* * *
Склоненный к ограде стеклянной
не знает: останки ли зданий,
кусты, пустота ли глазам
его не видны. Из тумана
сгущаются клинья сиянья
и тянутся к фонарям.
Незримые вещи покорны
тому, кто тоскует по ним,
тумана оконною гранью
в кресте переплета храним.
Их облика скрытые корни
туда протянулись, где рано
раздавшийся стон заглушен,
к зарытому в воздух покою,
который и им все родней.
Но тает тайник и с собою
тот клад, что в нем был заключен,
уносит за ряд огней.
Найти бы, сиянию вторя,
источник и счастья и горя.
Но жизнью всегда загражден
взгляд встречный, страданье чужое —
прозрачною, прочной, своей.
* * *
Никогда не коснусь
виденного во сне.
И опять засыпаю.
Волосам тяжек груз
рук и воздуха. Падает снег.
Я наружу гляжу из сарая.
Сквозь проем мне видна
белая и без окон стена,
и в ней есть
ниша, чья глубина
неясна зрителю сна,
потому что для зрячего света
плоскими стали предметы.
В этой нише висит вверх ногами
мальчик. Мальчика твердое тело
слито с известью белой,
будто слабое пламя –
с воздухом. Рот и глаза
оторочены черной каймой.
Рассекает мне руки обрез золотой
книги тонкостраничной, откуда им взят
образец его казни. Я знаю:
через час,
этим мальчиком став, закрывая
умирающий глаз,
ты исчезнешь. И не уклониться
от рисунка на острой странице,
если только я сам
не раскрашу его. Волосам
тяжек груз посветлевшего воздуха. Блюдце
с высохшей кожурой мандарина
потускнело. Проснуться
и увидеть: окно не светлей
смятых простынь и делится длинной
полосой населенных камней.
Бледный блеск их неровных отверстий
неподвижен под утренней твердью.
Осыпается снег с ее белого края.
И опять засыпаю.
И, по пояс в реке
теплой стоя,
наклонившись туда, где река,
в темных складках песка
тебя вижу живую
и такую же кожу плеча своего я,
просыпаясь, целую.
КАРАНТИН
Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или
его фотокарточки над подушкой,
кто в глаза медсестрам серые смотрит
без просьб и страха,
а мы ищем в этих зрачках диагноз
и не верим, что под крахмальной робой
ничего почти что, что там от силы
лифчик с трусами.
Тихий час, о мальчики, вас измучил,
в тихий час грызете пододеяльник,
в тихий час мы тщательней проверяем
в окнах решетки.
* * *
Счастлив говорящий своему горю,
раскрывая издалека объятья:
подойди ко мне, мы с тобою братья,
радостно рыданью твоему вторю.
Сторонится мое и глаза прячет,
а в мои не смотрит, будто их нету.
Чем тебя я вижу? И нет ответа,
только тех и слышит, кто и сам плачет.
О WHAT IS THIS SOUND
(из Уистана Одена)
– Что это за звук, за дробь рассыпная
гремит в долине так рано, рано?
– Просто солдаты идут, дорогая,
бьют барабаны.
– Что это за свет, так больно сверкая,
вспыхивает всё ярче, ярче?
– Просто штыки блестят, дорогая,
блестят на марше.
– Смотри: одна колонна, вторая –
зачем собралось их так много, так много?
– Просто ученья идут, дорогая,
а может – тревога.
– Зачем они взяли дорогой другою,
слышишь: шаги их всё четче, четче?
– Наверно, приказ. Почему, дорогая,
ты шепчешь Отче!
– Они поворачивают, забирая
к доктору в дом, правда же, правда?
– Нет: ведь не ранен никто, дорогая,
из их отряда.
– Им нужен священник, я догадалась,
именно он – я права ли, права ли?
– Нет: ведь они и его, дорогая,
дом миновали.
– Значит, к соседу, живущему с края
нашего сада, нашего сада!
– Нет: они входят уже, дорогая,
в нашу ограду.
– Куда ты? Останься со мной, умоляю,
клятву нарушить нельзя ведь, нельзя ведь!
– Я клялся любить тебя, дорогая,
но должен оставить.
К дверям подходят, замок сломали,
по коридору скрипит кирза,
половицы гнутся под сапогами,
горят глаза.
КОВЁР
"Давай, ты умер" – "Да сколько раз
уже в покойника и невесту" –
"Нет, по-другому: умер давно.
Пожалуйста, ляг на ковер, замри.
Нету креста, бурьян, но я
бываю и приношу букет.
Вот чей-то шелест – не твой ли дух:
я плачу, шепчу ему в ответ" –
– "Лучше я буду крапива, лопух:
они лодыжки гладят и щиплют.
Новое снизу твое лицо –
шея да ноздри да челка веером".
SUNT ALIQUID MANESИз Проперция
Маны не ноль; смерть щадит кое-что.
Бледно-больной призрак-беглец
перехитрит крематорскую печь.
Вот что я видел:
ко мне на кровать
Цинтия прилегла –
Цинтию похоронили на днях
за оживленным шоссе.
Я думал о похоронах подруги,
я засыпал,
я жалел, что настала зима в стране постели моей.
Те же волосы, с какими ушла,
те же глаза; платье прожжено на боку;
огонь объел любимое кольцо с бериллом;
жидкостью Леты трачено лицо.
Вздохнула, заговорила,
ломая слабые руки:
"Сволочь ты... жалко ту, кто тебе поверит.
Быстро же ты уснул.
Быстро же ты забыл
номера в Субурском квартале,
мой подоконник забыл:
подоконник веревкой истерт.
По этой, помнишь, веревке
я съезжала тебе на плечи.
Помнишь, гостил наш роман
на обочинах, в парках.
Клетки грудные сплетя,
мы грели дорогу сквозь плащ.
Клятвам безмолвным хана:
сырой невнимательный норд
наше вранье разорвал.
Я закрывала глаза:
никто мне очей не окликнул.
Раздайся твое
погоди,
я бы помедлила день.
Ладно.
Но разве потом
видел кто, что ты скорчен от горя?
Что сыра от теплых от слез
траурная пола?
Лень было загород?
Так приказал бы потише
мой тащить катафалк.
Вот чего даже не смог:
грошовых купить гиацинтов,
кинуть ко мне на золу.
Лакею – лицо подпали!
Кухарке – утюг на живот!
Поздно я поняла, что вино бледно-мутно от яда.
Утюг раскали добела –
расколется хитрая Нома,
про гнусную химию скажет.
А нынешняя твоя:
только что за гроши
давала ночные уроки
анатомии собственной – нынче
золотой бахромой балахона штрихует себе тротуар.
Горничная сболтнет, что я-то была покрасивей,
или сходит ко мне
на могилу, положит букет –
за волосы к потолку,
и секут – молодую, старуху.
Ладно, хоть ты заслужил, больше не буду ругать.
Все-таки долго царицей
я была в стране твоих книг.
Песней Рока клянусь, у которой не сменишь мотива!
Пусть облает меня наш загробный трехглавый урод,
пусть гадюка засвищет над косточками над моими,
если сейчас я вру:
я любила только тебя.
Послушай: там сделано так:
мерзкая наша река поделена пополам:
берег гулящих один, у честных – берег другой,
и на лодках катают – на разных.
В одной – Клитеместра-дрянь
и эта, которая с Крита,
с дощатой куклой коровы.
Так вот: я в лодке другой – для честных.
Теперь ты мне веришь?
А лодка в гирляндах, в цветах.
Там блаженная гладит прохлада,
Елисейские гладит розы.
Нас там много, мы не скучаем:
танцуем в тюрбанах, трещотки, смычки.
Знаешь, я познакомилась с Андромедой и Гиперместрой,
они ведь с мужьями по совести жили.
Рассказывают про себя.
Андромеда, бедная, говорит:
видите синяки на руках?
Это от маминых наручников.
А скала была прямо лед.
А Гиперместра говорит:
сестры ужас на что решились,
а у меня духу не хватило –
не могу, и всё.
Так мы и лечим
посмертным плачем
прижизненную любовь.
А я молчу о твоих изменах.
Скоро пора уходить. Вот тебе порученья,
если ты не совсем от новой своей ошалел.
Первое: обеспечь мою дряхлую сводню
(она, между прочим, могла
тебя разорить – пожалела).
Дальше: пусть этой твоей
моя фаворитка не держит
зеркала, чтоб не пришлось
ахать: как хороша!
Главное: те, что мне,
ты стихи уничтожь:
хватит мной щеголять.
И наконец:
на кладбище, где
Анио волной
деревьям ветви моет, где светла
слоновья кость в часовне Геркулеса
(да, прежде выполи плющ:
скрученной, жесткой лозой
он связал мои нежные кости)
– итак, ты на надгробьи выбей надпись,
достойную, но краткую – такую,
чтобы с шоссе ездок успел прочесть:
Цинтии златой
здесь схоронен прах,
Анио-река,
у тебя в гостях.
И не смейся над сном,
с того света сквозь честную дверь прилетевшим.
Сон, который сквозь честную, точен.
Ночью мы бродим кто где,
ночью – отпуск теням-арестанткам,
даже трехглавый урод спущен с загробной цепи.
А рассветет – и пора
обратно к летейским болотам.
Такой распорядок у нас.
И паромщик сверяет по списку
поголовье лодки своей.
Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне,
только мне. И тогда
тесно кости с костями сплетем".
После этих обид и упреков
сквозь объятья мои
вырвалась тень.
* * *
Благодарю вас ширококрылые орлы.
Мчась в глубочайшие небесные углы,
ломаете вы перья клювы крылья,
вы гибнете за эскадрильей эскадрилья,
выламывая из несокрушимых небесных сот
льда хоть крупицу человеку в рот —
и он еще одно мгновение живет.
_________________________________________
Об авторе:
ГРИГОРИЙ ДАШЕВСКИЙ
(1964-2013) Родился в Москве. Окончил классическое отделение филологического факультета МГУ. Преподавал латинский язык в школе, древнеримскую литературу в МГУ, а затем 20 лет был сотрудником кафедры классической филологии РГГУ, работал редактором в журнале "Неприкосновенный запас” (с 1998). Переводил с английского, французского, немецкого языков филологическую, философскую, художественную литературу. Автор ряда публицистических статей. Печатался в журналах и альманахах "Огонек” (1994, № 5), "Знамя” (1994, № 9; 1998, № 5), "Окрестности”.
Библиография:
Папье маше. М., "Весть”, 1989;
Перемена поз. Лейпциг, 1997 (тираж уничтожен по постановлению Берлинского суда);
Генрих и Семен. М., Клуб "Проект ОГИ”, 2000;
Дума иван-чая. М., "НЛО”, 2001.
Лауреат Премии имени Ваксмахера (2010) и специальной Премии Андрея Белого (2011) за перевод книги Рене Жирара «Козел отпущения». Шорт-лист Премии Андрея Белого (2000) в поэтической номинации.
скачать dle 12.1
