(рассказ)
I
Долли семенила рядом с Павлом и чувствовала опустошенность, непонятное, но очень неприятное томление в груди, грусть, тоску и разочарование. Павел, вопреки обычаю, держал Долли за руку, но Долли чувствовала, что Павел мыслями находился непонятно где и с кем. Они кое-как беседовали, однако ощущение гибельного одиночества никуда не пропадало. Долли традиционно рассказывала о своем дне, иногда без желания смеялась высушенным замечаниям Павла, но настроиться на его волну не получалось — как не получалось уже очень и очень давно, с прошлого сентября. И раньше-то было сложновато, а уж потом...
Долли постоянно думала: такое ведь не могло случиться по недоразумению. Или могло?.. Если бы Павел вел себя тогда хотя бы чуть менее уверенно, она бы поддалась примиряющим мыслям и сочла бы все нелепым стечением обстоятельств. Но он выглядел уверенно, говорил с обычной для себя убедительностью, в голосе звучала давно забытая нежность, а его движения... Господи. Долли отдала бы все на свете, только бы все как-то наладилось. Но она не знала, как ей следует поступить. Долли пока что еще очень мало понимала. Она с лихвой чувствовала, но понимала мало. Половину жизни, да, ровно половину, она терзалась и болела, с каждым годом все больше и больше, а после того случая страдания измельчали ее душу, как шредер бумагу. А рассказать кому? С кем поделиться? Некому. Не с кем. Сам Павел исключался. Хелен слишком хорошо к нему относилась (как и он к ней). А кто еще есть вокруг?
Недавно к Долли подошла Ингрид. «Что с тобой?» — спросила Ингрид. «В каком смысле?» — ответила Долли. «Я вижу, что тебе плохо». — «Это ошибка. Мне вовсе не плохо». — «Но я психолог и я все вижу». В ответ на это Долли промолчала, мило улыбнувшись и отойдя в сторону. Впрочем, Ингрид ей понравилась. От нее веяло спокойствием и хорошими духами. С ней можно было бы поговорить, но до того надо набраться смелости. Сейчас же Долли не смогла бы ей признаться хотя бы в том, что у нее что-то не в порядке. А уж дойти до сути...
Павел вдруг спросил, хочет ли Долли преодолеть остаток пути на трамвае или пройти пешком. Долли немного устала, но как только она открыла рот, Павел перехватил инициативу: «Ну, пешком так пешком». Подул ветер, растрепал жиденькие тусклые волосы, забрался прямо под юбку, но Долли ни единым словом не выдала недовольства. Она мечтала поскорее оказаться дома, упасть в кровать, накрыться одеялом и подремать — немного, лет шесть-семь. Или хотя бы полчасика, до четырех, когда за ней должна была зайти Лейла.
У Павла отчаянно взвизгнул (сколько раз Долли просила его поставить на звонок что-нибудь другое! Эта мелодия ее пугала!) телефон. Он строго глянул на Долли и заговорил:
— Экман... Привет, вот так неожиданность! Что? Едете? Уже? Так это же прекрасно. Мы сегодня дома. Если вы выйдете не на главном вокзале, а на предыдущей остановке... Что? Да, именно там. Так вот, оттуда до нас ровно четыре минуты на метро и еще три — пешком.
Долли терялась в догадках, кто же к ним внезапно приезжает. Павел дал отбой и сказал ей:
— Вот видишь, как может случиться. Через два часа заедут Циммеры, все втроем.
Долли расстроилась — она не любила ни одного из приезжающих.
— Я вообще-то жду Лейлу, мы хотели поехать в «Галерею»...
Павел не слышал Долли, думая о чем-то своем. Потом обратился к ней:
— Ты сможешь зайти в магазин? Надо купить овощи и яйца. Деньги я тебе дам.
Долли шмыгнула носом:
— Могу, но Лейла...
— Какая Лейла?
Долли, не смея выказывать недовольство, повторила. Павел подумал.
— Если ты все купишь, то сможешь пойти с ней.
— Я могу зайти прямо сейчас, по дороге.
— Очень хорошо.
Павел вытащил бумажник и выдал Долли пятиевровую купюру.
— Картошку, четыре помидора, два авокадо и шесть яиц. Сдачу не отдавай.
— Пяти евро не хватит... — безнадежно мяукнула Долли.
— У тебя есть мелочь? Добавь, а я по чеку потом тебе верну.
Павел никогда не возвращал.
— Ладно...
В магазине Долли быстро все купила, и, хотя пакет с двумя килограммами картошки резал ладонь, почти побежала домой. Спать не расхотелось, но важнее было немного привести себя в порядок после магазина. Она незаметно вошла в дом, аккуратно поставила пакет у двери и кинулась в ванную, поскользнувшись и чуть не упав по дороге. Три минуты душ, мгновенное переодевание — и вот она легкой тенью скользнула в гостиную, где на диване в обнимку сидели разрумянившиеся Павел и Хелен.
— Привет, Долли, — улыбнулась Хелен. Павел, как водится, посмотрел на Долли так, что ей захотелось умереть, но ничего не сказал.
— Привет, мама, — ответила Долли.
II
Дело было в том, что Павел безумно любил жену.
Его любовь однажды кто-то метко охарактеризовал как «капризную до истерики». Павел и Хелен поженились лет пятнадцать назад, а он до сих пор не сводил с нее глаз, в самом буквальном смысле слова. Когда они шли пешком, он все время поворачивал голову, чтобы посмотреть на ее классический северный профиль. Когда они входили в дверь, он, пропуская жену вперед, непременно окидывал взглядом ее зад и ноги, в очередной раз восхищаясь увиденным. Когда он вел машину, постоянно норовил положить ей руку на колено. Любовь Павла выглядела воистину нетипичной, но таким же нетипичным было и постоянное удивление Хелен. За годы семейной жизни она так и не привыкла к мужнему обожанию, и каждый знак внимания к себе встречала смущенной улыбкой. Хотя случались и перегибы. Павел не проявлял никакого интереса к другим женщинам, даже тогда, когда это требовалось: к примеру, он забывал подливать вино или передавать хлеб кому-либо еще за столом, кроме Хелен, когда они находились в ресторане или в гостях. Павел всегда придерживал дверь для Хелен, но если за нею следовала еще одна женщина, он не замечал ее, что порой приводило к конфузам. И ждать ее он не особо любил, требуя, чтобы она всегда приходила вовремя.
Назвать красивой Хелен, шведку по происхождению, означало бы слегка соврать. Она была очень и очень эффектной: ростом под сто восемьдесят пять сантиметров, с идеальной фигурой и пепельно-платиновыми волосами. Но несколько деталей — слишком большие рот, лоб и руки, выпирающие скулы, глаза навыкате, пусть и тускло-голубого, невероятно красивого цвета, грубоватый голос — если все не портили, то во всяком случае изрядно меняли. Но Павел, однажды подсев в поезде к Хелен, следовавшем из Гамбурга в Берлин, влюбился в нее в одну секунду и навек. И страсть его оказалась настолько сильной, что Хелен даже не думала сопротивляться. Наплевав на небольшую разницу в возрасте (она старше на два с половиной года) и в росте (он ровно на одну голову ниже), им удалось создать идеальную семью. В личном оба были весьма честолюбивы, поэтому Хелен очень и очень льстило преклонение Павла, а Павел до чрезвычайности гордился тем, что завоевал такую красотку и единолично владеет ею. О том, что творилось у них за закрытыми дверями, лучше не знать.
А еще фамилия.
Отцом Павела был танцовщик Колбасов, работавший в театре оперы и балета одного из прибалтийских городов. В середине семидесятых он ухитрился эмигрировать из СССР почти легальным путем. Приехав на гастроли в ФРГ, он заявил куратору по безопасности, опекавшему их труппу, что, дескать, он все равно не вернется, поскольку его тут ждут, но либо все пройдет тихо и мирно, либо он устроит грандиозный скандал, привлечет прессу и расскажет о каких-то ужасах, творившихся в их театре. Вдобавок, присовокупил будущий беглец, я знаю немецкий, и в общении с журналистами не будет никаких недоразумений ("Mißverständnis" — щегольнул он красивым словом). Колбасов блефовал по-страшному: он и немецким не владел (красивое слово выучил специально), и в театре ничего безумного не происходило, да и бежать ему было не к кому — хотя и возвращаться тоже. Но танцовщику повезло. Куратор сперва умолял Колбасова не губить его карьеру («Я же только пару лет как работаю!»), потом пытался запугать, а затем махнул рукой и, проконсультировавшись с Москвой, отпустил своего строптивого подопечного. Не подобру, конечно, но хотя бы поздорову.
Удача Колбасову сопутствовала и дальше. Ему быстро дали статус эмигранта с правом на пособие, а через полгода он познакомился с Аннелизой Шисберг, безликой, вечно печальной, безмолвной и изрядно некрасивой немкой из Гамбурга, за которой он, тем не менее, ухаживал искренне и с большим энтузиазмом. Участь Аннелизы казалась предрешенной, но внезапно везение кончилось: Колбасова сбил автомобиль прямо на площади Курта Шумахера. Тенеподобная Аннелиза, влюбленная в своего жениха до умопомрачения, внешне никаких эмоций не выказывала — ни впервые принимая страшную весть, ни следуя за гробом, ни сидя в своей снова пустой квартире, ни когда обнаружила, что беременна, ни вообще когда-либо в дальнейшем. Однако сердце ее разрывалось много лет подряд, и в результате еще лет через двадцать разорвалось. Она сидела на работе, оформляя бумаги очередному посетителю, вдруг подняла на него взгляд, сказала: «Что-то случилось», и умерла ровно через две секунды.
Ребенка Аннелиза хотела назвать в честь Колбасова, но имя своего так и не случившегося мужа ей не нравилось — неблагозвучное, что это, в самом деле, за «Сергей» такой? Поэтому она попросила сына своей коллеги, учившегося политологии, подобрать какое-нибудь хорошее русское имя. Тот предложил на выбор Михаила или Павла. Михаэлем звали отца Аннелизы, не особо ею почитаемого, поэтому младенец был наречен Павлом. Ну и, конечно же, фамилию он носил Колбасов.
С детскосадского возраста сыну Аннелизы приходилось оправдываться, почему его так зовут. Он рос типичным весси, говорил по-немецки лучше многих сверстников, по-русски знал только «водка» и «Гагарин» (потом добавились «перестройка» и прочие термины), но... Павел Колбасов — и все тут. Как так? Что это? Откуда? Возникавшие вопросы, а как следствие — длительные россказни про отца-беглеца и автомобиль на Курт-Шумахер-плац вгоняли его в детстве и отрочестве в депрессию. В конце концов, Павел выработал универсальный ответ, хотя, прибегая к нему, приходилось слегка грешить против истины. «Так меня назвал отец, он был русским, но погиб, когда я был совсем маленьким», — тараторил Павел, как вызубренную формулу, и этот вариант полностью устраивал его собеседников, что детей, что взрослых. Но если против имени он ничего не имел, Павел и Павел, то «Колбасов» ему не нравился категорически. Многократно он просил маму дать ему фамилию Шисберг, но Аннелиза не разрешала — она свято хранила память о своем танцовщике. Более того, она, всегда робкая, безынициативная и вялая, вдруг проявила резвость и настойчивость и вытрясла из сына обещание «никогда не делать этого», то есть не переименовываться в Шисберга. Павел под внезапным нажимом поклялся, хотя и чувствовал себя прескверно в этой связи. Но Аннелиза по заторможенности мышления не вспомнила, что мужчинам при заключении брака никто не запрещает брать фамилию жены. Хитрый Павел сдержал слово: он промучился Колбасовым еще несколько лет после смерти матери, а затем, встретив Хелен, с наслаждением сделался Экманом. Он, разглядывая новые документы, чувствовал себя чуть ли не носителем дворянского титула. Как красиво! Как элегантно! И никакого тебе Шисберга.
Хелен выросла в Уппсале, университетском городе, в семье известного в филологических кругах профессора, специалиста по русской культуре. Поступление Хелен в университет на филологию казалось вещью настолько самоочевидной, что о ее учебных планах никто и никогда не справлялся, а зря. Она всех удивила, после школы неожиданно запросив вольную. В Швеции ничего интересного не происходило, кажется, уже лет тысячу, а в Германии — точнее, в Германиях! — прямо сейчас бурлили процессы, объединялись судьбы, один миропорядок одерживал верх, другой вроде как сдавал позиции, но никто не мог поручиться, кто в итоге проиграет. Хелен, всю сознательную жизнь мечтавшая попасть в центр циклона, не видела для себя иного пути. Она купила билет на самолет, пафосно наделила его эпитетом «в один конец» (хотя он был вовсе даже и в оба — просящая бури девушка благополучно вернулась через месяц за вещами) и начала устраивать жизнь в Берлине. Поначалу ей казалось, что она совершила ошибку. После полу- (а то и на три четверти) -сонной Уппсалы было довольно сложно оказаться в Берлине, пусть и объединенном, но для жизни неприспособленном. Хелен спасли книги: ее зачислили в университет Гумбольдта на исторический факультет, и первые месяцы она вообще никуда не ходила, помимо учебных корпусов. От книг ничто не отвлекало, вот она и читала за завтраком и ужином, в туалете и в кровати, в метро и автобусах. Поначалу было сложновато из-за немецкого: его она вынужденно зубрила в школе, не отличаясь особым рвением, а тут пришлось быстро осваиваться. Однако вскоре привыкла и училась изо всех сил. Диплом историка, впрочем, в будущем Хелен не пригодился. Получив его, она выехала из квартиры и на полгода укатила в Уппсалу, поддавшись уговорам родителей. Однако, взглянув на их жизнь с древнешведской тоской, Хелен поняла, что вернется в Берлин как можно скорее и больше его не покинет. Путешествия — дело хорошее, но жить она будет именно там, в городе, где лет восемьдесят назад томился изучаемый ее отцом русский поэт со странной фамилией Chodassewitsch. Вскоре после окончательного переезда в Берлин Хелен нашла работу в крупной транспортной компании, по делам которой ей постоянно приходилось ездить в гамбургский порт.
Долли (на самом-то деле ее назвали Симоной, но разве можно с такой кукольной внешностью именоваться как-то иначе?) очень ждали. Павел беспрерывно хвастался младенцем, рассылал всем по электронной почте отсканированные фотографии, старался во всем помогать Хелен и даже пару месяцев читал дочери на ночь. Но не сказки и даже не стихи, а какие-то примитивные детективы — то, что тогда сам перелистывал. Хелен посмеивалась, а Павел горячо заявлял: «Пусть с рождения привыкает к звучанию самого прекрасного языка в мире. А до сказок доберемся, когда чуть подрастет». Хотя, конечно, не добрался — регулярные чтения вскоре обрыдли. Хелен хранила внешнее спокойствие, хотя и любила Долли всем сердцем.
Лет в пять-шесть Долли чувствовала себя самой счастливой на свете. Ее никто ни за что не ругал. С ней играли и гуляли. Ей все покупали и мало что от нее требовали.Потом, когда все изменилось, Долли изо всех сил старалась сохранить в своей незрелой, еще такой непрочной памяти хоть что-то из раннего детства. Поэтому, общаясь с одноклассницами, она старалась рассказывать о прошлом. Выглядело это предсказуемо странновато. В сентябре все взахлеб хвастаются летними приключениями, и лишь одна Долли Экман говорит: «А вот лет пять назад мы с родителями ездили в Гранд-Каньон...» Девочки пока не задумывались над скрытым смыслом слов Долли, поэтому ей удавалось бессознательно прятаться от действительности. Сейчас-то о чем рассказывать? Об осточертевшей Уппсале, где она каждое лето сидит по месяцу в окружении бабушки и дедушки, милых, но не очень знакомых и к тому же скверно говорящих по-немецки? Родители все время куда-то ездят, зимой на лыжах катаются, на Пасху — то в Париж, то в Милан, а летом так и вовсе волшебство: Перу, Япония, Занзибар... Но все без нее. А главное — мама-то не против. Долли всякий раз просилась с родителями, и Хелен искренне обещала поговорить с отцом, но всякий же раз деликатным образом отказывала. Девочка оставалась дома в компании любезной, но сильно надоевшей воспитательницы Магды, которую все эти годы приглашали пожить с Долли на время отсутствия родителей. А последнее время она даже в Швецию летала сама. Хелен привозила Долли в аэропорт, передавала ее сотруднику авиакомпании. Тот помогал грустной девочке пройти контроль безопасности, а затем усаживал ее рядом с нужным выходом на посадку. Долли помнила, что за ней должна прийти стюардесса, но из трех раз, что она летала без родителей, дважды о ней забывали. Приходилось — Боже, как же это было унизительно! — самостоятельно подходить к строгим фрау, проверяющим посадочные талоны, и шептать: «Мне сказали, что я не могу зайти в самолет одна...» Строгие фрау не сразу понимали, о чем речь, а бедная Долли стояла, как опозоренная. Она еще не знала, что ее вины ни в чем нет, а ровно наоборот.
Долли знала, почему летает в Швецию одна. Хелен однажды призналась дочери, что не очень любит свой город и старается навещать родителей пореже, пару раз в год, не больше, и уж в любом случае не использовать для этого тщательно оберегаемые дни драгоценного отпуска (обычно она приезжала к родителям только на выходные). И как только Долли исполнилось десять, Хелен окончательно перестала летать в Швецию в июле и августе, решив, что дочь большая и в самолетах от страха не умрет. Долли с огромной радостью путешествовала бы вместе с мамой, но новым обстоятельствам не противилась. Она лишь хотела понять, почему родители перестали ее брать с собой в остальных случаях.
Хелен в самом деле желала этого. Она каждый раз спрашивала Павла, но тот каждый же раз находил какую-то причину, по которой им следовало лететь строго вдвоем, без дочери. Хелен, вопреки высокому росту и низкому голосу, обладала очень кротким и покладистым характером, а мнение мужа для нее означало очень многое. Вот и оставляли они дочь каждый раз на попечение Магды. А приземляясь в очередном Парамарибо, мысли о Долли уходили на десятый план. «Может, нам позвонить домой?» — «Домой? Там же никого нет».
III
Однажды ночью Павел проснулся от странных ощущений. Что-то прояснилось, но что, в ту секунду он пока еще не понимал. Павел нажал кнопку телефона: десять минут третьего. Час быка. Рядом ровно дышала Хелен, чьи мертвенно-бледные волосы веноподобно лежали на темно-синей подушке. Павел машинально поцеловал плечо жены — теплое, ароматное, нежное плечо любимой. Затем, но уже не машинально, он провел рукой по ее бедру, потом дотронулся до сосков. Дальше действовать не захотел. Хелен никогда не выступала против ночной любви, но сейчас было не до того. Павел встал и вышел из спальни, прихватив телефон. Скользнул в комнату дочери. Она спала, прижимая к себе какого-то мишку. Господи, как же это банально. Дети всегда спят с игрушками. Вот и Долли... Павел взял стул, аккуратно поставил его рядом с кроватью дочери. Долго сидел, глядя на нее.
Красивый профиль. Волосы как у Хелен, но чуть жестче. А рот безвольный. Вялый у нее рот. И это уже не исправить. И глаза. Сейчас они закрыты, конечно, но Павел отлично знает взгляд дочери. Несмелый, забитый, испуганный. Вряд ли и он изменится. Это уже навсегда.
Павел до крайности не хотел понимать то, что он понял в ту ночь. Мысль, пришедшая к нему во сне, ужасала: понемногу, постепенно он в Долли узнавал Аннелизу Шисберг. Лет в тринадцать осознав убогость ее личности, Павел положил много усилий на то, чтобы выкорчевать из себя характер матери. И, как ему казалось, преуспел в этом. Однако же спустя столько лет после смерти Аннелизы он видит, что проклятая забитость и изначальная пугливость пускает корни в его дочери, в Долли, которая Аннелизу и не видела никогда, и слышала о ней лишь мимоходом — была, дескать, у тебя и такая бабушка.
Ненавижу. Как же я все это ненавижу.
Проколотый внезапно накатившей злобой, Павел встал и ушел в гостиную. Там сел на пол и на сей раз погрузился в иные воспоминания. Совсем недавние. Он вытащил телефон и стал рассматривать фотографии, сделанные несколько дней назад. С ума сойти, как мило. Как здорово. Как волнующе, умиротворяюще и обнадеживающе.
Павел взял с дивана теплый плед, завернулся в него и зашагал туда-сюда по дому. «Да, я сам виноват, но я же не предполагал», — шептал он. Затем прислушался: на улице время застыло, звуков и движения не было. Если еще пять минут снаружи ничего не произойдет, все кончится удачно, загадал Павел, снова нажав на кнопку телефона (три часа ноль-ноль минут). Правда, каким образом и за счет чего все станет хорошо, он не мог придумать, как ни силился. Вернулся в комнату Долли. Вновь принялся смотреть на нее в тщетных попытках уцепиться за исчезающее. Мысли утекли в черноту ночи, и в себя он пришел только от истошного вопля пожарной машины, пронесшейся по улице. Павел вздрогнул и включил экран телефона. На его глазах крайняя правая четверка сменилась пятеркой.
IV
Лейла пришла вовремя и позвонила снизу. Долли успела ей написать, чтобы та не поднималась, а ждала внизу. Девочки чмокнули друг друга в щечки, хотя и не понимали, зачем это делают: с момента прощания в школе прошло не более трех часов. Но так было принято среди взрослых и они следовали церемониалу.
Прямо перед уходом Долли довелось пережить еще одно испытание. Пару дней назад ей захотелось купить новую заколку. Долли причитались деньги на еду, а еще Хелен изредка просто так давала дочери то десять евро, то двадцать. Пересчитав неделю назад скопившиеся в карманах и в сумочке монеты, девочка поняла, что заколку она купить вполне сможет и без дополнительных обращений к маме (просить отца уже давно никакого смысла не имело). Однако указание Павла добавить своих денег на продукты пробило в заколочном бюджете преизрядную дыру: не хватало около двух евро. Долли подошла к отцу и, набравшись духу, напомнила:
— Папа, а ты мне отдашь деньги?
— Какие деньги? — изумился Павел.
— Ты сказал, чтобы я добавила из своих. Ты яйца велел купить и авокадо...
— И что, тебе не хватило того, что я тебе дал? — раздраженно спросил отец.
— Нет... Я тебе сразу сказала, что не хватит. Вот чек, — Долли неловко подсунула ему бумажку.
— Ты и чек взяла, — неприятным тоном сказал Павел. — Как тебе это в голову только пришло!
Долли вымученно улыбнулась.
— Так ведь на кассах всегда спрашивают: «Чек желаете?». Папа, мне нужны эти деньги, извини, пожалуйста.
— И сколько я тебе должен?
— Два евро шестнадцать центов. Но мне нужны только два евро. Я тебя очень прошу, папа.
Тот молча прошел в прихожую и вернулся, неся в руках нужную монету.
— Спасибо тебе большое, папочка, — просияла Долли.
— Вот почему ты всегда... — начал Павел, но в этот момент в дверь позвонили. Долли опрометью кинулась обуваться, и Павел закончил вопрос в своих мыслях: «...умоляешь о том, что принадлежит тебе по праву?» Впрочем, Долли не поняла бы, что Павел имеет в виду. Аннелиза, Аннелиза, бормотал Павел.
— А у нас мама опять беременная, — сообщила Лейла. Долли не удивилась — даже на ее памяти в семье подруги это случалось уже в третий раз, а всего детей в семье было шесть или семь. Для точного подсчета следовало проводить перепись.
— Ты рада? — спросила Доли. Вопрос этот скорее был формальностью. Она просто не знала, как отреагировать на новость.
— Сложно сказать, наверное, не очень, — призналась Лейла. — Я стараюсь не думать об этом. Если честно, я хочу, чтобы больше у нас никто не рождался.
— Почему? — на сей раз Долли действительно заинтересовалась.
— Народу дома слишком много стало. Вечно все орут, ползают, бегают. Уроки сложно делать. Ты не представляешь, сосредоточиться нереально.
— А ты же еще и старшая, да?
— Угу.
— А сколько лет брату, который после тебя родился?
— Это сестра была, Айдан. Ей семь лет. Они после меня шесть лет не рожали, я не знаю, что на них потом нашло.
— Бедная, тебе же и поболтать дома не с кем! — воскликнула Долли, от души сочувствуя Лейле.
— Да, вот я постоянно и сбегаю — то гулять, то в гости. А родители меня даже не удерживают, потому что все понимают.
— У тебя такой отец страшный, помню, что он всегда так ужасно строго смотрит на нас. Тебе, наверное, достается дома?
— Чего? — Лейла непонимающе посмотрела на Долли.
— Ну, наверное, не балуют тебя совсем, наказывают, кричат...
— Ты что?! У меня самый добрый папа на свете. И мама тоже. Они очень устают, потому что нас много, и денег у них не хватает, но они нас любят! Подарки покупают когда могут, и играют с нами каждый день. Со мной, конечно, уже не надо играть. Но зато они мне всегда помогают. И если я хочу, всегда со мной разговаривают. Обсуждают мои дела, я им вопросы задаю какие-то. Вся эта мелочь, которая под ногами ползает, мне не особо нужна, но родителей я ни на кого не променяю!
Долли слушала Лейлу в полном оцепенении. Потом, наконец, выдавила из себя:
— Ты хочешь сказать, что ты получаешь от родителей все, что тебе нужно?
— Да, а что такого?
— Но вас же... так много!
— И что?
— Как же у них хватает на всех на вас... времени? Внимания?
— Глупая Долли! Они нас любят, вот и все. Представляешь? Тебя что, родители не любят?
— Любят, — беззвучно лопотнула Долли. — Я просто думала, что раз вас так много...
— Да чего ты там думала, — засмеялась Лейла. — Они нас любят, поэтому могут все. Разве что шестой айфон мне пока не могут купить. Но папа все равно обещал. А он, если обещает, всегда делает.
Долли никогда не разговаривала с друзьями о родителях. Она не избегала этой темы, все получалось само. Почти все жили в обыкновенных, невыдающихся, стандартных семьях: отец, мать, один брат или сестра (реже — двое, почти никогда — трое; семья Лейлы единственная выбивалась из общего ряда). И отношения у одноклассниц и подружек с родителями были такими же стандартными. Воспитывали, разрешали, запрещали, хвалили, ругали. Чего о них говорить — папа и папа, мама и мама. Долли, не знавшая изнутри ни одну из семей, кроме своей, некогда решила, что все живут примерно так же — в не особо обильной любви, тем более, что изредка кто-то рассказывал о ссорах с родителями (или родителей между собой). С тех пор Долли так и пребывала в уверенности, что везде царит холод и тоскливая тишина. А теперь, услышав горячие слова Лейлы, Долли была поражена в самое истерзанное непониманием жизни сердце.
V
«Дорогая Милли!
Написать тебе мне велела Ингрид. Я не очень хотела, но она сказала, что это мне поможет. А еще я не знаю, о чем писать. Но Ингрид сказала, что я сама пойму. А я не понимаю. Довольно глупо все это. Тем более, что это письмо я потом никому не отдам. Зато Ингрид сказала, что я могу написать любую чушь. Главное — тебе.
Я никогда не писала писем от руки. Это прикольно, но немного утомительно. Мне мама рассказывала, что раньше все всегда писали именно так. И что у некоторых писателей из писем состоят целые книги. Я не понимаю, разве могут быть чужие письма настолько интересными, что из них делают книжку? А еще мне кажется, что это не очень правильно — читать чужие письма.
Ингрид сказала, что я тебе могу написать обо всем. Но я пока не могу. Я все время вспоминаю тот самый день. Милли, ты о нем ничего не знаешь. Но это было так ужасно. Я ничего не понимаю. Я не могу рассказать тебе о нем, прости.
Меня Ингрид спросила: как тебя зовут? Я сказала: Милли. Я не думала, просто сразу сказала, что тебя зовут Милли. Ингрид не знала такого имени, но и я тоже не знала. Просто я решила, что твое имя должно быть именно таким. Я Долли, ты Милли.
Вообще это действительно глупая затея. Зачем писать несуществующей сестре? Ингрид спросила: а ты хотела сестру когда-нибудь? Я ответила, что когда-то давно хотела. Но у меня нет сестры. И не будет, наверное. Я одна. Понимаешь, Милли?»
VI
Ветер рвал зонт из рук. Женщина в брючном костюме, среднего роста, с очень красивыми глазами и седеющими некрашеными волосами стояла у здания, над дверью которого висел знаменитый на весь мир логотип. Она остро вглядывалась в выходящих, но ни к кому не подходила. Наконец в проеме появился Павел. Женщина двинулась ему навстречу.
— Добрый день, вы герр Экман?
— Да, здравствуйте.
— Меня зовут Ингрид Райх, я вам звонила.
— Я понял, что это вы.
— Я работаю в школе, где учится ваша дочь.
— Да-да. Так что она натворила? Вы же ничего не рассказали.
— Ничего не натворила. Я психолог, не учитель. Герр Экман, мы могли бы с вами поговорить?
— Да, конечно, но это насколько срочно?
— Ну... У вас нет времени?
— Жена велела сегодня забрать дочь из школы — у нее сегодня рюкзак тяжелый, кажется. Я как раз собирался ехать, подгадал под перерыв.
— Сегодня уже не надо. У них отменились последние два урока, и я ее проводила до дома. И с рюкзаком помогла.
— Проводили? На машине?
— Нет, мы сели в трамвай. Я езжу на велосипеде обычно, но сейчас оставила его у школы.
Павел с сомнением вытащил телефон.
— Алло, Долли. Ты дома? Все хорошо? Ясно, понятно. Что? Не знаю, когда. Я буду нескоро. Пока. Да, фрау Райх, — обратился он к Ингрид, — спасибо вам за помощь. Раз так, я ваш должник. Мы можем пойти в «Айнштайн», это тут, на Юлие-Вольфтхорн-штрассе. Там можно спокойно поговорить.
Ингрид с интересом наблюдала за Павлом, надеясь заметить какую-то нервозность или хотя бы волнение. Но Экман вел себя подчеркнуто вежливо — не вульгарно, но и не зажато. Как будто так и надо. Как будто к нему каждый день подходят незнакомые женщины и предлагают поговорить о его дочери.
— Итак, я весь внимание, — сказал Павел, когда они уселись в «Айнштайне».
— Дело в том, герр Экман, что я сама не знаю, что я должна вам сказать. Странная ситуация.
Павел, не желая вставлять ненужные реплики, молчал.
— Я довольно давно работаю психологом. И почти все время — в школах, иногда одновременно в нескольких, как сейчас. Я очень часто сталкиваюсь с детьми, по которым видно, что у них что-то происходит, но они не готовы мне о своих проблемах рассказывать. Собственно, тех, кто сразу готов рассказать, очень-очень мало. Но ваша дочь...
— Все так плохо? — иронично спросил Экман.
— Я к ней сама подошла, потому что приметила обычную для детей, с которыми я работаю, тревогу в глазах. Конечно, Симона, или, как вы ее называете, Долли, вначале говорила, что у нее все хорошо, но потом, довольно быстро, она сама ко мне обратилась. Как-то подкараулила меня на входе и попросила пообщаться с ней. Но она скована таким внутренним ужасом, что не может говорить.
— Как так — не может говорить?
Ингрид несколько секунд помолчала.
— Точнее, — продолжила она, — Симона говорит, конечно. Она рассказывает о себе, о том, что она любит. Знаете, всякая ерунда — айфоны, айпады, вся эта чушь. О книгах, которые читает. Вы знаете, что она читает? Мне кажется, что вы не знаете. Только честно скажите, пожалуйста. (Павел отрицательно качнул головой. Ингрид самодовольно подумала: «Еще бы ты мне соврал».) Читает она дикие для подростка книги.
— Что, ужасы и убийства?
— О, нет. Это было бы как раз типично, нестрашно. В этом году она прочла Тургенева, «Отцов и детей». И Достоевского — «Подростка». А еще «Семью Оппенгеймов».
— Фрау Райх, насколько я понимаю, это мировая классика?
— Да.
— Что же тут дикого?
— Герр Экман, а вы читали эти книги?
— Раз уж мы честно говорим, — нет, не читал. Начинал «Оппенгеймов», но скучновато оказалось.
— Вы не читали, а ваша дочь читала. Ей тринадцать лет. Понимаете?
— Понимаю, — после пары секунд размышлений ответил Павел.
— Но дело даже не в этом. Она пережила какой-то кошмар. Ваша Симона. И вот как раз о нем она и не может рассказать. Она хочет, но не может. Насколько я понимаю, это был реальный кошмар. То есть не придумка, не сон. Это не впечатление от книг или от кино.
— Это очень неприятно. Даже, я бы сказал, ужасно. Что мне нужно сделать для нее?
— Я вам сейчас не могу сказать. Возможно, вначале что-то должны мне рассказать вы.
— Я? Почему?
— Дело в том, что в самом центре кошмара Симоны находились, и находитесь сейчас, вы, господин Экман.
VI
Вначале был английский, потом география, затем немецкий, математика и спорт. На немецком Долли всегда скучала — все слишком просто. Поэтому она развлекалась бессодержательной перепиской — разумеется, тайной — с Хильдой, соседкой по парте. «Где Себастьян?» — «Заболел, говорят». — «А мне вчера хвастался, что просто прогуляет». — «Лежит дома как миленький». — «Врун какой». — «Ты зайдешь к нему?» — «Не знаю, наверное». — «Если зайдешь, передай ему тетрадку по биологии, я у него брала в пятницу». — «Ты что! Он просил никому не говорить, что я захожу нему!» — «Ха-ха-ха!»
Долли чувствовала себя хорошо, странно хорошо — такое происходило все реже и реже. Она не думала ни о чем плохом, она вообще почти ни о чем не думала. Она просто сидела на уроках, предвкушая дорогу домой по залитым солнцем улицам. Чаще всего Долли не любила самостоятельно добираться до дома. В компенсацию напряженной работы, к которой она относила школу, ей хотелось какого-то поощрения, и даже не какого-то, а вполне определенного: чтобы кто-то из родителей отвозил ее домой. Хотеть-то она хотела, но вот получала это крайне редко. (По утрам при этом происходило обратное: почти всегда мама везла ее в школу, но Долли, с трудом просыпавшаяся, с большей охотой ездила бы сама на трамвае. Хелен, ранняя пташка, всю дорогу что-то рассказывала или о чем-то расспрашивала полусонную и вечно недовольную Долли.) Однако сегодня стояла расчудеснейшая погода — срединный сентябрь, еще совсем лето, все зелено и тепло, но уже не жарко. Долли даже радовалась, что за ней никто не приедет. Как здорово: пройти по улице, сесть в трамвай, проехать мимо маленького милого парка, затем обогнуть любимую площадь, повернуть на муравейниковую улицу, где живет Себастьян, а через четыре остановки еще одна площадь, чуть загадочная, но очень красивая, а следующая остановка — уже дом, и солнце в окнах трамвая, и все так свободно и здорово.
Выйдя на улицу, Долли даже не стала надевать плащ. С утра было прохладно, вот мама и не позволила оставить его дома, хотя прогноз намекал, что погода разойдется. Долли, взявшую крайне медленный темп, обгоняли другие школьники, знакомые и полузнакомые, кто на велосипедах, кто на машинах, кто пешком. "Пока, Долли!" — слышалось каждые пять секунд. "Пока, до завтра!"
Она дошла до остановки и посмотрела на табло — до прихода трамвая оставалось две минуты.
VII
— Ситуация действительно странная, так как я добилась от Симоны одной лишь фразы по существу. Точнее, даже не одной, а половины. Я спросила, ты, мол, из-за мамы так переживаешь? Симона резко-резко замотала головой и воскликнула: «Нет, как раз мама тут совсем ни при чем!»
— И вы сделали вывод, что это все из-за меня?
— Да.
— На основании этой фразы?
— Да, но не только. Видите ли... Я действительно давно работаю с детьми. Симоне я задала много вопросов. Говорить о вас она избегает. Она умная девочка и понимает, что нельзя отказываться отвечать на какие-то вопросы. Поэтому когда я спросила о том, какие у вас отношения, она ответила очень подробно, но собственно к вам относилось лишь одно слово, первое. Симона сказала: «Нормальные, зато у одной моей подруги отец...» — и пошла рассказывать о подруге. Потом я спросила, где вы работаете, и было то же самое: «В такой-то компании, у них бюро на Цинновитцер штрассе, мне так нравится там гулять», — и далее про прогулки в том районе.
— И это по-вашему подозрительно? — Павел сделал акцент на слове «это».
— Несомненно, так как о маме она говорит с охотой. И дедушку с бабушкой из Уппсалы описала довольно подробно.
— Но вы сказали, что в Долли живет некий ужас.
— Да, потому что мои малейшие попытки приблизиться к вашей личности наталкиваются на ее протест, гласный и негласный. И глаза Симоны — их надо видеть. В них — бездна страха.
— Я не знаю, что вам ответить, фрау Райх. Полнейшая загадка для меня, что вы имеете в виду.
— Поймите, я очень редко ошибаюсь, и это тоже явно не тот случай. Нам надо понять, что произошло. Если вы, конечно, хотите помочь Симоне.
— Помочь-то хочу. А не может быть такое, что все это лишь случайные совпадения?
— Будь вы на моем месте, как бы вы ответили на этот вопрос?
— Я? Конечно, это может быть и совпадением! — фальшиво воскликнул Павел. Ингрид покачала головой.
— Если совпадение — я уйду из профессии, подамся в продавцы сосисок. Даю слово.
Павел побарабанил пальцами по столу.
— Фрау Райх, по-моему, мы в тупике. Мы оба хотим помочь Долли, но оба не знаем, что да как. Если вы мне верите, то я готов поклясться, что не знаю, в чем дело.
— Я вам верю. Верю, что вы не знаете, о каком эпизоде идет речь. Но не верю, что вы действительно не понимаете, почему я с вами говорю о Симоне.
— Мы действительно зашли в тупик. Вы не возражаете, если я пойду на работу? У меня перерыв скоро закончится.
— Вы можете уйти в любой момент. Но я бы хотела задать вам один вопрос. Самый-самый простой. Если вы не возражаете.
— Хорошо.
— Вы любите свою дочь?
— Люблю, разумеется, — мгновенно ответил Павел.
— Нет, герр Экман, вы ее не любите. Совсем. Я это знаю так же хорошо, как и вы, но доказать вам ничего не смогу. Наверное, наш разговор действительно бесполезен. Если вам пора идти, пожалуйста, а я посижу, еще кофе выпью.
Ингрид, понимая, что слегка играет, вытащила мобильный телефон и стала в нем копаться, демонстративно не замечая Экмана. Павел чуть помялся, затем осторожно спросил:
— Фрау Райх, а... Э-э... Почему вы так решили?
— Так — как?
— Что я не люблю Долли.
— Я уже сказала. Это лишь догадки. Без конкретики. Также я думаю, что все это длится не первый год и идет по нарастающей. Но вы можете не волноваться, герр Экман, я ни в какое учреждение не буду обращаться по вашему вопросу. Просто потому, что даже при моей репутации в таких вещах нужны доказательства. А их нет и быть не может. До свидания, герр Экман.
— Фрау Райх, послушайте. Давайте начистоту. Я могу позвонить на работу и сказать, что приду через час. Нам надо все выяснить.
— Хорошо, герр Экман, давайте начистоту.
— Я готов поделиться с вами кое-какими соображениями, но вначале все-таки объясните, на чем основаны ваши обвинения.
— Тогда я вернусь в начало. Работа психолога с детьми основана на догадках. Дети ничего не говорят сами, но их поведение строится по одним и тем же схемам. Поэтому делать правильные выводы несложно, а опыт здесь только помогает. Ваша Долли во многом отличается от сверстников, но не во всем. Я предположила, — лишь предположила! — что Симона попала в какую-то конкретную ситуацию. В определенный день и определенный час. В ту секунду, когда я додумалась до этого, мы с Симоной говорили о доме ее бабушки в Уппасле. То есть о какой-то незначительной чепухе. Я решила сыграть наверняка и попробовать застать Симону врасплох. Я спросила, хотя и совершенно наобум, честно говоря: «Симона, а когда
это случилось?» Она посмотрела прямо на меня и тихо ответила: «Шестнадцатого сентября». Больше она ничего не сказала. Герр Экман, я прошу прощения за следующий вопрос. Это, безусловно, не мое дело. Но все же: Симона не могла вас застукать с любовницей?
VIII
Трамвай, мелодично звеня, поехал и сразу же резко повернул. Мимо неслись знакомые улицы и площади, а солнце ласкало и подмигивало — все как Долли и чудилось на уроках. Она даже в легком восторге задремала на несколько минут, а очнулась от резкого толчка, диссонирующего с общей благодатью. Но ничего страшного не последовало, наверное, светофор не вовремя зажегся. Долли посмотрела на трамвайный монитор — все в порядке, выходить через одну. Но что-то ее потянуло выйти остановкой раньше, на площади, смысловой, архитектурный и композиционный центр которой сосредоточился в огромной кирхе — вроде как не очень дружелюбной, но на самом деле вовсе не страшной. Долли вспомнила, что обещала маме заглянуть в ближайший книжный магазин. Ей к уроку географии понадобился какой-то атлас. Хелен сказала, что купит сама, но поручила Долли разузнать часы работы книжного. Долли решила сделать небольшой круг и выяснить все необходимое прямо сейчас. Дошла до магазина, сразу отправила маме сообщение, чтобы не забыть, и направилась домой. Все оставалось солнечным и безмятежным.
Она проходила мимо какого-то кафе, когда вдруг услышала знакомый голос. Его обладатель сидел на уличной веранде, но надежно скрытый — обычные перегородки были увиты какими-то растениями. Долли, еще не разобравшись в новых обстоятельствах, постаралась как можно незаметнее приблизиться к обладателю голоса. Тот сидел спиной к ней. Долли, однако, мгновенно его узнала. Но главное — кто находился рядом. Незнакомая девочка. Ее сверстница, или на год младше. Они сидели и ели мороженое, явно находясь в отличном настроении. «И тогда я ей ка-ак щелкнула по носу!» — бойко тараторила девочка. «Да ты просто Робин Гуд!» — «Какой я тебе Робин Гуд? Я же не мальчик!» — «Ты храбрая и смелая, как Робин Гуд, но красивая, как Рапунцель!» — «Что за чушь ты несешь? Наверное, ты полный болван!» — «Господи, какая же ты...» — «Какая?» — «Неважно, главное, что ты тут».
Долли отпрянула, а затем побежала. Она бежала так быстро и так долго, что была готова умереть от разрыва сердца. Странно даже, что она не умерла.
IX
Ингрид Райх так и сидела, уставившись в одну точку.
— Герр Экман, вы меня поразили. Я с таким никогда не сталкивалась. Впрочем, при чем тут я...
— И что мы будем делать?
— Ох, не знаю... Я тут хвасталась перед вами опытом, и зря, потому что вообще не понимаю, как поступить. Я в полнейшей растерянности.
Павел улыбнулся чуть самодовольно.
— То есть вы принудили меня к откровенности, а теперь — в полнейшей растерянности?
— Вы правы, надо искать выход. Но, возможно, не прямо сейчас. Мы могли бы встретиться еще раз — завтра или когда вам будет удобно. Если вы не против. А я пока подумаю... Хотя и тянуть тоже нельзя.
— Фрау Райх, а вы действительно считаете, что положение настолько серьезно?
— Герр Экман, если Долли вас видела, а все указывает именно на это, то ситуация просто катастрофическая. Я даже удивляюсь, что она ходит, улыбается и нормально учится... Теперь-то я по-настоящему нахожусь в тупике.
— Я думаю, что все не так плохо.
— Расскажу вам короткую историю. Мне было лет семнадцать и я поехала со своим другом на Балтику. Нас собралась целая толпа. Добрались, установили палатки, все отлично. И вот представьте, заползаю я как-то в палатку, чтобы переодеться, а там мой молодой человек и еще одна девушка — из нашей же компании. Голые, в самой характерной позе. Представляете?
— Да, это очень некрасиво и ужасно.
— Он был моей первой любовью. И первым мужчиной. И вдруг — такое. Я не могла опомниться полгода. Я умирала. А теперь представьте Симону. Да, она подросла за последние пару лет, но разве вы не знаете, что у девочек физическое развитие опережает умственное?
— Что-то слышал, да.
— Вы что-то слышали, но она в любом случае пока ребенок, и ребенок, ждущий от вас внимания. Симона как-то преодолевает это, но буквально висит на волоске. Фактически вы заставили хромого бежать марафон.
— Я же не предполагал, что она меня увидит!
— О, несомненно. Однако вы же понимали, что слишком суровы с Симоной?
— Не особо. Я просто не считал, что ей нужны поблажки. Понимаете?
— Не особо, как вы изволите выражаться.
— Мой отец погиб еще до того, как я родился. Автокатастрофа, мгновенная смерть — все в этом духе. Мать не сумела справиться с этим, а может, и всегда была такой — тихой, забитой, бессловесной. Никогда никому не возражала, не перечила, даже когда вокруг творилась несправедливость и беда. Я это видел и от этого приходил в бешенство. И вот теперь я вижу зачатки той же жалкой личности в дочери. И на сей раз настала моя очередь не справляться — с тем, что Долли растет такой же мямлей и рохлей. Мы с женой не такие. Оба. А если Долли слабая, я не хочу делать ее сильной. Я хочу, чтобы она сделала это сама.
— И поэтому вы ее... разлюбили?
— Наверное. Я никогда не говорил себе «разлюбил». Просто хотел, чтобы она была совсем-совсем другой. Она очень миловидная, но лучше бы ходила с бельмом на глазу или без одной руки, зато была бы крепкой личностью.
— То, что вы говорите, невыносимо слушать. Это мерзко.
— Возможно. Но я вам сказал то, что думаю. Как вы и просили.
— А... тот случай?
— Наверное, я проявил определенную слабость. Но мне выпал шанс получить все, о чем я мечтаю. И я поддался.
— Очень странные у вас мечты. Обычно мужчины, если чувствуют какую-то неудовлетворенность, ищут новую женщину...
— Я понимаю, что вы имеете в виду, но с моей точки зрения нет ничего странного. Решение о союзе с Хелен я принимал осознанно. У меня было предостаточно возможностей дать обратный ход. Но я сделал выбор в ее пользу. И ни разу не пожалел. А в случае с Долли — что от меня зависело? Ничего. Я радовался ее рождению. Старался, играл с ней. Но в какой-то момент увидел в ней то, о чем рассказал вам. И все.
— Поэтому решили вот так... себя вести?
— Никак особо я себя не вел. Однажды Зайбиг, коллега, привел на работу свою дочь, младше Долли на пару лет, и я влюбился...
— Влюбились?!
— Фигурально выражаясь, разумеется. Я не из
тех, не рассчитывайте. Дочь Зайбига показалась мне лучшим ребенком на свете. И она захотела со мной дружить. И хотя я понимал, что это ненадолго, почему, черт подери, я должен был тогда от этого отказаться?
— Это измена, герр Экман.
— Возможно, но не в привычном смысле.
— А в чем по-вашему разница?
— Разница в том, что дочь не бросишь. В отличие от любовницы или жены. Поэтому все мои попытки найти счастье обречены.
— Интересно, вы сами понимаете, что сейчас говорите?
— Наверное, опять же — не особо.
Ингрид на несколько секунд задумалась. Потом еще раз внимательно взглянула на Павла.
— Герр Экман, вы же действительно не осознаете, что натворили. И слушать меня не хотите.
— А разве вы мне можете как-то помочь?
— Прямо сейчас нет, потому что напрашивающийся совет «изменить отношение к дочери», очевидно, в вашем случае не сработает.
— Несколько лет назад я даже пытался. Но безуспешно.
— Вы хотите ее прикончить?
— Нет.
— Тем не менее вы к этому очень близки.
X
Мелкий дождик мешал думать о хорошем. Заснувшая Ингрид ехала в метро по верху, сидя в одиночестве на месте для двоих. Места напротив также были свободны. «Ангермюндер штрассе», — объявил невидимый автоматический голос. Поезд замедлил ход, снаружи замельтешили огни Курфюрстендамм. На остановке в вагоне появилась жена Павла и села напротив. Ингрид, не открывая глаз, посмотрела на нее и молча спросила:
— Хелен, объясните мне, что происходит?
Хелен недовольно отвернулась к окну. «Бреслауэр Тор», — сообщил голос. В окне показалась площадь Большой Звезды. В поезд зашел Павел, устроившийся рядом с Хелен. Ингрид продолжала спать, не желая с ним беседовать. «Кайзерин Вильгельмина плац», — чуть надменно обронил голос. Ввалилась кучка футбольных фанатов, вставших в проходе. К сидящим протиснулась Долли и, мгновенно оценив положение, жестом и попросила Хелен пересесть на сторону Ингрид.
Хелен пожала плечами, но выполнила просьбу девочки. Долли мгновенно плюхнулась рядом с Павлом, крепко схватив его за руку.
— Ты больше ни с кем не будешь встречаться? — спросила Долли, заглядывая ему в глаза.
Павел хмуро покачал головой, но было видно, что он готов улыбнуться. «Людвиг Эрхард штрассе», — заметил голос.
— Клянусь, я делал для тебя все, что мог, — вполголоса сказал Павел жене. Хелен понимающе кивнула, подвинулась на самый край сиденья и погладила его по колену. Павел влюбленно смотрел на нее.
Когда они подъезжали к Тифстензее, Хелен обратилась к Долли:
— Ты понимаешь, что он имел в виду?
Машинист поезда, приветствуя выходящих фанатов, побибикал на известный спортивный ритм, и в то же время Долли, по-детски надув губы, чуть недовольно мотнула головой и с осторожной радостью взглянула на Павла, уже растерянно улыбавшегося с видом подписывающего капитуляцию, а Хелен обнимала взглядом обоих, и даже Ингрид досталось немного сияющей шведской нежности, тонкой, искренней, легкой и всепрощающей — нежности, ранее недостаточно сильной, но вот, наконец, прорвавшейся наружу и обещавшей все исправить.
Или нет.
_________________________________________
Об авторе:
ГРИГОРИЙ АРОСЕВ
Родился в Москве. Живет в Германии. Окончил Российскую академию театрального искусства (ГИТИС), театроведческий факультет.
Автор книг «Записки изолгавшегося» и «Одна для всех». Публикуется в литературных журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Урал» и др. Также занимается переводами.
скачать dle 12.1
