ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Екатерина Перченкова. НЕЖИЛОЕ ВРЕМЯ

Екатерина Перченкова. НЕЖИЛОЕ ВРЕМЯ





* * *

Сколько той ночи нетронутой, боже правый,
сколько дождя, воды через край ведра,
сколько темнейших окон в одну оправу,
сколько латуни, олова, серебра.

Много — лежат, живут, как чужие вещи,
мало — как сердцу мало одной земли.
Много, родная, так, что сквозь пальцы хлещет.
Мало, сквозит меж рёбер или болит.

Как говорить тебя заполночь, как проститься…
Все, что оплакано, просит — пусти, пусти…
Дерево мое, дерево, птица, птица! —
не уходи, в глазах у меня расти!

Ночью склонись, сухие глаза целуя,
посторожи непрочную жизнь мою.
Дай мне любое сердце и плоть любую —
листья, кору, оперение, чешую.




ДЖЕННИ

как моя дженни ходила по росам босая,
бусы низала в четыре ряда, на углях плясала,
время шло к сентябрю, а ей-то какое дело —
пила и пела, спала с кем хотела,
глядела вполглаза, любила вполтела,
потом совсем улетела.

дженни дразнит меня каждый август,
да так, что я уже заикаюсь.
то у порога рассыплет бисер,
то среди ночи зовет как будто, куда-то тянет,
видно, в такие дали, в такие выси,
что если трезвый — без слёз не взглянешь, живым не встанешь.
то постучит, то на гвоздик повесит чётки,
то свое имя соломинкой пишет в пыли,
то запоёт о жёлтой подводной лодке
так далеко, еле слышно, как будто снится, совсем вдали.
дженни, не надо, я пью две недели, за мной пришли.

я просыпаюсь мёртвым четвёртый август,
осень за дверью, осенью будет ещё темней.
была бы дженни, колокольчик бы положила на подоконник,
снизка зелёных бус разлетелась бы по ступеням,
мы бы проснулись в одной постели.
я ведь не знаю, как её звали на самом деле,
кто был я такой, чтобы смотреть в её паспорт,
кто я такой теперь, чтобы каждое лето в память о ней
вешать на грудь невесомый колючий орден —
сухой репейник.




* * *

Скрипнет ли ночью дверь — некому охранять.
Кто узнает в лицо? — Только вода в колодце.
Кто не отводит глаз, видящих сквозь меня,
кто не поднимет рук, воздуха не коснётся.

На молодой реке светится полынья,
душу из темноты заживо вынимая.
Кто это подошёл?
Здравствуй, любовь моя.
Плакальщица моя.
Дура глухонемая.




* * *

кому говорю, не бывает прозрачней летучей.
оставь, подарю и покину, и больше не мучай,
когда онемел, и поехал, и ходит во сне,
когда человеку ни дома, ни омута нет,

а есть закорючка под рёбра, больная заточка,
а ты говори белоручка, молчи полуночка,
а кто там ключом к батарее и песни поёт.
а ты возвращайся скорее, узнаешь её,

что ветхую кровлю калечит прозрачным пожаром.
на части несчастная речь распадается даром,
и та, что глядит из колодца, ночует в реке
и страшно смеётся на чёрном своём языке.




* * *

говорит: хорошо живу, как вода в посуде.
позабыл — называй Марией, хулы не будет.
однодневка моя, нашивка на рукаве,
костяная куколка, я ли тебе не свет?
плоскодонка глупая, я ли тебе не парус?
ты исчезнешь, совсем исчезнешь, а я останусь —
перелётный дым, певучая пелена —
передумывать, переспрашивать, вспоминать,

как полуночью из каменного подвала
выходил немой иноземец, я с ним ночевала,
обнимала его, прирастала к нему ребром,
целовала его до крови в горящий рот,
ибо речь у немого беззвучная и сквозная…
на кого покинул и кто был такой — не знаю,
перекована в звон, переплавлена в колокола.
вот поэтому и не спрашивай, с кем была,

отчего стою, нелепая, в горле комом,
лепечу, притворяюсь дымом, плыву над домом,
задыхаюсь, вдыхаю речь, выдыхаю плач —
сторожу тебя, беспокойный мой, незнакомый,
нелюбимый его, пересмешник его, толмач.




* * *

...потому что в какую зелень ни глянь,
всё равно зима
окликает глухонемого, как обнимает камень.
Люди нечеловечьи ходят в заоблачные дома,
воздух из дыма берут руками.

Что тебе, спрашивают, ещё?
Долгое будет завтра, маленькое сейчас.
Говорят: обернись, попрощайся.
За левым плечом.

произносишь и заикаешься сердце господи
забери что хочешь и уходи

...потому что какую блажь ни возьмешь,
это будет снег,
под углом выходящий шатко,
прилегший плоско.
Вот и сверни в шереметьевский шорох, сверни
в домодедово, где
шёпот тоски вавилонской,
голос в царапинах частых помех,
обожжённый снаружи, как хворост сырой.

Ни о ком, говорю, не жалей.
Поменяйся со мной,
сколько можешь живи за меня,
молодая весна, чернокрылая водоросль, дымная поросль.
Даже те, что уже пристегнули ремни,
даже те, кто ладонью к ладони сгорел,
умирают порознь.




* * *

а это в кино, там идёт человек — и пропал,
распался на медленный прах и стекло
(непременно покажут медленно: вот человек,
а вот он пропал, распался на прах и стекло),
как будто он зеркало был — и его только что разбили.
мне хочется быстро.
из меня получилось бы несколько маленьких птиц
и немного снега.
больше я ничего не люблю.

ничего не выйдет, смотри, ничего не выйдет, —
говорит тот, кто из черной лиственницы
вырезал мой позвоночник, —
слишком прочное было дерево.

все получится, — говорит неродная моя,
ледяная кость, голубая кровь, —
вся беда от воды, вся вода за тобою глядит,
охраняет тебя, стережет.
я воды не люблю, — говорит неродная моя, —
и тебя не люблю, говорит, и глаза у нее гжель.

и следом — молчит: я носила тебя
не под сердцем, а на руках,
под большими снегами носила тебя,
белым лесом носила тебя, и еще по ночам
приходила тебя целовать с трещинкой на губе.
не жалей человека, который стекло и прах,
темноты не пей, пустоты не трогай,
приглядись — это я стою
за большими снегами.
за белым лесом.
вниз по течению.
поперек горла.




* * *

где мельница нечаянным ручьём
держала лето целое ничьё,
на свет переводила проливное,
был дом, и дом оказывался пуст,
и во дворе раскалывался куст
на воздух и цветение сплошное.

алёнка горевала над водой:
не пей, хороший, станешь молодой,
пойдёшь весёлый, сгинешь за горою.
и плакала, как будто о живом:
кого теперь зелёным рукавом
от неба лебединого укрою.

такой в руке горячий уголёк,
такая песня встала поперёк,
такой сквозняк, когда проходит мимо
в ночи незримый, в речке водяной,
и за спиной недвижен соляной,
и во дворе стоит неопалимый.




* * *

марта, марта, который час, нежилое время.
погляди на часы, те и эти часы,
раздели, сложи, отними.
третья стража, она говорит, а только у нас под окном
никаких сторожей, кроме бродячих собак,
кроме белой дрёмы, сырой лебеды, лопухов.

приносила воду и хлеб, собирала яблоки.
целый август зеленый антонов огонь,
никого не спасут.
это чтобы касаться огня и воды, понимаешь,
касаться огня и воды, оцепеневшего дерева,
тёплой земли, так касаются рук и губ.
сердце у марты слепое, бродячие пальцы.

а звалась бы мария — пошла бы с пустыми вёдрами
поперёк всем прохожим, дразнилась бы, белоручка,
принесла бы воздуха два ведра,
уронила бы ложку, затеяла ждать гостей,
кончилась бы вместе с летом.
изошла бы на дым, на звук, на прощальный выдох.
улыбалась бы до конца.

так листать бы тебе голубиную книгу небес,
обгорелые свитки пустых деревень, травяные страницы,
тяжкий глиняный переплёт, водяные знаки,
никому не давать руки.
не глядеть на часы.
марта, марта, который час, — нежилое время,
говорит, третья стража, пошла за водой,
не вернулась, сама себя унесла в решете,
вот и всё, говорит.




* * *

Жить как живётся — тихо, не хуже прочих; шить и стирать, не уметь говорить навзрыд. Танечка, Павлова внучка, Петрова дочка, девочка-девочка, что у тебя болит? — Не болит ничего, не тянет ни справа, ни слева, — кроме мальчика, спавшего в тёплом лесу подо Ржевом, в небо лицом, головой на брусничной кочке, я ведь тогда и вправду решила — спит… Я ведь тогда говорю — отдыхай, хороший, сил набирайся, ты у меня один… Я ведь уже решила, что будет сын, что сероглазый, что назовем Алёшей…

Ничего не болит, только, знаешь, самую малость — я ведь Тебе про каждого рассказываю по утрам: плачу, что никого у меня не осталось, никого на свете, а они всё зовут — сестра… Скажут: не плачь, сестричка, попей водички, вытрись косынкой, снимай сапоги — и спать. У девочек на войне то жених, то батя; ждать остальных никакого сердца не хватит. А у меня было столько братьев —
на пальцах не сосчитать.
Было; а остальное уже не важно — мне ведь недолго осталось глядеть им вслед. Господи, знаешь, только одно мне страшно: вот как помру я, а Пашке-то двадцать лет… Думает, я приду к нему молодая, в платьице новом, а я-то совсем седая, старая стала, не узнает меня поди…

…Девочка-девочка, ты на себя погляди! Видишь — как смоль косички и ручки-спички, девочка Танечка, ласточка, медсестричка, платье в горошек, в лаковых босоножках, все на вокзал сегодня — и ты иди.
Вот тебе рай — беги, раскрывай объятья: едут, глядят из окон все твои братья, машут тебе руками, а впереди — там впереди, родная моя, слыхала? — Пашка, внук Алексеев и сын Михайлов, все перешел без страха — войну, беду ли, вышел на станции, ждет тебя молодую, стриженый и белозубый, живой, без пули в груди.







_________________________________________

Об авторе: ЕКАТЕРИНА ПЕРЧЕНКОВА

Родилась в 1982 году в Жуковском. Училась на историческом факультете МГУ и в Литературном институте им. Горького (семинар прозы). Финалист премии «Дебют» в номинации «поэзия»(2011), лауреат Специальной студенческой премии РГГУ в рамках Международного Волошинского фестиваля (2013), в 2012 г. вышла книга стихотворений «Сестра Монгольфье». Публиковалась в журналах «Урал», «Новый берег», «Гвидеон» и др., работает редактором в издательстве «Русский Гулливер».скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 956
Опубликовано 27 янв 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ