Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
— Семен Петрович, как с деньгами? Устали все. Когда получка будет? В поселковых магазинах товар под запись уже не дают. В долгах все. С лета денег не видели… Уже и Новый год на носу, — роптали работники Гагаринского леспромхоза: заготовители, вальщики, водители лесовозов, учетчицы и весь прочий рабочий люд, собравшись пятничным вечером в красном уголке на собрание.
— Даем же помаленьку, раз в месяц точно даем, — отдувался Семен Петрович, тучный, не старый еще директор леспромхоза, редко выходивший из своего кабинета и ездивший на обед в столовую за сто пятьдесят метров на служебной машине.
— Чтоб тебе раз в месяц жинка помаленьку давала! Сам-то, небось, без денег не сидишь, — ввернула, под общий хохот едкая, как соляная кислота, Валька Краснуха, не работавшая в леспромхозе, потому и смелая супружница водителя предприятия, заживо ею затюканного.
— Вагоны грузим, лес идет, денег все нет и нет, — ворчал обычно молчаливый бригадир грузчиков-стропальщиков Гнатюк.
— Телевизор смотрите? Кризис везде. Весь экспорт на коленях. Мы еще держимся кое-как. Лес везде пытаемся пристроить. А у нас все завязано на Европе, все вагоны туда идут. Леса — полная биржа, нижний склад забит по завязку, — пыталась урезонить и как-то оправдаться главный бухгалтер Ангелина Сергеевна. — Потерпите, прорвемся.
— Прорвались уже! У моих пацанов все штаны прорвались! — не унималась, брызжа ядовитой слюной, Валька. Ее острый фамильный нос готов был насквозь пронзить неприятеля. Обладала Краснуха даром неоценимым — быть везде и всегда. Где что ни случись — она тут как тут, знала все сплетни и новости, какие еще даже и не произошли.
— Валька! А ну, угомонись! Помело ты дурное! За всю жизнь от тебя ничего путнего слышно не было, — осадила Краснуху дородная буфетчица Тайма Тикки.
— Новый год с деньгами будем встречать али как? Меньше месяца осталось, — любопытствовал кривоногий предпенсионный Гриньков, работник ручной сортировки пиловочника,уже посетивший лавку и с нетерпением ждущий окончания мероприятия. Початая бутылка, оттягивая правый рукав спецовки,призывно булькала.
— Постараемся к празднику, обещаю, — без твердости в голосе заверил Семен Петрович.
Его неуверенность передалась труженикам, и опять зашумел, загудел рабочий рой, требуя свое кровное, заработанное.
Водитель лесовоза — жилистый, темноволосый Григорий Крюков стоял в глубине зала, молча слушая галдеж. Воспоминания упрямо лезли в голову. Его отец всю жизнь отдал Гагаринскому леспромхозу, названному, кстати, не в честь космического первопроходца, а по имени речки Гагары, делящий одноименный поселок на две части. Славный когда-то был леспромхоз. Многие тысячи кубометров заготовленной древесины экспортировались, грузились и отправлялись на крупнейшие деревоперерабатывающие предприятия Карелии. Своя узкоколейная железная дорога доставляла на нижний склад сотни кубометров ежесуточно. Собственная свиноферма снабжала мясом весь поселок. Более пятисот человек трудилось в леспромхозе. Строилось жилье. После армии и в мыслях у Григория не было, куда еще пойти работать — конечно, в леспромхоз. Но птица-время, взмахнув сохнущим крылом, смела в вечность свиноферму, расклевала металл узкоколейки. Работников осталась сотня. Молодежь, не видя перспектив, уезжала в город. Скудел с каждым месяцем рабочим людом поселок…
Крюков не стал дожидаться окончания собрания, махнув досадливо рукой,двинулся к выходу. По пути к дому заглянул в магазин. В магазине посетителей не было.
— Макарон пару пачек,две банки тушенки, сигареты, водку какую-нибудь недорогую,соль, чай, сахар. Да и еще чуть не забыл — спички. Запиши на меня, — Крюкову было неловко, он еще никогда не брал продукты в долг.
— В лес, что ли собрался? — полюбопытствовала гладкая рослая, полногрудая Нинка-продавщица,кокетливо покрутив роскошным задом, нарочито медленно собирая заказ.
— Тебе какое дело? — почему-то злясь на нее, бросил Крюков.
Она все еще сохла по Григорию, суровому тридцати пятилетнему, высокому, резкому в движениях и строгому в лице мужчине— своей первой школьной любви. Нинка уже побывала замужем и успела развестись с мужем-дебоширом.
Скрипучая дверь в сенях напомнила Крюкову, что она давно просит смазки. Избавляясь от снега, основательно обстучал теплые ботинки. Зайдя в избу, неторопливо разулся. Продукты положил на стол. Супруга, заглянув в пакет и увидев стандартный набор, вздохнув, спросила:
— В Лес?
— Да, уйду поутру, — кивнул головой Крюков. — Денег не дали… К Новому году грозятся. Дома есть что пожрать?
— Сейчас соберу.
— Да я не про то, вообще.
— До праздников дотянем, — завибрировала грусть в голосе жены.
— Как без собаки?Год уж не ходил. Может, обойдемся,— с надеждой в голосе, сокрушалась супруга Тая.
Собака пропала в прошлом году. Вспорол ей брюхо секач ударом бритвенным. Зазевалась ли, нет, может, просто возраст уже. Лайке девятый год пошел. Реакция не та.
— Да не обойдемся. Черт его знает… Дадут, не дадут… Утром лес вез, видел: переходов лосиных много. Повезет— с мясом будем… Сын как?
— В школу сегодня не ходил. Температура. Сопли, вон, на кулаки наматывает, — кивнула на смотрящего телевизор сынишку.
— Ниче не наматываю, нормальный я. Возьми батя, а? — услышав про Лес, запросился, сорвавшись с места, Сережка, голенастый тринадцатилетний парнишка.
— Дома сиди. Буквари учи. Трояков опять нахватал. Контрольные скоро, — окинув его взглядом, отрезал батя.
Сережка в мать — добрый, белоголовый. Цыкнул на пробегавшую мимо младшую десятилетнюю сестренку и понуро побрел в свою комнату. Средняя дочка возилась, гремя посудой, на кухне.
— Один-то как пойдешь?— по-бабьи всплеснула руками Таисия.
— Как, как… По-тихому, как. Как отец ходил, когда нужда была, — раздраженно ответил Григорий.— Лес поможет.
***
— Осторожней сынок.Дай Бог удачи! — осенила троеперстием мать, Людмила Ивановна, провожая утром сына. Последнее время, как вышла на пенсию, любила посидеть у окна в своей комнате. За окном росли две березки-подружки, еще мужем посаженые. Внук подвешивал на веточке кусочек сала, и пара синичек с удовольствием расклевывала угощение. Бабушка жалела пичуг, следила, чтоб корм не переводился. Знала, что морозную и голодную зиму восемь из десяти синиц не переживают.
Таисия поднялась рано. Собрала мужа. Сала кусок в тряпицу завернула, десяток яиц вареных, пяток калиток с пшеном, термос с чаем, да магазинное, уложила в рюкзак.
Она знала — Лес кормит. Зимой — дичью, летом — грибами, ягодами. Здесь, в далеких северных поселках с июля по самые заморозки каждое утро топчут тропинки ходоки за дарами лесными. Местные жители стараются взять отпуск на это время— нет, не уехать к теплому морю, а в Лес-кормилец, семьями, за ягодой. Сперва за янтарно-медовой морошкой.Затем черным жемчугом наполнит короба не жалеющая фиолета на раскраску рук и языка черника. Следом душистая малина сладкой краснотой руки размалюет. Мелким северным виноградом краснобокая брусника пройдет позже.И наконец, затемно-вишневой клюквой до самых морозов, до снежного покрова не иссякнет ручеек селян. Первую ягоду себе не берут — все на продажу. Ждут, когда нальется соком жизненным, напитается духом целебным, лесным, солнышком ясным засахарит — вот тогда она, ягода, чудо природное, к столу годная и к заготовкам ладная. Летом Крюковы всей семьей были на заготовке. Благодаря Лесу детей в школу собрали да по хозяйству кое-что прикупили.
Супруга тревожно ждала и любила то время, когда муж возвращался из Леса. Он входил, и вместе с ним врывался запах костра, свежего елового лапника и яркий, щемящий дух опасности. Вешал в сенях ягдташ, набитый тугими рябчиками и краснобровыми красавцами тетеревами. Шумно хлопал дверями:«Хозяин вернулся!», дочки висли на шее, жена радостно и суетливо собирала на стол. Сын не ждал, пока мелкота угомонится, разбирал трофеи, чистил остро пахнущую порохом, еще дедову, одностволку.
Отец Григория ушел рано. Вернулся как-то с охоты пустой, лица нет, черный весь. Слова не добиться. Захворал. Врачи в городе рак определили. Лечили. Ничего не помогло. Из больницы домой доживать выставили.За год высох, обескровел. Григорий в то время только с армии вернулся. Умирая, отец позвал сына. За руку взял. Захрипел чуть слышно.
— За старшего теперь… Семья на тебе. Ружье твое…Зашел в Лес — будь им. Вышел из Леса — помни о нем. Возьмешь больше нужного — потеряешь больше, мало возьмешь — Он еще даст… — вздохнул прощально, глаза закрыл, ослабели пальцы…
Похоронил отца ис тал в семье за старшего. Водителем в леспромхоз устроился. Мать после смерти отца слегла, болела тяжко. Через полгода поднялась, но до конца выправится не смогла. На работу в леспромхоз больше не пошла, устроилась в детсад нянькой. Сестры-погодки одна за другой повыскакивали замуж, разъехались в города. Хозяйство легло Григорию на плечи. С Нинкой-одноклассницей порвал, узнав, что зазноба школьная вовсю женихалась, пока «ждала» Гришку с армии. Погоревал, попил горькую, да и отверг подругу липкую. Столкнулся как-то в поселковом магазине с девушкой, сразу и не признал. В школе на два класса младше училась. Вспомнил — белобрысая, угловатая, нескладная, в общем — мышка серая. Сейчас подросла, округлилась. Красотой особой не блистала, но веяло от нее теплотой и спокойствием, а именем звалась добрым — Тая, Таюшка.
Месяца через два сыграли свадьбу. Первенца нарекли в честь Сергия Радонежского. Только мальчонка ножками пошел, Тая снова понесла, девочкой Танюшкой обрадовала. Третьего ребенка не ждали, но Богдал еще одну помощницу, Олесю. Доброй хозяйкой оказалась Таисия. Дети в чистоте, дом в порядке,да и с матушкой супруга ладила.
***
Зима в этом году странно заглянула в Карелию. В конце октября быстро схватилась, вмиг сковала речку. Снега навалила по колено, метелью хлесткою повыла, побуйствовала две недели. Затем опомнилась, испугалась собственной прыти и отпустила. Оттепель была скорой и смелой, очень похожей на весеннюю. Снег как упавшее тесто сдулся, а проливные дожди добили его напрочь, без сожаления. Гагара восторженно вскрылась и, освободившись от невыносимой тяжести, разбросала ненужные льдины по пустым берегам. Зайцы недоуменно белели ватными пятнами в мрачно-голом лесу. Лишь в конце ноября осторожно, стесняясь, закружился запоздалый снежок. Мягко, по-кошачьи подкрались смелые холода и аккуратно в прозрачно-звездную ночь застеклили студеную речку.
Старенькая «Нива» прокряхтела полтора десятка километров по изрезанной лесовозами дороге. Попрыгав по бревенчатому мосту через речушку, остановилась на небольшой полянке. Дальше пешком. Ходьбы до охотничьей избушки — час. Но надо обойти угодья.
Короток зимний день на Севере, мимолетен. Еле успев родиться к обеду, быстро начинает тускнеть, затихать. Постанывают от зябкого ветерка бледнотелые березы. Стыдясь, прикрываются песцовыми рукавами разлапистые ели.
Идет Григорий привычно тихо. Легким поскрипом отзывается неглубокий снег.
Охотник иногда останавливается и прислушивается. Поглядывая, распутывает мысленно следы многочисленные, разным зверем по листу белому узелками вязанные. Поглядывает — и на завтра планы строит. На сегодня хватит: смеркается, пора в избушку.День сегодняшний удался. Пяток рябков да парочка косачей приятно оттягивают ягдташ. Густо сидело тетеревов на грустных заиндевелых березах. Глаз радовался. Наткнулся на переход [1] лося. Потропил [2]. След крупный, орешки [3] округлые, по всему видно — бык [4]. Найденный рог с семью отростками и не засохшим еще окровавленным пятаком [5] дал возможность точнее определить возраст:семилеток. Ночная лежка, постриженный на уровне груди осиновый подлесок убедил — не ушел, здесь бык, кормится. Но… поздновато. Завтра. Завтра главный день.
Идти недалече. Перед Крюковым открывается большая, посреди дремлющего в задумчивости березняка проплешина, поросшая небольшими клочками мелколесья. Осталось пересечь березовую рощу, одолеть глубокий шрам поросшего чапыжником [6] оврага, подтянуться к строгому, по-военному собранному сосновому бору, и вот она, охотничья избушка, сиротливо стоящая неподалеку от заснеженной сонной ламбушки [7]. Капризно озерцо, непредсказуемо. Не каждому оно открывается, не каждого рыбкой балует. Труден подход к воде. Заболочены берега. Мало кому тропа через топь известна. Забыли ее поселковые. Озер в округе в достатке, ближе и покладистей.
Но подходя к поляне, видит он у самой кромки березняка большое коричневое пятно. Лось. Похоже, его он и тропил. Далековато. Осторожно переломил ружье, вложил пулю. Еле слышный щелчок заставил лося вздрогнуть. Григорий замер. Лось, постояв несколько минут, насторожился, прислушался. Зашевелились уши-локаторы. Ничего не заподозрив, сохатый побрел на поляну— жевать мелколесный осинник. Темно. Лишь молодой белесый месяц бодает больное чернотой небо. Охотник пригляделся — рогов не видно. Скинул уже и второй, может, и раньше сбросил. Подкрался на выстрел. Стрелять неудобно — лось стоит к нему задом. Надо брать. Завтра что — неизвестно. Время трудное. Прицелился в шею…
Гулко треснул выстрел,закольцевав эхом округу полусонную. Завалился сохатый, застонал, захрипел.Кинулся к нему Григорий, на ходу гильзу пустую меняя на патрон следующий. Подбежал, фонарем посветил и оторопел — корова [8]. Смотрит на него, глаза печальные, как у больной собаки— угасает. Сколько бил зверя разного Григорий, но таких глаз, полных боли и страдания, не видывал. Отвел взгляд, не выдержал. Вынул нож, встал на колено, хрустнула гортань— добрал [9], прекратил мучения. Поднялся, а тут другое: стоит в тридцати шагах лосенок. Большой уже, но без мамки еще неразумный. Застыл, на него смотрит.Вскинул Григорий ружье— добыча легкая. Не он возьмет, так волки подберут.Мелькнул кадром взгляд лосихи перед глазами — опустил ружье. Одного греха на сегодня много, два не потянуть. Нужда, время темное злую шутку сыграли с охотником. Не разглядел. Поторопился… Закричал, руками замахал — рванулся лосенок длинноногий, скрылся в темноте…
Запалил Григорий костерок. Перевернул корову на спину. Снега под бока подбил для верности. Вспорол ножом острым от гортани до хвоста...Шкуру снял довольно быстро. Больше всего боялся, что стельная окажется.Когда брюхо вскрывал, из вымени потекло по лезвию вострому молочко, тонкой, живой белой струйкой, с кровью мешаясь, уже безжизненной. Вздрогнула душа... Вывалил внутренности... Слава Богу — не огулянная... Лосенок, видно, поздний, летний. До сих пор еще мамка прикармливала... Печенки кусок пластанул с собой в рюкзак — вечерину в избушке скоротает со свежатиной, остальные потроха в костер кинул.Шкуру конвертом сложил. Тушу валежником прикрыл.
Приземиста охотничья избушка. Стоит боровичком среди леса соснового, метрах в тридцати от ламбушки. Добротно отцом рубленная. До избушки как добрался, сам не заметил.Керосинку зажег, буржуйку растопил. Взял пешню, ведерко, за водой направился. Лед на озере пока нетолстый.
Прорубь взглянула на него темным недобрым глазом.Сел на перевернутое ведро. Закурил. Мысли всякие в голову черными змеями поползли— попытался отогнать. В следующий раз капканы [10] на щуку надо ставить. Да и живцов некогда завтра ловить. Поутру санки с избушки взять, добраться до туши, разделать, рюкзак набить да санки загрузить. Санки самодельные, вместо железных полозьев — лыжи деревянные. Снега еще мало. Хорошо можно нагрузить. До машины километров пять. Раза три сходить придется. Был бы сын здесь, так за два раза бы управились… Все, надо идти ужинать и спать. Завтра день трудный. Зачерпнул воды.
В избушке стало почти тепло. Буржуйка, обложенная камнями,отдавала жар быстро, скоро камни нагреются и до утра тепло продержится. Печенку, пожаренную на сале, съел без аппетита. Водка показалась безвкусной…
***
Григорий заснул, во сне пригрезился отец. Первая охота на медведя. Утро. Август.Глухая лесная поляна, засеянная овсом. Грише тринадцать. Пока шли к поляне, видели многочисленные медвежьи следы:развороченные трухлявые пни, разоренные муравейники. Огромными когтями высоко подрана кора на деревьях, выше роста человеческого. Овес на поляне примят, метелки стеблей съедены… Отец с дядей Мишей — будут на лабазе [11] — там места только для двоих.Для Гриши нашли три березы, растущиев месте на краю поляны. Соорудили засидку. Одна палка между двух берез — седалище, другая под ноги. Третье дерево — под спину. Отошли, глянули, хорошо ветки охотника скрывают. Гриша, пока мужики колотились, переживал, вспоминая высоко оставленные когтями глубокие медвежьи следы.
— Делайте выше. Укусит ведь.
— Не боись. Ружье дадим, — смеялся батя.
— Если выйдет мамка с медвежонком, не бей. Вообще запомни — мамку не бей никогда. Мамка — это жизнь. Корову не бей. Копылуху [12] не бей. За медведем идем. Слезешь, только когда мы подойдем, свистну, услышишь,— поучал отец.
Он сидел тихо, не шелохнувшись уже часа три. День догорал. Зад устал, ноги начинали затекать. Было тихо-тихо. Наступало то самое время перед закатом, когда замирало все. Немели птицы. Засыпал ветер. Мышь, бегущая по жухлой листве, слышна за десять метров… Легкий хруст за спиной заставил его сердце подпрыгнуть и заколотиться. Еле различимые шаги затихли, и слышно было,казалось Грише, как через могучие ноздри зверя со свистом проходит вдыхаемый воздух. Никакие силы не могли заставить повернуться подростка. Страх, стра-а-ах липким леденящим шепотом проникал в голову. С каждым звериным вдохом он множился и укреплялся. Больше всего мальчишка боялся повернуться и взглянуть в глаза огромному хищному, стоявшему у него за спиной дикому зверю. Пот предательскими каплями катился по лицу. Нет, юноша не забыл про заряженное ружье, он просто не готов был его поднять. Пальцы вцепились в оружие судорожно — и омертвели. Гриша всей спиной чувствовал зверя, но ужас парализовал и обездвижил юношу. Через минуту, показавшеюся вечностью, шаги оживают и удаляются, слышится шлепок и тихое поскуливание… Медведица с малышом.
Солнце уже закатилось. Гриша все еще не мог успокоиться. Тут на поляну беззвучно выплыла одна фигура, затем другая… Целое стадо кабанов: секач — здоровенный, как диван,еще один кабан поменьше,три матки и куча подсвинков. Кормятся. Подсвинки суетливо толкаются. Поросят из-за высоких стеблей почти не видно. Почему мужики не стреляют? Заснули, что ли? Близко. Как в тире ведь стоят… Темнота накрывает стремительно. Еще минут пять — и вообще не видать ничего. Гриша, пересиливая себя, поднимает ружье, выцеливает секача, опускает в нерешительности, затем собирается и стреляет. Кабан вздрагивает, передние ноги подрубаются, валится. Гурт — врассыпную. Гриша сидит, как ему кажется, очень долго. Наконец, слышит знакомый свисти крик отца.
— Слезай, стрелок.
Он слетает с засидки и мчится, радостный, на крик. Кабан мертв. Вблизи он кажется еще огромней.Клыки — устрашающие, бритвенно острые. Вместо похвалы Гриша тут же получает от отца увесистый подзатыльник.
— На кого сидим? На медведя! В следующий раз хоть лось, хоть кабан — не брать! Пусть хоть лезгинку перед тобой танцуют! Не брать! Уговор! Видели мы косолапого. Подсвинка он пас. Чуть не взяли. Ты напутал… Запомни, сынок! Поймешь Лес — ключ жизни получишь. Не поймет тебя Лес — ключа не видать…
***
— Пинь-пинь… Пинь-зи-пинь, — среди полного безветрия серебряным колокольчиком звенел голосок синички. Григорий улыбнулся, черпанул из кармана семечек, вытянул руку, и через несколько секунд звонкогласая уже сидела у него на ладошке, бодро вертя любопытной головой из стороны в сторону, поклевывала угощенье. Иногда она неожиданно вспархивала, делала небольшой кружок, облетая охотника, но непременно возвращаясь, садилась на руку.
Частенько звонкогласая сопровождала Крюкова на рыбалку. Присаживалась на пешню и ждала, пока рыбак положит на носок сапога или на коленку немножко мотыля. Подкреплялась не стесняясь.В конце рыбалки Григорий пластал ножом мелкую рыбешку и оставлял на снегу. Пичуга ждала этого и с удовольствием благодарно расклевывала подношенье.
Синичка, щебеча, взлетела и скрылась среди веток.
— Ну, все, пора. До туши идти минут десять, разрубить на части добычу, загрузиться и к машине, — сам себе скомандовал Крюков.
***
На зимовку подыскал место среди елочек молоденьких. Густо, дружно росли.Натаскал сухого валежника, настелил под себя, примял. Пригнул, поломал несколько елочек над собой. Заплел вершинки. Гнездо [13] получилось с крышей хвойной, шатровой. Забрался в жилище, огляделся и удовлетворенно рыкнул. Почистился основательно, вылизался. Мостился долго, ворочался, устраиваясь поудобней. Наконец, предчувствуя скорый снег, успокоился и заснул. Снег повалил густо, плотно. Припорошил еловую крышу, присыпал, утепляя гнездо вокруг. Свет почти перестал проникать в медвежье логово. Лишь небольшой парок, выходящий из крохотной отдушины, выдавал жилище.Скрыла до весны природа зверя.
Но не случилось все как всегда. Потекла медвежья крыша через две недели. Съели дожди весь снег,покой нарушили. Мокро стало, тепло по-весеннему. Тяжело, неохотно ворочался, не хотел вставать косолапый. Подняла его ошибкой своей природа, родила зверя злого, лютого — шатуна [14].
Встав на задние лапы, потянул ноздрями воздух. Пахнуло кострищем, острым запахом крови. Послышался тяжелый дух лося. Ясно кольнул чуждый, сорный запах человека. Не к добру это. Опустился на четыре своих, попытался уйти. Но манил, звал голод, нестерпимо болели растрескавшиеся от холода голые подушки лап. Невыносимо кричал запах крови, притуплял, растлевал чувство опасности. Медленно, пока еще нерешительно, сомневаясь в правильности действий своих,принюхиваясь, пошел. Голод гнал его на запах.
Лосенок не ушел далеко от убитой мамаши. Выследил его шатун. Ударом мощным, когтистым, сбил с ног. Насел сверху и растерзал беззащитную шею, грудь. Заревел, упиваясь силой могучей,звериной. Разорвал брюхо и жадно набросился на внутренности, слизывая горячо бодрящую кровь...
Они столкнулись неожиданно. Медведь, увлекшись своей добычей, не заметил внезапно появившегося из-за невысокого чапыжника охотника. Григорий на секунду растерялся. Взгляды встретились. Страха не было, как давно уже не было тринадцатилетнего несмелого подростка, и шатун не думал уступать, хорониться. Глядя прямо в глаза, охотник снял ружье из-за спины, переломил, вложил патрон с пулей,вскинул, выстрелил. Увидел, что попал: голова у медведя дернулась, пуля сорвала со лба кусок шкуры, кровь красным веером взвилась над мордой. Медведь вздрогнул, мотнул головой, но не упал. Кровь яркой вспышкой взорвала мозг, разбудив страшную ярость хищника. Он зарычал утробно, устрашающе низко и бросился. Нет, он не пробовал напугать. Разорвать и убить, только так. Он один здесь хозяин и никто не отберет его добычу.
Пару секунд хватило медведю, чтоб наброситься на Григория, но этих же секунд было ничтожно мало, чтобы выстрелить еще.Перезарядил, но мгновения не хватило для выстрела.Охотник успел лишь поднять ружье перед собой, и в это время жуткая окровавленная морда с хрустом перекусила основание приклада. Следующим ужасающим движеньем когтистой лапы зверь сбил с ног Крюкова. Страшной силы удар пришелся по плечу, скользнув по голове, разорвал щеку, распластал ухо и сорвал часть скальпа. Сломанное ружье улетело в сторону. Шатун накинулся на лежавшего и стал рвать. Тот успел прикрыть голову левой рукой, другой же выхватил нож и наносил, наносил отчаянные удары в тело косматое. Медведь, вцепившись чудовищными клыками в руку, сломал ее как сухую ветку, заревел предсмертным устрашающим рыком, рванул за бок раздирающими одежду и плоть дьявольскими когтями. Звериная и людская, праведная и грешная,смешалась кровь в один сгусток багровый. Два тела сцепились намертво, две жизни слились в одно целое… Задрожало все, дернулось и затихло…
***
Он очнулся под огромной лохматой тушей. Пронзительная боль заставила его поверить, что жив. Крича от боли, выбрался охотник из-под зверя зловонного, бездыханного. Отлежался. Попытался встать. Страшен он был. Весь в крови, своей и звериной. Прокушенная, сломанная рука висела плетью. Из рванной, зияющей на боку раны сочилась, пульсируя, темная кровь. Жуткой белизной отливали обнаженные ребра. Правая часть лица — месиво жуткое, глаза вроде бы целые. Ноги… ноги истерзанные, но идут.
Шатаясь, подобрал обломки ружья и, опираясь на ствол, шаг за шагом кровавя след, побрел к избушке. Сколько времени шел, падал, поднимался и опять падал, оставляя багровые лежки, он не помнил. Не помнил и как ввалился в двери, упал и потерял сознание.
Очнулся уже ночью. Собрав все силы, дополз и забрался на нары. Дожить до завтра — стучало в голове. Завтра понедельник, хватятся, начнут искать. «Дожить… дожить… дожи…»— и опять сознание провалилось в бездну.
Грезилась Григорию Нинка вертлявая, грешно зовущая сочным телом холеным. Грезилась Таюшка, вся в чистом, белом, на стол собирающая. Сережка радостный, бегущий с селезнем в руках — первой своей добычей стреляной. Дочки, весело скачущие со скакалками во дворе. Мать с отцом, пьющие чай с блюдец. Самовар, важный своей пузатостью… Глаза лосихи гаснущие… Грезился Лес, молчаливый, тревожный…
Понял Григорий:он уходит…
***
В воскресенье Людмила Ивановна поднялась позже обычного. За окном брезжил несмелый декабрьский рассвет. Дети отсыпались, в школу спешить не надобно. Таисия, стараясь не греметь посудой, что-то творила на кухне. Вечером муж вернется. Печь уже топилась, радостно потрескивая сухими дровами. Бабушка села на кровать, потом поднялась тяжело. Подошла к зеркалу простоволосая, долго расчесывала послушные седые волосы деревянным гребнем. Мысленно подсчитала новые морщины на стремительно увядающем лице. Как быстро пришла старость. Как стремительно промелькнули годы…
Позавтракав, Людмила Ивановна вернулась в свою комнату, села на кровать. Надела очки, взяла вязание.
«Тюк-тюк… тюк-тюк», — маленькая пичуга долбила своим тоненьким клювом в оконную раму.
От неожиданности бабушка вздрогнула. «Наверное, внучок забыл сало повесить, вот синичка и требует», — подумала она.
Но сало висело на тоненькой березовой веточке, тихо покачиваясь от робкого ветерка.
«Тюк-тюк… тюк-тюк», — настойчиво постучала птичка уже по стеклу, затем, вспорхнув, улетела.
Тревожно кольнуло материнское сердце. Людмила Ивановна побледнела, приняла таблетку, прилегла…
Вечером Григорий не появился. Таисия пробовала себя успокоить: иногда его старенькая машина капризничала. Но к началу рабочего дня муж возвращался всегда. Ночь ожидания прошла в тревоге. Утром Таисия позвонила в леспромхоз.Директор, выслушав, выделил «Уазик» с механиком и с водителем. Мать отправила сына с мужиками.
«Нива» стоит на месте. Отец должен быть в избушке.Резво бежит Сережка по петляющей, мало кому знакомой тропе. Не поспевают за ним мужики. Подросток останавливается, дожидается нервно, но едва мужики показываются, припускает снова. Не доходя метров триста, натыкается на чуть припорошенный, кровавый след. Тут мальчишку не удержать.
В избушке холодно. Возле нар у окровавленного отца стоит на коленях подросток, и его плечи беззвучно вздрагивают…
***
Людмила Ивановна и Таисия сидят на кухне, поминутно вглядываясь в окно. Уже вечереет. Девочки затихли в своей комнате. Хлопает калитка, и через секунду в избу влетает Валька Краснуха. Весь ее вид кричит дурной вестью…
***
Вьюжит. На поселковом кладбище народ почти разошелся.У свежей могилы остались только родственники. Строганной деревянной занозой торчит крест из прощального желтого холмика. Сережка держится молча, пальто расстегнуто,шапка в руке. Ветер нервно треплет русые волосы, вбивая в них колкую, снежную крупу. Слеза, оставляя за собой мокрую дорожку, докатилась до подбородка и силится упасть на скорбную землю. Дочки уже наревелись и испуганно жмутся к матери. Таисия, обнимая их за плечи, стоит отрешенная. Приехавшие из города сестры Григория поправляют венки.
Около кладбищенской ограды останавливается служебная машина. Из нее тяжело выбирается директор и медленно идет к могиле. Ломая норковую шапку, отдышавшись, подходит к Таисии.
— Соболезную. Хороший человек был. Много народу пришло… — помедлив немного, сует ей в руки пачку денег.
— Тут зарплата Григория за последние месяцы, все деньги…Крепитесь… Да, будет время, зайди как-нибудь в контору, за деньги надо бы расписаться…
***
— Пинь-пинь…пинь-зи-пинь… — по-весеннему бодро поет синичка.
Голенастый тринадцатилетний мальчик стоит на берегу таежной ламбушки в больших отцовских сапогах, с ружьем за спиной, а на вытянутой руке — маленькая юркая пичуга клюет привычное угощение. Отец сидит поодаль на грубо сколоченной еще дедом скамье рядом с избушкой. Смотрит на сына, и тяжелая мужская слеза нехотя ползет по изрытому свежими шрамами лицу. Довезли мужики вовремя. Успели. Крови много потерял. Долго отвалялся Григорий в больнице. Еле выскребся…
Мать… Бедная мама… Страшная черная весть о смерти сына, принесенная бабой-дурой Валькой Краснухой, разнесла в клочья материнское сердце. Только через три месяца смог Григорий поклониться могиле матери.
|
|
