей-то хоть не трогал бы.
Ну, по поводу спонсоров ты понял. Жму лапу. Обнимаю. Алекс».
Конечно же, спонсора можно найти. С приходом времен неандертальского капитализма этим успешно занялись девушки в возрасте от четырнадцати до тридцати пяти лет. Но их спонсировали физические лица. Мне нужна организация. У девушек были влагалища, у меня — немного мозгов. Что в наше время ценнее — я так и не понял.
Армянские организации помогать не спешили. В ответах писали, что стыдно не знать родной язык. Писали почему-то на английском. Ну не объяснять же им было, что во мне кровей больше, чем в моей нации вредности. Я знал только армянский мат. И коротко отвечал им по-армянски в английской транскрипции.
Для того чтобы найти физическое лицо, готовое за меня поручиться, нужно было стать либо программистом, либо педерастом. И то, и другое для меня было невыполнимо. Роботы безжизненны, гомосеки отвратительны. Я хотел написать Азнавуру, Джигарханяну или Шер. Но потом вспомнил, что у меня нет ни голоса, ни слуха, а Джигарханян живет в Москве.
Вместо них я написал Сашке.
«Привет, Алекс! Я в безуспешном поиске спонсора. Армянские организации требуют знания языка. Хотя я не представляю, зачем в Америке армянский? Наверное, чтобы сносно лаяться с представителями диаспоры. Но я не унываю. Я никогда не унываю, когда у меня есть деньги. Пока есть.
Здесь полным ходом идет переоценка ценностей. Аборигены проснулись. Затевают революцию. Говорят, что будет песенной. Я это представляю так. Их хоровое пение на русского человека действует, как дудка факира на кобру. Говорят, факир своим дудением может змею усыпить. Варианта два. В один прекрасный день все латыши с утра начинают петь одним большим хором. Поют даже мертвецы и неродившиеся младенцы. Мы засыпаем, они нас грузят в вагоны, и мы просыпаемся в России. Для них желательно, чтобы конечным пунктом была Сибирь. Око за око. Они этого не скрывают. Вариант второй. Но для него нужно много свободной земли или мощные крематории. Тогда они поют до тех пор, пока мы все не передохнем. Но есть выход. Мы затягиваем: «Вставай, страна огромная…» И встаем. Хотя вряд ли. Большинство русских говорят, что латыши правы. В основном те, кому коммуняки насрали в душу. Я колеблющийся. Нам нельзя срать в душу, лучше на грудь. Душа тонкая, грудь колесом — дерьмо стечет.
Недавно видел латышскую газетенку. Большая статья и две фотографии. На одной — Сталин, на другой — портрет графа Дракулы. Автор доказывает, что Сталин был прямым потомком трансильванского вампира. У обоих были усы и неширокие глаза, оба любили вино — это его постулаты. Я тебе клянусь, не бред! В смысле, статья такая вышла. Так что Брем Стоккер даже не подозревал, о ком пишет… Мотани в Голливуд, расскажи о латвийской версии. Можешь подкинуть мою: Ленин был потомком Калигулы — тот тоже был лысый, жестокий и с небольшими глазами. Если выяснить, что Ильич трахал лошадей, то они на сто процентов родственники.
Три дня назад получил прикладом Калашникова по хребту. В Америке это невозможно. Там если и врежут, то М-16, но у М-16 приклад пластмассовый… И это в мирное время! И не на «губе», не в ментовском воронке, а в ресторане. Ворвались омоновцы. Всех, кто за столами, мордой в салаты. Я курил у стены, наблюдал за танцующими. Отстраненно спросил: «Что, собственно, происходит?..» Пихнули моськой в бра… Половина отряда — латыши. Продолжают дело «стрелков». Только в квартиры не врываются.
Видел Стасика. Он теперь сутенер. Предлагал обслуживание со скидкой. Я увидел его работниц и сказал, что лучше скинусь с Вантового моста. А что, подходит — «сутенер Стасик». Да и женщин он всегда ненавидел. Такие вот дела. Обнимаю. Мишка».
Я начал встречаться с девушкой. Ее звали Санта. Мама, увидев ее первый раз, сказала, что такой красавицы не встречала даже среди топ-моделей. Для моей мамы — поступок. Иногда поступком бывает и фраза… После третьей встречи она в Санте разочаровалась. Сказала, что девушка тщательно скрывает душевный недуг. Я не послушал. Мама оказалась права, но это совсем другая история. Целая можно сказать, драма.
Мне позвонил Игорь Ройтман:
— Старик… Набрал твой номер, а потом вспомнил, что ты уезжаешь…
— На то, чтобы выпить или походить по шлюхам, времени немного осталось. И брось эти еврейские штучки.
— Да не-е. Выпить-то выпьем, девки тоже не убегут. Я хотел тебе кое-что предложить по работе.
— Тогда времени — просто состав и три прицепных вагона. Работать надо!..
Мы начали трудиться. Занимались спиртом. Покупали в России цистернами, продавали в Латвии бочками, ментам бесплатно отгружали канистрами. Все было классически нелегально. Но бочки уходили загадочно стремительно. В процентном отношении прибыль далеко зашкаливала за спиртовые градусы. Продукт немного разбавляли. Если бы Игорь был русским, а не евреем, может, ограничились бы только продажей. Игорь то же самое думал про меня. Если бы я не был армянином… Ну какая, впрочем, разница?.. В бизнесе нет национальностей. Игорь делил бизнесменов на подвиды: сволочи, подонки, конченые подонки и банкиры. Времена фарцовки мы вспоминали с ностальгией. Тогда работали «аляска» к «аляске». Враг был один — ОБХСС. В бизнесе врагов — полчища. Тем более в левом. Конкуренты, братва, менты, посредники, возмущенные массы и женщины.
Мой приятель занимался контрабандой. Купал в роскоши жену и детей. Она от радости наставила ему рога. Была машина, шубы, бриллианты. Не было запасного члена. Запасной член помогает женщине за тридцать в самоутверждении… Он подал на развод. Эта сука пошла в ментовку и сдала все его махинации. Три месяца он отсидел под следствием. Откупился всем нажитым. Потерял десять килограммов и веру в женскую верность. Пришлось начинать все сначала. Сказал, что все наладилось, но в одном вопросе тормозят дети, так бы непременно нанял киллера. Детей он не видел. Говорил, что дрянь может воспитать только себе подобных. Я в этом был с ним солидарен.
Сашка продолжал писать.
«Привет, Мишка! Я начинаю понимать, что такое американский образ жизни. Они — коллективные индивидуалисты. Вроде все вместе, и в то же время каждый по отдельности. Такое впечатление, что мужья с женами тоже живут отдельно. Каждый в своей капсуле. Поэтому у них в домах столько спален. Все делают и живут строго по расписанию. Помнишь, нам родители говорили: «Вот в Америке правильно. Исполнилось восемнадцать лет, и начинай свою жизнь. Под зад коленом, и вали». Ерунда. Если было бы можно, они бы детей оставляли в роддоме. Для них есть функция — родить. И есть обязанность воспитать. Не выполнишь обязанность — посадят. И они воспитывают роботов. Поэтому дети живут с ними до восемнадцати. Дауны и олигофрены — несколько дольше.
Еще я понял, что здесь нельзя высовываться. Выпрыгивать можно, а высовываться нельзя. Если ты выпрыгнул успешно — можешь долететь до вершины, и тебя зауважают. Если грохнешься — сделают вид, что не обратили внимания. Ты ведь попытался. Попытка — это уже шаг. Могут подать руку (что здесь небывалая редкость). А вот если начнешь высовываться — могут не понять. У них нет половинчатого образа. Полутон — только в кофе с молоком. Все четко и не расплывчато.
Их максимализм — в очертаниях и высоте небоскребов; минимализм — в убожестве души. Все неодушевленное у них огромных размеров. Взять те же улыбки. Но если бы они умели рожать лялек величиной с Кинг-Конга, мир бы давно был заселен гигантами. И главное для них — антураж.
Со мной работает Стив. Он здесь родился. Я его спросил: «Ну, ты сходил вчера в кино с Джун? Как фильм?»
Знаешь, что он ответил?
«Алекс, они поставили новый потрясный экран, усовершенствовали Dolby Surround. Просто класс! Был такой драйв, что я сожрал целое ведро поп-корна!» — о кино ни слова.
Конечно, они не все такие. Но большинство. Гоша развелся с Наташей. Американско-еврейская трагедия. Она действительно нашла богатого штатника и не устояла перед соблазном. Мне Гошу жалко. Ты бы его просто не узнал. Он съежился, стал молчаливым, им овладели комплексы. Он ее до сих пор любит и проклинает отъезд. Рога, которые она ставила ему в Риге, он списывает на ошибки молодости…
Хозяин мною доволен. Говорит, что обязательно поможет в дальнейшем. Он итальянец. Крикливый, шебутной, но не обделенный духовностью. С ним можно поговорить о литературе. Он много расспрашивает о Союзе. Узнал, что я болею хоккеем, подарил два билета, сказал: это бонус за хорошую работу. Не знаю, с кем пойти. С Гошей — бессмысленно. Ему даже хоккей теперь не в радость. Знаю, что увидеть NHL это твоя мечта. Жаль, тебя нет рядом. У меня бы не было сомнений по поводу того, кому отдать этот билет.
О впечатлениях расскажу. Жму лапу. Обнимаю. Алекс».
Я начал свыкаться с мыслью, что никуда не уеду. В конце концов, это зависело не от меня. От Бога, от мифического спонсора, от звезд. А потом у меня уже были деньги для того, чтобы проспонсировать отъезд самому. В очередной раз подивился рижской микроскопичности. Встретил старого знакомого. Раньше видел его чуть ли не каждую неделю. Потом мы стали ходить параллельными улицами. При встрече обнялись.
— Ты уже вернулся, Майкл?
— Так я и не уезжал.
— Да ладно! А мне сказали, что ты в Лос-Анджелесе, женился на красивой армянке, весь в бизнесе.
— Это история про Ван Дамма. Тебя обманули.
— А когда собираешься?
— Никогда.
Правда иногда односложна. Длинный правдивый ответ может быть только в кабинете следователя. В повседневной жизни истина не любит, когда ее растягивают. Она, в отличие от лжи, пунктуальна. Правда — свершившийся факт, ложь на факты опирается выборочно. Заниматься спиртом стало опасно. Стреляли с двух сторон. С одной — очередями стрекотала «братва», могли пальнуть из базуки. С другой — одиночными постреливали менты. В середине были спиртовики. Да и не только… Я знал одного хорошего кондитера. Царствие ему небесное. В его животе нашли пуль больше, чем было изюминок в кексах, которые выпекала его контора.
Заказные убийства регистрировались чаще, чем автоугоны. В моду вошли тротиловые фейерверки. Одного бизнесмена пытались убить четыре раза. В него стреляли, его взрывали, пытались отравить и резали. Но он проявлял чудеса выдержки и жадности. За это ему дали кличку Робожлоб, по аналогии с Робокопом. В реанимации его встречали как постоянного клиента. Удивительно, что не спрашивали, как в ресторане: «Ну, что будем сегодня делать? Сердечко, печень, желудочек?..» Ливер укладывали на место, зашивали. Живот напоминал лоскут для тренировки швей. Носилки провожали добрыми улыбками и аплодисментами. Медбратья устраивали тотализатор: выживет — не выживет… Пятое покушение стало роковым. После взрыва тело напоминало мозаику Puzzle. Решили не собирать и кремировали. О похоронах написали так, как не писали о погребениях генсеков. Некрологи были размером со средний рекламный блок. Город накрывали адреналиновые дожди. Мне это нравилось. Я написал Сашке.
«Привет, Алекс! Похоже, я никуда не поеду. Иногда мне грустно. В детстве я мечтал попасть в Диснейленд, но катался на чешских каруселях в Луна-парке. В отрочестве хотел увидеть Голливуд, но попал на пятачок Рижской киностудии. В юности думал посмотреть на матчи NHL, но до сих пор хожу на «Динамо» (Ригу) и играю на первенство Латвии. А что я еще забыл в Америке, Сашка? Я хотел там жить, а теперь мне придется вживаться. Я не умею вживаться. Я же не кардиостимулятор.
Родители уже точно знают, что затея со Штатами — в прошлом. Но надеются на мой отъезд. Вот говорят: надо верить. Я считаю, что все же надо уметь предугадывать. Хотя бы стараться. Я верил, что мы получим «беженцев». Финал известен: лажа. Получение статуса — лотерея…
Там была красивая пара: Тимур и Лана. Полукровки. Он — наполовину азербайджанец, наполовину русский. У нее — отец армянин, мать украинка. Интеллигентные, славные ребята. Бежали из Баку после погромов. В Москве ютятся по знакомым. Им тоже дали «эмигрантов». Для них это трагедия. Я видел, как Лана плакала и говорила, что они никому не нужны. А он ее успокаивал. Хотя сам еле сдерживался. Этот статус был им НЕОБХОДИМ.
А мне? Я пытался убежать от самого себя. От своего разгильдяйства, пьянства, блядства. Семья ладно. Но все равно мы не заслуживали этого статуса. У нас — дом, работа, друзья. А у них — ничего. У них знакомые, которые их терпят, и случайные заработки. Богаты только любовью. Хотя это, наверное, самое большое богатство. В общем, не знаю. Но все, что ни делается…
В Риге бурлит криминальная жизнь. Другой за ней просто не видно. Я не знаю, как было в тридцатых на улицах Чикаго, но, думаю, поспокойнее. Термин «враждующие группировки» стал чем-то вроде словосочетания «давние соперники по чемпионату». Но у них игра строго на пожизненное выбывание. Правда, в самую высшую лигу — в Поднебесную.
Жених-бандит не идет в сравнение с принцем Уэльским. Галка Веремеева отжила с таким отморозком полгода. Один раз сказала: «Вить… Ну ты бы хоть мне цветы принес или в ресторан сводил». Он впилил ей джеб левой. Удостоверился, что синяк расцвел, подтащил к зеркалу, ткнул ее лицом и говорит: «Вот твои цветы, сука!» Потом взял за волосы, уволок на кухню, пихнул головой в раковину: «А вот твой ресторан, мразь!»
Как-то его не было дома, кто-то позвонил и спросил Витю. Галка сказала, мол, нет дома. Просили передать, что он козел. Она ему передала. Он побледнел, убежал и вернулся с номероопределителем… Зря потратил деньги. На них можно было заказать лишний венок. Через два дня ему прострелили тыкву в баре. Говорят, на похоронах Галка рыдала громче всех. Наверное, от счастья.
Тема номер два. Сталин, оккупация, ГУЛАГи, выселение. Об этом говорят везде. Недавно зашел в платный туалет. На стене — граффити: «Руские! Ежайте дамой! Акупанты!»
Меня пригласили в гости латыши. На день рождения. Знаешь, какими были тосты? Политическими. Свобода, б-дь, независимость, вечный гнет. Я думал, наконец кто-нибудь честно скажет:
«Дорогой Андрис! Поздравляю тебя. Будь любим, здоров, востребован, счастлив и богат. Пусть тебя окружают покой и благополучие. Но ты сам понимаешь, что это возможно только после того, как уйдут русские. Кстати, а что они делают за этим столом?..»
Никто не сказал. Но все так думали.
Раньше я с ними дружил. Теперь здороваюсь. Недавно встретил Нормунда Калейса. Он туда же. Вот от кого не ожидал. Я говорю:
«Ваша независимость — ваш же и пиздец! Россия трубу перекроет, будете на самокатах ездить и на телегах, как ваши батраки-предки».
Знаешь, что он ответил: «Херня. Нам Эмираты танкерами нефть бесплатно начнут поставлять».
Я спросил: «Не за серый ли горох и кильку?»
А теперь держись. Калейс сказал, что за стойкость и ИДЕЮ.
Ты видел идейных латышей? И где шейхи, а где спридитисы, мальчики-с-пальчики? Потом Калейс сказал, что они всю Европу беконом завалят. Он, бедняга, не знает, что всех свиней давно, на хер, поубивали. Они уверовали, что мир следит только за событиями в Прибалтике, и судьба этих карликовых народов кого-то заботит. Латышским детям запрещают играть с русскими. Запрещают говорить на языке оккупантов. Полагаю, что скоро латышские дети начнут повально деградировать. Не все. Но многие. Ты же видел, сколько они копили все это. Теперь выплескивают. Телевидение с утра до вечера показывает дискуссии на тему советского гнета. В перерывах — хоровое пение и танцы дра-ла-ла. Понаехало их сучливых землячков из Штатов, Канады и Австралии. Все агенты влияния, провокаторы. Там работали почтальонами и сапожниками, здесь стали видными политиками. Помнишь Миларозу? Ну, этого педераста, что в советское время из тюрем за мужеложество не вылазил? Он теперь активист Народного фронта. С трибуны не слезает. Говорит так воодушевленно, что у меня подозрения. Вполне возможно, что будет заваруха.
Москва реагирует на все это вяло. Рука ослабла. Сдрочилась. Я удивляюсь, что мои письма доходят. А знаешь, почему? Им просто лень их читать. Они всё уже предугадали! Такие дела. Обнимаю и верю, что у тебя все будет отлично. Вернее, предугадываю!»
Я продолжал встречаться с Сантой. Мне было приятно, что она красивая. Мы шли по городу и заглядывали в витрины. Ловили свое отражение. Мы подходили друг другу. Наверное, я ее любил. И в то же время мне было ее жаль. Узкий мирок, боязнь окружающего, ненормальная любовь к бездомным кошкам и фирме ARMANI. В постели она вела себя неплохо. Но были те, кто вел себя лучше.
Со спирта мы с Игорем переключились на оптовую торговлю. То есть на фарцовку в особо крупных размерах. Покупали контейнерами шмотки в Италии, продавали их коробками с пандуса убогого склада. Налоги укрывали. Сейчас это называется заумным словом — «оптимизация». По утрам я смотрел в зеркало и четко выговаривал слово «ничтожество». Оно не отскакивало. То ли улетало в параллельный мир, то ли прилипало к отражению.
Из-за спирта и шмоток я не поехал на экзамены во ВГИК. Послал туда рассказ и был уверен, что мне не ответят. Сделал заведомо неудачную попытку. Рассказ был идиотским. Японского камикадзе Тахиро мучают сомнения. Он сидит в каюте и ведет с собой философские беседы. По ободу иллюминатора крутится чертовски сложный вопрос: «Стоит ли уничтожать себе подобных?» Наверное, все же это был не японский камикадзе. Его прикрепляют к торпеде, а он все думает. Такой вот задумчивый самурай… Торпеда стартует из отсека, а Тахиро не может выплыть из омута своих мыслей. Судя его внутреннему монологу, торпеда шла со скоростью бумажного кораблика. Слишком долго он размышлял. И что вы думаете? Болванка-то была управляемой. Тахиро взял и развернулся, изничтожив своим поведением истину о том, что камикадзе были такими же безотказными товарищами, как зажигалки ZIPPO. И крейсер свой он тоже уничтожил. Его семью забили нунчаками, исколов палочками для риса… Ну, про семью я приврал. По рассказу его прокляли.
Честное слово, я писал всю эту хрень трезвым. Более того, я даже третий раз в жизни не покурил гашиш. Из ВГИКа пришло приглашение. Я задумался. Учиться на дневном факультете и таскать вечером мешки с крупами — не для меня. Значит, придется либо сидеть на шее родителей, либо найти богатую невесту… Лучше таскать мешки с крупами. Но я же говорил, что это не для меня. ВГИК отскочил в один ящик с Диснейлендом, Голливудом и NHL. Нечерноземная полоса России стонала без итальянского шмотья. Мы начали отсылать тряпки местного пошива вперемешку с итальянскими. Один раз пришла рецензия: «Убедительно просим заменить три джинсовых костюма «варенка», артикул «ЛОХ», ввиду брака». Я спросил Игоря: кто обозначил в артикуле «ЛОХ»? Он сначала помолчал, а потом сказал, что хоть в чем-то нужно быть честным…
Сашка исправно писал.
«Привет, Мишка! Был на «Нью-Йорк Рейнджерс» — «Филадельфия Флайерс». Что сказать? Я Паоло (хозяину) ничего не сказал. Я ему руку тряс так, что он потом еще минут пять вибрировал. Такое впечатление, что у ребят в коньках реактивные двигатели. Темп бешеный, играют по наитию. Глаза у всех с двух сторон — затылком видят, кому отдать надо.
Теперь снова об американском коллективизме. Полная арена — 16 000 зрителей. Думаю, с последнего ряда плохо различимы даже цвета маек. Болеют шумно, но культурно. Но они меня снова разочаровали. Начало второго периода. Зал пуст наполовину. К пятой минуте, вроде как, все подтянулись. С огромными ведрами поп-корна и литровыми стаканами «колы». На подлокотнике каждого кресла — держатель, шириной с автомобильный руль. Именно для этих ведер с поп-корном. По-моему, здесь это вторая по популярности вещь после доллара. То есть хоккей половине по херу, главное — тусовка. Случайно познакомился здесь с классным мужиком. Его зовут Майкл Фриш. Бывший рижанин, живет здесь уже 20 лет. Он писал для американских газет репорты именно про NHL. Юморист, не дурак поддать. Скоро он будет в Риге. Я на всякий случай дал твой телефон. Думаю, вам интересно будет пообщаться.
Был в гостях у приятеля. Познакомился с девушкой Гражиной. Она из Паневежиса. Польско-литовский ребенок. Тянет меня на Прибалтику. Нас объединила тоска по Родине и любовь к утреннему сексу. Работает медсестрой. У нас что-то вроде гражданского брака. Хотя мы оба еще не граждане США. Я ей про тебя рассказывал и показал фото. Если «классная подруга» это аргумент для отъезда, не тяни резину. У Гражины просто обворожительная подруга. Паоло говорит, что через две недели он сделает для меня сюрприз. Я спросил: в смысле, уволит? Он рассмеялся, похлопал меня по плечу и, как в плохом американском фильме, произнес: «Все будет нормально, парень!» Потом я вспомнил, что у меня через две недели день рождения. Скорее всего, мне повысят зарплату. Тоже неплохо.
Гоша совсем плох. Нажрался и ссал с балкона на головы прохожим. Его оштрафовали, и соседи теперь с ним не здороваются. Он сказал, что так они лишают его возможности лишний раз попрактиковаться в английском. Ну, вот такие дела, Майкл. Обнимаю. Сашка».
Майкл Фриш оказался отличным мужиком и законченным алкоголиком, его могло спасти только удаление желудка или лоботомия. Он действительно знал всех звезд NHL. И не просто знал, а со многими дружил.
Я тогда был в завязке. Пил не больше трех дней в неделю. С прилетом Майкла перешел на семидневный график. С ним было интересно. Пару раз мы устраивали дебоши в ресторанах, но спасал его паспорт. Фриш тут же вытаскивал корочку с золотистым орланом, взбирался на стол и кричал:
— Стреляйте, суки! Я гражданин США! Через полтора часа здесь будет рота Джи Ай!
Обычно он кричал это безоружным официантам и даже гардеробщикам. Хорошо, мы не нарвались на ОМОН. При виде гражданина США патронов они жалеть бы не стали. Я ему сказал, что самолет из Штатов летит двенадцать часов — Джи Ай не успеют. Майкл упомянул про базы в Европе.
Будучи относительно трезвым, он уговаривал меня валить. Говорил:
— Ну не будет, не будет здесь пожизненно продолжаться эта лафа с гешефтами. Опять в итоге все отберут…
Райской жизни не обещал, но брался помочь с работой. Меня поражало, что он вообще не ест. Родители пригласили на шашлык, и я взял с Майкла слово, что он покушает. По дороге заехали в магазин. Он купил две бутылки виски 0,7. Потом выбрал для мамы самый красивый букет… Майкл не сдержал слово. За три часа он выпил бутылку "Johnny Walker”, выкурил полторы пачки сигарет и съел один зеленый перец...
Через семь лет Майкл снова появился в Риге. Помолодевший, жизнерадостный. Мы присели в кафе. Я спросил: «Не пьет ли?» Он уверенно ответил, что завязал на всю оставшуюся жизнь. Через минут десять подозрительно оглянулся по сторонам и спросил:
—Как думаешь, тезка, прямо здесь замастырить или лучше в подъезд какой-нибудь зайти?
Сколько дней выпало из жизни в первый приезд Майкла — не помню. Один раз во время запоя я решил черкать крестики в календарике. Протрезвев, взглянул на календарик. Пьяным я играл в крестики-нолики.
Майкл улетел. Работа продолжалась. Деньги ложились в карманы легко. Так же, как это делала в постели Санта. Я продолжал иметь с ней отношения. Понял, что такое слепая ревность. Как-то мы шли по городу. Я поздоровался с женой приятеля. Санта тут же набросилась на меня: «Ты ее трахал? Ты ее трахал, сволочь?» Потом я встретил еще несколько знакомых девушек. Вечер был загублен. В ресторане она выплеснула на меня горячий кофе. В машине устроила скандал. Дернула за руку, и я еле удержал автомобиль на скользкой трассе. Уже тогда мне нужно было понять, что я не умею строить отношения с женщинами. Тем более — с душевнобольными. Я был создан для скоротечных романов. Спринт — самая красивая дистанция в отношениях мужчины и женщины. На этом отрезке выкладываешься, отдаешь себя полностью, чувства не успевают завянуть. Стайерский забег накладывает сиюминутные обязательства. Бежать марафонскую дистанцию в паре — невозможно. Мучаешь себя и партнера.
«Привет, Алекс! Начинаю приходить в себя после отъезда Майкла. Я видел много евреев-полукровок. У одних было 50% украинской крови, у других — столько же русской. У Гришки вообще жена из Мозамбика, и у них есть «угольные» дети. Но я не видел, чтобы у еврея кровь была наполовину смешана с виски. Общение с хоккеистами наложило на Фриша тяжелый отпечаток. Но он веселый и, как мне показалось, очень хороший человек. Правда, если он не бросит алкоголь, скоро ты попадешь на кладбище не в качестве экскурсанта, а в роли скорбящего друга. Я отходил пивом дня четыре. Ну да ладно. Передавай ему привет и скажи, что я, таки, выжил.
Продолжу тему полукровок. У отца есть приятель — Игорь Глухарев. Мама — аидишен, папа — русский. Игорю уже в районе шестидесяти. Когда он узнал, что мы получили статус, бегал и отговаривал:
«Да вы с ума посходили? Какая Америка? Жить нужно здесь. Скоро уйдут коммуняки. Все наладится…»
И что ты думаешь? Втихаря получил «беженца» и свалил. Перед отъездом орал: «Не понимаю, что вы здесь сидите? Уйдут коммуняки, придут фашисты. Жить нужно в Штатах. Здесь будет полный б-здец!»
Прикатил в Нью-Йорк вместе с мамашей. Там, естественно, его только и ждали. Мамаша вообще не поняла, куда прилетела. Спрашивала: «Игорек, Игорек… Мы уже на родине? Мы во Владивостоке?»” Она с Альцгеймером у него дружит. Еще и двух пуделей с собой прихватили. Те быстренько лыжи на небо навострили. То ли с тоски по зассанному подъезду, то ли с голодухи. Но нам писал о райских кущах…
Его чисто случайно встретил (мир тесен) папика друг. Тот двадцать лет в Штатах и прекрасно себя чувствует. Говорит, мол, видел Глухаря, и тот чуть ли не чистильщиком обуви в Гарлеме работает. Если такое, конечно, возможно.
Приходит недавно письмо. Я вскрыл. Там фотка. Читать не стал, а увидел снимок и обомлел. Говорю: «Пап, по-моему, дядя Игорь женился. Но почему-то у него фата на башке, и невесты не видно? Может, он того?»
Папик говорит: «Вот ты балбес... Это он обрезание сделал. Снимок — после ритуала».
А я-то и смотрю: глаза грустные. Это он для того, чтобы в синагогу на довольствие стать, обрезался. Видно, как тебя, чуть ли не предъявить попросили.
Насчет хоккея завидую. Еще несколько годиков, и дворец, по-моему, рухнет. Сарай сараем, лед мягкий. Зато на концерт вот сходил. Какая-то бывшая валютная проститутка несколько лет назад вышла замуж за престарелого шведа. Решила порадовать Ригу рок-концертом. По всему городу афиши расклеили: «Монстры тяжелого рока "Black Tower” (Швеция)». Народу во Дворец спорта набилось под завязку. Я, естественно, пошел, хотя ни о каких монстрах из «Черной башни» не слышал. Ну, думаю, может, восходящие? Оказались полными ублюдками. Барабанщик в финале запустил в зал палочками. Ты видел, чтобы палочки летели обратно в барабанщика? А я вот видел. И причем одна угодила прямо ему в башку… А потом на сцену полетело все. Даже обувь. Народ их у служебного входа часа два ждал. Не за автографами, конечно… Потом приехали менты и сопроводили прямо в аэропорт.
А сейчас новые афиши уже висят. Самый известный колдун России, магистр черной магии, ну и так далее. Приписали бы еще: внебрачный сын Люцифера и двоюродный племяш Мерлина. И тоже во Дворце. Билеты уже проданы. Скоро они на льду черные мессы начнут проводить…
Латыши все готовятся к революции. Глотки тренируют. Многие русские продают все и уезжают в Россию. Кто-то устраивается неплохо, кто-то жалеет. Я следую принципу: «Будь, что будет». Это издержки моей непрактичности и любопытства. Наверное, если начнут выселять насильно, я буду идти к вагону и кричать: «Нет, ну вы, блядь, даете!»
Рад, что ты нашел вторую половину. Хочется верить, что это несерьезно. Гошин поступок не удивил. Ссать на головы людям с балкона — одно из проявлений внутреннего протеста у алкоголиков. Я тоже так делал. Вспомнил! У меня в жизни вообще случай улетный имел место. Мне лет пятнадцать было. И гостил я в Баку у бабушки. Дом комитетский, спецпроект — шестнадцать этажей. Она жила на четырнадцатом. Я переборщил с вином «Чинар». Пришел невменяемым. И тут мне так плохо стало… Ну, думаю, дай на воздух свежий выйду. Над головой — сажа небес, перед глазами — огни большого города. Вот от огней-то меня и повело. Я резко наклонился и блеванул. А тремя этажами ниже мужик, облокотившись о перила, курил. Впоследствии оказалось — майор КГБ. В общем, лысину его помню и огонек сигареты. Я честно бабушке все рассказал. Этот через три минуты уже в дверь трезвонил. А я сидел в туалете и тревожно молчал. Бабушка сказала, что это, наверное, с крыши. Обошлось.
Такие дела, Алекс. Ты пиши. Не пропадай. Обнимаю. Мишка».
Больше писем от Сашки я не получал. Ему отписывал, но безответно. Думал, обустроился, жизнь наладил. А через год встретил знакомого. Тот в Штатах по делам был. Спросил про Алекса. Лучше бы не любопытствовал…
— А Сашку месяцев восемь как в разборке застрелили. Он с казанскими свелся. Ну, по приезду. А там у них что-то с другой бригадой не заладилось. Он из дома выходил, и три пули в живот…
— А как же работа грузчиком в мебельном?
— Наив ты, Мишка…
Я после этого пил. Говорят, долго, жестоко и безудержно. А потом я посвятил Сашке стихи. Короткие и простые. Они стерлись. Наивными были…
_________________________________________
Об авторе:
МИХАИЛ ШАХНАЗАРОВ
Родился в Риге, живет в Москве. Учился в хоккейной ДЮСШ «Динамо» (Рига). Закончил выступления из-за полученной травмы. Поступив во ВГИК на сценарно-режиссерский факультет, но предпочел учебе бизнес.
Автор книги «Слева молот, справа серп». Публиковался в латвийских глянцевых журналах, а так же в литературных журналах «Волга», «Флорида» и «Сибирские огни». Колумнист ведущих российских изданий.
скачать dle 12.1
