Катя Капович. НАД КАНАДОЙ НЕБО СИНЕ

(два рассказа)


НАД КАНАДОЙ НЕБО СИНЕ

Рельсы уже расчистили, но поезда стояли холодные, пустые. Об автобусах и думать было нечего. В помещении станции по полу ездили слюдяные лепешки со следами подошв. В информационной будке сидел служащий; он устал повторять одно и то же. Перед Любой, которая все-таки хотела разузнать насчет автобусов, оставалось несколько человек. Она отметила одного. Он был старше, с плеча свешивалась синяя брезентовая сумка на веревках, с какими путешествуют исключительно канадцы, которые любят ездить налегке. Он выслушал от служащего, что автобусы пойдут не ранее, чем завтра, и отошел в сторону. «Спокойные люди, канадцы», — подумала Люба и вспомнила, что то же самое ей говорила и племянница, от которой Люба возвращалась сейчас, очарованная суровой природой и красивыми людьми. Домой ей возвращаться не хотелось. Там ее ждали одни сплошные тяготы: работа, холодная квартира, грубый лэндлорд.

Люба еще раз подумала о спокойствии канадцев, когда ее собственное спокойствие было неожиданным образом нарушено.
— Что ты здесь делаешь, душа моя? Почему ты мне не сказала, что будешь у нас?
Наконец ей удалось выпутаться из объятий. Полные щеки ее полыхали:
— Я... Автобус...
— Ни слова не хочу слышать! Сейчас поедем вместе на поезде, там и расскажешь!
Красивое, острое лицо Милены, длинный шарф изумрудного цвета подействовали на Любу магически. А Милена Савицкая, высокая, властная Милена, уже атаковала дежурного. Он вдруг проснулся, стал дуть в рацию, и уже через три минуты откуда-то со стороны офисов бежал к ним через зал диспетчер, неся в вытянутых руках свежие, прямо из принтера листы с расписанием. Они купили билеты и вышли к поездам. Люба вдруг решила сбросить с себя груз жизни. Пахло снегом и свежей гарью.
— Ну, рассказывай, что ты делала в нашенской тьмутаракани? — требовательно спросила Милена. Она шла на полшага впереди, Люба видела только острый профиль и наклоненную вперед голову.
— Я сейчас, сейчас расскажу... Сядем в этот вагон?
— Какая разница!
Люба пожала плечами — действительно, какая разница, все вагоны были одинаковые, и народу в них было мало. Она зашли и выбрали места, чтобы сидеть друг напротив друга.
— Ну вот, как хорошо! Будем ехать и рассказывать все, что произошло за эти щесть... — Милена задумалась, — Неужели семь лет прошло?
— Я навещала племянницу, у нее рак груди.
Милена поморщилась, потом кивнула:
— Сейчас лечат. Я приехала из Франции — чудеса сейчас делают в Европе. Такие чудеса — закачаешься! А как твоя жизнь вообще? Моя-то — скукота. Сейчас еду к дочери в Нью-Йорк. Неужели стареем? Во Францию приходится  ездить, но там тоже  не сахар в последнее время, сама знаешь.
— Скукота? — переспросила Люба и мысленно согласилась.
— Скукота.
Мимо них прошел кондуктор, у него было бугристое обмороженное лицо. Милена обдала его улыбкой, отдала билеты и повернулась к Любе:
— В музее нашем была?
Люба в музей не ходила, но ей хотелось поддержать разговор:
— Хороший?
— После Франции-то?
— Да, — согласилась Люба, которая каждый год собиралась поехать во Францию, но пока не собралась.
— Медицина канадская паршивая, — сообщила Милена. — Впрочем... Пусть твоя родственница мне позвонит. У меня муж — клевый врач. Угу. Все устроит, а иначе не дождешься очереди. Нет, я, конечно, за бесплатную медицину, но не за очереди. Спасибо!
Люба благодарно взяла Миленину руку, и какое-то время  они сидели молча.
— Он совершенно свой в доску, хотя и канадец...  — пробормотала Милена, убирая руку.

Ехать в поезде было приятно. Вагон топили, чувство успокоения охватило Любу. Она любила поезда, любила ездить в них.
— Сколько ехать? — спросила она.
— Шесть с половиной.
— Ой, я думала поездом быстрее?
— А чего ты переживаешь?
— Так ведь работать надо.
Милена вынула из сумки флакон с помадой и, заглянув в Любины толстые очки, быстро мазанула по губам. Потом она подвигала ими взад вперед, и помада легла ровно.
— Всем надо работать. Ты где, кстати, пашешь? В каком универе?
— Я в школе.
Милена села прямо и с любопытством посмотрела на нее. Она старательно что-то вспоминала:
— Слушай, мы когда прошлый раз виделись, ты же в этом была, как его...?
— Меня сократили, и я устроилась в школу.
Люба сказала это спокойно, чтобы было видно, что она не жалеет. Она, конечно, жалела...
— Над Канадой небо сине, — пропела Милена. Похоже было, что она и не придала перемене, случившейся в Любиной жизни, большого значения. Она достала айпод и показала серии фотографий. На них были площади, храмы, полисадники, статуи, льющие воду, базарные лотки, горы фруктов, лица... Лица были разными, каждое со своим выражением, со своей мыслью. Любе казалось, что она смотрит кино. Очки у нее вспотели, так быстро приходилось махать ресницами, чтобы успеть за картинкой. За окном меж тем тянулись тоскливые серо-белые поля, кое-где просевший снег был покрыт египетским тростником. Милена сняла пальто и, укладывая его в отсек над их головами, протянула руку за Любиным, лежащим на коленях. Люба подала ей пальто. Стало удобней, можно было погреть затекшие ноги у теплой батареи.
Они говорили, и получалось, что студенческие годы были насыщены событиями. Вспомнила Милена даже историю про профессора, который пришел в их класс и, не разобравшись, стал читать лекцию по астрофизике. И пока другой их преподаватель  его не остановил, он так и читал, сыпя цифрами. А потом, извиняясь, все повторял: «Что-то они все на одно лицо!».
— А я  немножко завидовала твоим успехам!
Люба удивилась. Шутки ради она встала и даже смешно покрутилась перед подругой — толстенький бочонок на ножках.... Посмеялись обе, вызывая зависть у остальной части вагонной публики. Милена с трудом усадила ее обратно.
— Париж люблю! —  сказала она. — Ну что поделаешь, если не придумали в мире ничего лучше? Жалко будет, если Европа накроется. Сейчас уже не та, что была десять лет назад... Я бы Европу закрыла для всех, пусть бы была, как музей. Но ничего это не случится, и скоро не будет всей этой красоты, этой свободы, этих вольных университетов. Понимаешь?
Люба не все понимала.
— А в чем свобода?
— Ты шутишь, душа моя? Свобода во всем. Она в воздухе!

В полдень женщины пошли в ресторан. Милена объяснила, что рыбу в поезде брать нельзя, и они попросили тарелку с тремя видами сыра и фруктовый салат. Заказали также бутылку эльзасского вина и стаканчики. «Прекрасный выбор!» — воскликнул бармен. Люба заметила, как он немного лебезит перед красивой подругой, но так, что ему самому в радость. Кроме них, все остальные посетители ресторана были мужчины.  Заказав скотч,  они поднимали стаканы за донышко, смотрели сквозь них на двух отгороженных своей самодостаточностью женщин и начинали говорить чуть громче. «Над Канадой небо сине...» — снова запела Милена, поглядывая в окно.

Когда-то они учились вместе в старших классах школы, потом оказались в одном университете. Высокая, не очень блистающая способностями, зато общительная Милена и маленькая с большим лбом молчунья Люба дружили, и не проходило и дня, чтобы они не виделись, а, когда закончили учебу и разъехались, то совершенно не скучали друг по другу и даже не переписывались. Любе и не о чем было писать. Жизнь ее сложилась не очень интересно, она скиталась из штата в штат: Колорадо — два года, три — в Атланте, два — в Остине. Для того, чтобы вспоминать нужна поэтичная душа. Милена говорила ярко, вскрикивала: «Ой, я даже сама не знала, что помню такое!» И так прошло два часа.
Двери захлопали, с двух сторон вагона-ресторана пошли люди. Было время обеда, к железному холодильнику рядом с Любой то и дело подходили, доставали соки, минеральную воду. Милена рассказывала о муже с восхищением:
— Он умняшка! Без него я бы сошла ума! Я уже и так немного сумасшедшая, — говорила она, наматывая на палец прядь волос.
Люба теперь слушала рассеянно, и все вспоминала того молодого преподавателя по рисованию, который был в нее влюблен. Он одевался смешно, все на нем сидело наперекос. Он ужасно ей нравился, но был женат.

«Над Канадой небо сине... — пела Милена. Видимо, песня соответствовала настроению. Голос у Милены был грудной, томный — ... как похоже на Россию, только...»  И тут Милена вдруг замерла. Прошли две минуты, а та все смотрела, практически не мигая. «Что это она там высматривает такое?» Люба попыталась обернуться, но холодильный шкаф за ее спиною препятствовал обзору.

В их вагоне ничего не переменилось. Кто-то спал, кто-то смотрел в окно. Опять Люба подумала о доме и под сердцем что-то тоскливо заныло. Как во сне, прошли таможню, и снова дорога, снова застучали колеса. Так ехали еще полчала, и вдруг поезд замедлился, а потом и вовсе встал. Очень скоро по вагонам пронеслась весть, что нужно выйти... Поломка случилась рядом с какой-то станцией, надо было только перейти через пути. Холодало, и начинал крошить снег. Идущая толпа выглядела, как группа беженцев. Мужчины тащили развороченные в дороге сумки, женщины волочили за руку разбуженных плачущий детей, кто-то толкал коляску с инвалидом. Все были уставшие, голодные. Все торопились в станционный буфет. Любе было зябко и очень хотелось кофе с булочкой. Вокруг бойкие матери-американки через головы стоящих за ними передавали мужьям тарелки с едой. Перед Любой все и кончилось, ни с чем она отошла и опустилась у окна на узкую скамейку. Пропавшая было Милена вернулась, неся поднос с бутербродами и чаем.

Люба ела вкусный бутерброд со сладким чаем, она переключилась на мысли о доме. Снова ей стало жалко, что надо туда возвращаться. Когда Люба опаздывала с рентой, лэндлорд оставлял под дверью гневную записку, на которую он даже не тратил лист бумаги, а брал что-то из мусорной корзины... А в школе ей приходилось трудно, нужно было выбивать деньги. Школа была плохенькая, дисциплина хромала, а тут еще ввели эти новые государственные экзамены. Сейчас она приедет, на нее обрушится составление планов. Она преподавала социальные дисциплины и рисование. Многие дети не могли купить краски. Она забыла о Милене и с удивлением посмотрела на нее. Милена плакала. Из ее глаз текли крупные некрасивые слезы, и она утирала их своим изумрудным шарфом. «Ты видела его, видела? В синем клубном пиджаке, такой невысокий, с проседью?» Непонимающе Люба помотала головой и посмотрела по сторонам. Никого похожего не было. «Действительно, немного сумасшедшая», — подумала она.
Все тут же объяснилось, когда Милена, громко высморкавшись в салфетку, стала рассказывать.

Милена с ним встречалась два года подряд. Он был старше, напоминал ей отца. У него был загородный дом, она приезжала в пятницу после работы, и все это было чудесно. Свечи, океан за окнами. Летом они купались, потом сидели в джакузи.
Зимой катались с утра на лыжах, по вечерам топили камин. Иногда ели в простой сельской гостинице на площади. Самый скромный ужин из запеченного картофеля с сыром и полоской бекона был свежим и сытным. К нему подавали в неограниченном количестве салат из морской капусты и соленые огурцы. Именное соленые, а не маринованные! И вдруг полгода назад он прервал отношения. Она, как обычно, приехала в пятницу... Он позвал ее в ресторан, и она пошла, ничего не подозревая. Она только накупила себе новых платьев... Теперь их некуда даже носить.... Совершенно некуда... Милена снова стала плакать, и Люба уже ничего понять не могла, кроме того, что жизнь потеряла для Милены всякий смысл... «То есть, всякий смысл пропал, и некуда смотреть!» — повторила Милена, видимо, переводя английскую фразу. Люба слушала ее как завороженная. Ей было Милену жаль, и немного стыдно за нее, и хотелось спросить: а как же муж?

Слава Богу, объявили, что уже можно возвращаться в вагоны. Они пошли, как и прежде: Милена немного впереди, разрезая острым лицом воздух. На путях еще суетились рабочие, звонко звучал молоток, ударяемый о холодное железо. Потом они снова поехали. Подруга смотрела в окно, а Люба снова думала про школу. Платили ей мало, работать приходилось день и ночь, она всегда была уставшая, ей хотелось есть и спать, она располнела. Когда Люба поднимала голову, она видела в окне отражение Милены, ее сломанную позу.
— Без страстей жить проще, — подумала она с некоторым облегчением и прикрыла глаза. Они подъезжали к Олбани.




РАССКАЗ МЕДСЕСТРЫ

Только весной бывают такие дни, когда уже не холодно, но еще не жарко, теплый воздух чист, и все вокруг — деревья, берег, вода — окутано розово-золотым сиянием. Над прудом зависают хриплые крики уток. Я иду по насыпной дороге, под ногами хрустит гравий, и во всей природе разлита усталая легкость, какая бывает в конце долгого дня. Прозрачное облако зависло над озером. Мне кажется, взмахни я руками, я тоже поднимусь в воздух и зависну. Кто знает, может, так оно скоро и случится. Про болезнь сердца я узнала недавно и сначала совершенно потерялась. Теперь я живу так, как будто впереди вечность. Может быть, так оно и есть. Мне вспоминается такой же день много лет назад. В такие ясные дни вспоминается дальнее, чудесное. Чудесное, оно же и грустное, не правда ли? Случайное повторение в природе теней и солнца создает такую химическую реакцию, и вдруг все оживает.
Было это в апреле шестьдесят пятого года, и мне, стало быть, тогда только исполнилось двадцать четыре. Поначалу я приняла его за мертвого. Задержалась после смены и подошла к машине в ту самую минуту, когда санитар бешено ругнул напарника, чтоб тот пошевеливался. После этого носилки с грохотом укатили в коридор, но лицо человека со светлым бобриком волос три дня не выходило из головы. Прошло пару недель, и он оказался в нашем отделении. Ходили слухи, что он выбросился из окна, а кто-то утверждал, что это был несчастный случай. В понедельник по его делу пришел инспектор Валетта. Марко было его имя, я его, разумеется, знала, как и почти всех других полицейских в городке. Но когда случалось что-то особенное, типа того, что с Сергеем, присылали почему-то именно Марко. Был он маленького роста, умный, как черт. В Корейскую его ранило.
— Ну как оно все? — спросил меня Марко.
Он-то решил, что я буду посредницей. Я немного знала русский, в колледже учила. Но Сергей прекрасно объяснялся.
Марко поправил бляху на ремне, придал себе серьезности.
— Так я пойду, побеседую!
Я показала палату. Сергей там лежал пока один. Марко пошел. Походка у него была своеобразная, он немного подпрыгивал. Это все из-за той раны, которая пришлась в ягодицу, но над Марко не смели трунить.
Вышел он в радужном расположении духа:
— Поразительные люди — русские, — сказал он мне. — Крепкие, как орехи!
 Потом было затишье, назначались процедуры. Заведующую отделением Джейн попросили оказать Тальникову особое внимание, сообщать о малейших изменениях. Через два дня из регистратуры позвонили: к нему — посетительница. Ей было лет пятьдесят, но она молодилась, даже подкрасила губы перед тем, как пройти к нему. В руках она мяла букет. Вышла эта дама через полчаса, постояла перед аквариумом. Была она с блестящим носом и слезящимися глазами. «А наши дохнут почему-то!» — сказала она нам с Джейн о рыбках. Потом в палате я вынула ее букет из графина с питьевой водой. Больного, который спал, я не тревожила.
В последующие дни заходило еще несколько человек. Пришел секретарь с работы, по поручению декана. Потом приходили из администрации университета, что-то по поводу страховки. Джейн сразу переправляла их в социальный отдел. Только в понедельник пришел декан. Хотя его никто не спрашивал, пустился в объяснения. Он был на конференции, только вчера вернулся. Он очень волновался, все время потирал руки. «Может, нанять машину и перевезти в главную центральную больницу?» Джейн его убедила, что лучше оставить больного здесь, тряска ему навредит. А потом, после Сергея, он захотел еще встретиться с психиатром. Мы с Джейн переглянулись. Наше новоприобретение, доктор Зангер, не любил разговаривать с чужими о своих пациентах. Как мы и предположили, в его кабинете декан пробыл недолго. Вышел он оттуда весь потный: «Если возникнут проблемы, пожалуйста, свяжитесь со мной по личному телефону!» — сказала он и протянул визитную карточку.
Мы немного удивлялись, что так мало нашего русского навещают. В больнице про него уже знали все: человек оттуда был редкостью в наших краях.
Я позвонила Кэмбеллу. Так и так.
— Если он здесь, то, не исключено, что имеет поручение от КГБ. Я не поверила, и, разве что в шутку, спросила Сергея про КГБ.
— Никакого задания мне никто не давал.  Я, Стефани, всего лишь доцент кафедры философии и здесь оказался по чистой случайности. Вообще-то приглашался мой руководитель, он — выдающийся ученый, но его не пустили по национальной причине.
Он как-то запнулся, не стал дальше рассказывать.
— Чем я могу помочь? — спросила я.
Смешной вопрос. Он всегда просил, чтобы я разрешила ему покурить. Это был наш вечный спор. Он был из тех людей, у которых под мягким характером скрывается упрямая натура.
— Другие вон, я вижу, курят, — говорил он.
— У них не отбиты легкие.
Он имел надо мной непонятную власть:
— Это все ерунда, — говорил он, засовывая в карман халата бумажку.

Через две недели Сергей уже вовсю разгуливал по коридору. Ему нравилась Джейн, которую он любовно называл мама Джейн. Он заводил с ней разговор о ее сыновьях. Я догадывалась, что он нарочно путает их имена, чтобы задержаться у Джейн подольше. Джейн распутывала его обратно:
— Это — Джон младший, ему тринадцать лет, это — Уильям, это Мэтью, им по восемь, они близнецы. Все ее мальчики были большими, щекастыми с крупными, как у нее, чертами лица и черными, как у отца, глазами. Потом, поняв уловку, что он просто не хотел ложиться в постель, Джейн отгоняла допросителя, и Сергей неохотно брел в палату дожидаться обеда. 
А на выходные у него оставалась только я. Я сама выросла в большом городе и долго не могла привыкнуть к тому, что из всех событий было, что у кого-то олень повалил ограду, да дикие индейки поели цветы в огороде. Старика-ветерана, бывало, в отделение привезут, который запалил из ружья сарай.  Поговорить Сергею было не с кем, вот он со мной и разговаривал.
— Расскажи, что в городе?
— Привезли елку, устанавливают на главной площади.
— Что еще?
У него был чудной британский акцент и еще что-то такое в манерах... Был он, что ли, обходительный?  

 Ему были прописаны процедуры и составлен график занятий с физиотерапевтом. Кроме этого, у него не было никаких дел. Когда ему становилось хуже, он подзывал меня, чтоб я посидела рядом и поговорила с ним. Но это случалось редко, и в целом он обходился. Я хотела его развлечь, спрашивала, не взять ли из библиотеки детектив. Обычно больные просили об этом.
— Мне собственного детектива хватает, принеси мне лучше газет.
В газетах он читал все, от новостей до эпитафий, потом выносил их в коридор и неизменно оставлял на столе какую-нибудь почерканную карандашом статью. Слова это он так учил.
           
Но он грустил. Я это видела, его взгляд... Я уже знала, когда он скучно смотрит, сама присаживалась рядом. О себе он говорить не любил, но с удовольствием расспрашивал обо мне. А мне и рассказывать было нечего: подругами, если не считать Джейн, я не обзавелась. Из близких у меня оставался старший брат Майкл, который жил неподалеку. А средний брат во флоте служил. Я — младшая была в семье.

Ему было необходимо сделать международный звонок. Поскольку он уже шел на поправку, Джейн разрешила ему отлучиться.
— До утра можно? — попросил он ее.
— Ровно к десяти к приходу главного, чтоб был обратно, — сказала Джейн и стала заполнять отпускную форму.
У меня как раз закончилась ночная смена, и получилось так, что мы вышли из больницы одновременно.
— Я живу вон в том кирпичном небоскребчике, — сказал он, показав рукой на новое семиэтажное здание. Там жили многие из преподавателей.
Нам было по дороге, и мы пошли. Тогда выпал снег. На Сергее были осенние туфли, шел он неуверенно и быстро уставал. Пару раз мы присаживались на скамейку. Снег искрился в воздухе, все было красиво, и дома стояли нарядные, в гирляндах.
Я объяснила, что мне идти дальше, но он только замахал руками:
— Да какая, господи, разница! Если б ты знала, как хорошо так идти — не одному, а с дамой под руку!
Ну, какая я там была дама! Потом я вспомнила, что Рождество. Дома у меня была бутылка шампанского и торт, и я предложила отметить. Он очень обрадовался. Отметили, потом я стала думать, куда его уложить. У меня была только одна кровать и низенький короткий диван. Нет, он не собирался ложиться, хотел дожидаться полуночи. Ночью я несколько раз просыпалась и видела, что он сидит в кресле и смотрит на телефон. Там, видимо, никто не отзывался. Ровно в девять тридцать пошли мы назад в больницу. Джейн сказала, что, пока он отсутствовал, к нему приходили люди из посольства.
— Наконец-то! — еще подумала я, а, оглянувшись, увидела, что он побледнел. Вообще он стал как-то очень серьезен, особенно, когда Джейн описала этих чиновников: черные пальто, барашковые шапки. Приехали в восемь часов утра, сказали, что вернутся завтра.
После этого он потребовал у заведующей, чтобы его выписали. Он несколько раз повторил, что будет принимать все лекарства, что ему выпишут, но категорически отказывался остаться до конца срока. На выписку ушло полдня. В пальто, с портфелем в руке, он подошел ко мне проститься:
— Я тебя, наверное, не скоро увижу. Сейчас у меня начнется беготня, но, когда освобожусь, я обязательно тебя найду.
Я спросила, куда он сейчас пойдет.
— Домой, — сказал он и нелегко так улыбнулся.
 
Следующие дни были хлопотные, и я про него даже как-то забыла. В больнице на Новый год мы обычно устраиваем праздничный обед. Все носились как угорелые. Доктор Зангер говорил, что после нашего праздничного обеда все три этажа переведут к нему в психиатрическое отделение. Наконец отпраздновали, убрали посуду. Вечером вышли мы с Джейн. Продморозило, улица была скользкой. Джейн взяла меня под руку. Она с ее большим весом вечно боялась упасть. Жили мы с ней неподалеку друг от друга. Ее дом от моего отделяли две улицы. Вот идем, скрипим снежком. Она потихоньку себе улыбается:
— Чудеса, да и только!
— Что такое?
— Знаешь, а он в тебя влюблен!
— Кто?
— Наш русский.
Я, конечно, только посмеялась. Я уже предвкушала спокойный вечер. Не привыкла я к таким чудесам.
— Ну, уж нет, приду домой, включу телевизор! Вот и все мои чудеса!
— А я приду, встану у плиты, буду готовить ужин детям, мужу и плакать, плакать, плакать.
Я посмотрела на нее удивленно. С трудом могла я себе представить Джейн плачущей. Не понимала я ее тогда. Не понимала, что жизнь длинная, скучная, однообразная. В общем, я думала, что больше не увижу его, но прошла неделя, и я снова его увидела. Я выходила из дому, он входил во двор.
— Это прозвучит странно, и, наверное, даже может показаться неприличным, поскольку мы мало знакомы, — тут он махнул рукой. — Буду говорить без обиняков! Мне нужно побыть где-то неделю. У меня кое-какие неприятности, связанные с этими людьми, которые тогда приходили.
Пока я снимала с брелка ключ, он вынул из портфеля пачку писем. Он взял ключ и протянул мне эти письма:
— Если со мной что-то случится, — сказал он, — отправишь их с почты.
Я посмотрела на конверты, они были не подписанные. Он заметил мое недоумение.
 — Адрес я записал на отдельных листках и вложил внутрь каждого письма. Надпишешь и отправишь. Я пока ничего не объясняю, потому что сам запутался.
Я ему на это ответила, что никаких объяснений и не нужно.
Он кивнул:
— Если бы твой друг увидел нас сейчас, то он точно бы уверился в том, что я шпион!
Я уже спрятала письма в сумку и собиралась идти. Он меня остановил.
— Как хочется, Стефани, чтоб это все вдруг исчезло, и вместо этого была просто жизнь. Ты даже не представляешь, какое это было бы счастье!
Оуэн был не просто другом. Мы с ним раньше встречались. Оуэн пришел к нам на следующий день, мы сели втроем разговаривать, и я впервые услышала от начала до конца, что, собственно, произошло. Сергея вдруг начали вербовать. Это случилось за  месяц до попытки самоубийства... К нему зашли один раз, другой...  Он отказывался, они звонили, угрожали, и он решил попросить политического убежища. Оуэн не постеснялся и спросил, почему он это сделал. Не почему хотел остаться, а почему пытался покончить с собой.
— Это, конечно, не мое дело, — добавил Оуэн дипломатично. — Но мне лично важно понимать ситуацию!
Сергей предложил ему сигарету, и я впервые увидела Оуэна курящим.
Сергей спокойно изложил обстоятельства, вынудившие его на отчаянный поступок. Его стали шантажировать семьей, он испугался.
— Вы женаты? Дети?
— Женат, детей нет.
— Что с ней? — спросил Оуэн.
Сергей не знал, он покачал головой:
— Я могу предупредить через знакомых там!
— На самом деле, я полагаю, жена уже все знает, но, если можно, то предупредите!
Когда Оуэн ушел, я спросила Сергея про жену.
— Если бы я знал, что ей ничего не угрожает, я бы ни секунды не колебался.
— Как ее зовут?
— Ее зовут Нина. Она здесь совершенно не при чем. Она нормальный человек. Я сам долгое время был нормальным. Чего-то мне, видимо, не хватало.
Я хотела знать больше.
— Трудно объяснить, чего именно. Разлад между мыслью и действием. Нужно было — женился, сказали вступить в партию — вступил... Стало вдруг тошно.
— Эти двое из твоего консульства приходили не просто так?
Он кивнул. И больше об этом мы не разговаривали в тот вечер.

Мы легли вместе. Я же говорю, в те годы мы к этому относились легко. А мы с ним, как будто давно были женаты. Проснулась я рано, он тоже не спал:
 — Если бы не вся это история, я бы влюбился!
А я знала, что уже люблю его.
Решено было, что он останется у меня.
Даже со снотворным он спал плохо. Просыпаясь, я видела его в кресле у окна, горел торшер, он что-нибудь читал, или просто так сидел. По утрам — я уже привыкла и не заводила будильник  — он делал в кухне зарядку. Готовил он сам. Очень любил картофельное пюре, макароны, которые заправлял сметаной. И сладкое он обожал. Умел готовить яблочный пирог с корицей.
Как-то в обеденный перерыв я забежала домой и нашла его лежащим в ванне. Блокнот упал, ручка воткнулась в коврик.
Он открыл глаза:
— Я, что, заснул?
Заснул, говорю.
— А почему ты в одежде? Ты еще не ложилась?
Я объяснила, что на дворе день.
— А у меня хорошие новости, — сказал он.
Он созвонился со своим посольством, и там ему сказали, что все устроилось. Жена дает развод.
— Я перепсиховал. У нее там все в порядке.
— А те люди?
Оказалось, что они действовали по собственному усмотрению, без всякого на то права.
— Ты остаешься?
Он обнял меня:
— Наверное, придется потом съездить в Вашингтон. Заполню бумажки и — назад! Ты как к этому относишься.
Ну как я могла к этому относиться? Я же любила его.
Я очень просилась поехать с ним. У меня тогда набежал недельный отпуск. Он считал, что это будет неправильно.

От природы он обладал крепким здоровьем. На прогулках бежал впереди на два шага. Наш городок чем-то напоминал ему место, в котором он родился. А родился он в Сибири. Это уже потом он переехал в Ленинград. В те дни он много списывался со всякими университетами. Как-то сказал, что ему нужно заехать на работу.
— Я должен отдать секретарше, чтобы перепечатала кое-что.
Имелись в виду его две последние публикации.
Он был в хорошем настроении:
— С этими статьями меня примет любой университет. Может, что-то в Вашингтоне найдется. Переедешь со мной? Что бы я делал без тебя! Как это ни банально звучит, ты меня вытащила уже с того света.
Он говорил, говорил, а я слушала и уже все видела в будущем.

Через неделю после этого я отвезла его на вокзал. Вещей с ним было немного, чемодан ничего не весил. Когда Сергей зашел в вагон, я осталась стоять рядом с кондуктором. Был вот такой же весенний день, ветер улегся. Меня кто-то окликнул. Потом я долго не могла себе простить, что послушалась, осталась.
 
Дома я ставлю чашку в раковину и смотрю в окно. Я знаю здесь каждое дерево, каждую выемку дороги. Когда я буду умирать, я буду смотреть в это же окно, и поэтому смерть меня не пугает. Жизнь моя сложилась хорошо. Я вышла замуж, у нас три взрослых дочери. Они уже живут своими семьями. Старшая работает в нашем городке квартирным агентом. В выходные она забегает на чай. Я ей рассказываю про Сергея. Не все, конечно, а только факты. Мол, был у нас в больнице такой случай.
— А я от тебя этого никогда не слышала, —  говорит она ревниво.
— Просто сама давно не вспоминала, — успокаиваю я ее.







_________________________________________

Об авторе: КАТЯ КАПОВИЧ

Родилась в Кишиневе, живет в Кембридже  (США). Окончила Кишиневский педагогический институт, факультет славистики Гарвардского университета.
Редактор англоязычного поэтического журнала "Fulcrum”. Автор журналов «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Арион», «Воздух», «Волга» и др. Автор книг «Вдвоем веселее», «Веселый дисциплинарий», «Свободные мили», «Милый Дарвин» и др. Лауреат премии Библиотеки Американского Конгресса, стипендиат Эмхерстского университета.


скачать dle 12.1