* * *
Начинаешь себя забывать,
заканчиваешь, вернее.
Света легкая прядь
у обочины слов.
Или чувство такое – вермеер…
Или просто весло,
плывущее по реке
вспять. Но зачем?
Лес стоит в парике –
значит, осень. Рука на плече –
может, мать.
Только воздух прозрачен,
чтоб видеть, наверно,
и не понимать.
Из людей улетает, как птица,
все живое. На тоненьком нерве
бог висит,
перевернут,
и сам себе снится. Слова
разбрелись и уже не вернутся.
Что меж ними? Чего ни коснуться –
щемь такая, тщета, нелюбовь.
И в ладонях твоя голова
чуть дрожит, как цветок полевой.
* * *
Помнишь, реченька, как во тьме мы слушали Шнитке
с рыжим барбосом, немножко людьми и тремя котами?
Мать-природа проверяла уроки, но не исправляла ошибки
ни у нас с тобой, ни у сада, который немного картавил,
поскрипывая, как мебель чеховская. Видна была бы
дачка его и три сестры, кабы не ночь. И море лунное
виниловое шуршало иглой за крайней дорожкой. Лапы
он тебе положил на колени, барбос, и ты, улыбаясь, руны
читала в янтарных его глазах. А хозяин дома приплясывал,
путаясь в очертаньях, как в лишней одежде, Гендель
Наумов звали его – тот, о которых Платон: прекрасное –
трудно. Улица Крымская, дом, а точнее, карас – 13. Лето
пело свое тю-тю. А еще был психолог с версту ростом:
он, полуголый, склонялся над нами, как на ветру тополь,
и облетал словами – редкими и последними, купоросного
цвета глаза окуная в тебя, меня… Да, такой хронотополь
киевский, слегка заторможенный, как после соитья
с чем-то неизъяснимым. Слушали Шнитке, пили внебрачное
с этим милым названьем «бастардо», распускалось на нити
все в тебе между сердцем и животом, путалось, пряча
себя, и, как в детской игре, я узор этот с пальцев на пальцы
пытался собрать, только нити скользили, а пальцы немели,
твоими защемлены, да? Только дождь барабанил о панцирь
притихшего грота, в котором мы были, вернее, которым, и еле
белело сплетенное тело в его глубине, и никак не срасталось
ни мертвой водой, ни живой, и все звало, искало кого-то –
в себе ли, друг в друге ли, сквозь ли друг друга? – осталось
понять. И проснуться. И Шнитке по саду ходил, как по нотам.
* * *
Две женщины вошли в судьбу, стоят у окон.
Призрак третьей –
то в яблоню в саду сгустится,
то в темный дым, то в нож, то в дверь,
и вновь развоплотится.
Проем зияет, осень в две
руки метет. Как дети,
листва летит. И день похож
на тень от жизни. Там, у окон,
они стоят, не видя
друг друга, чувствуя спиной.
Судьба с собой играет. Нет в ней бога –
он здесь последний зритель,
идущий к выходу, в сырую ночь, домой.
* * *
Из берлоги любви – той, что пуще неволи,
выползает медведь, и у моря в тумане лежит.
Трапезунд, он вздыхает в тяжелые волны,
мой Синоп, мой сынок, Партенит…
На спине его раны спеклись как руины,
и глаза, будто кем-то ужален он в них,
чуть слезятся, красны, или кисти рябины
отразились в зрачках. И туман – хоть святых
выноси. Это осень-медведица бродит,
натираясь о травы, спускаясь к воде, за собой
оставляя обглоданный берег и тоненький вой
бесприютного света – в душе и природе.
Это осень рисует простых, как земля, человечков,
и, приблизив их, смотрит и смотрит в лицо,
и стирает. И лес, уходя, задувает, как свечи.
И съедает туман, и выводит затменья кольцо.
И горит оно в небе, и море свой танец, как суфий,
чуть кренясь, начинает. А он все лежит и бубнит
в поле пены: в Гурзуфе, в Гурзуфе, в Гурзуфе,
мой Синоп, мой сынок, Партенит…
ИЗ ЦИКЛА «Замок. Сабля. Лесенка»
2.
Она казачка, она сабля в сапожках. Она
как рассеченный воздух взблескивает
и уходит в нижние земли:
у нее в межножье они – нидерланды.
А голова – во ржи над пропастью.
Не дорожить, освобождая себя как место
«так приходящему». Рядом с ней
авантюра – старая дева с чулком в углу.
Она смеется, ей не нужен язык.
У нее подмышки пахнут марихуаной.
А сосочки – паиньки, те еще.
И мальчишечьи бедра, 35-й размер ноги –
знай наших! Она смеется, с этого начинается.
А глаза монголки, глядящей в угли,
и губы – те, что мучить и мять, и пить...
Она смеется, снизу вверх тебя обживая.
Маленькие ее кисти, как карты сибирских рек,
а в ладонях – тишь, лето. Она крадется
ими к тебе. Она вьется веретеном под тобой,
как соболь, играя, прощаясь с жизнью.
После близости с ней мир теряет свои очертанья,
надевая что под руку. Вот окно в ее трусиках,
а кровать ушла. Она мать. Она – ждать и море.
Она случай, внутри нее влажный луч.
Она может сама, без рук, вызывать оргазм –
в любое время и сколько хочет.
Это как с будущим, говорит, оно здесь,
и смеется. И вот здесь, – раздевая тебя
и унося в себе. Ее возраст не совпадает
с кольцами годовыми. Она мать и мальчик
за внутренней ширмой. Не женщин любит она,
а воду. Примеривает ее как одежду,
и, видно, жила бы в ней, но там нет –
щелкает пальцами – да, мужчин.
Она отпускает деньги легко на волю,
и они возвращаются к ней с детьми.
Воин она, только с кем воевать, когда один?
Да и поле – чтобы лежать там, раскинув руки
и, прикрывая глаза, ждать, ждать, ждать,
и в одном прыжке – взять. И выпустить,
не дорожа ничем. Да? Как бы ни так!
Она смотрит на море поверх бокала,
пригубливая и забывая о нем. Как кошка,
ее прошлое бродит само по себе
и, возвращаясь, о ноги трется.
Не замечает, встает, уходит –
как свет сквозь воду –
в себя.
* * *
Я знаю, ты места себе не находишь.
Нет связи. Не то что меж нами – совсем.
Меж левой и правой рукою, как Китеж,
ты тонешь. И я над тобою – вода в колесе.
Чем ближе, тем дальше. Мы живы? Нет связи.
И каждая вещь не в себе, как душа.
Так долго искал нас в мерцающей вязи
времен этот случай, и свел, не дыша.
Но что это, где мы? – Земля, мой хороший –
довольно бессвязный и длинный рассказ,
где на полуслове оборвано все, что
отмечено жизнью – от бога до нас,
а все остальное – жужжит и долдонит
об этом. И счастье так тоненько воет – поет,
и чувство меж нами слепою ладонью
все водит на ощупь и не узнает.
* * *
Конец сезона. Снег на перевале.
Смерть делит сердце в темноте
бог знает с чем, с каким-то трали-вали,
танцуя на крови, как на воде.
И дом, в который я заложен, тише
той крови, странный разговор
ведет с собой, приподнимая крышу,
как шляпу, от каждого порыва с гор –
они стоят во тьме, как ку-клукс-кланы,
на море глядя в прорези для глаз.
Для нас, хотел сказать. Как раны
с тобой мы светимся. Ты жизни не далась,
а я не взял тебя поверх нее. Но время
еще нас терпит. Мог бы. Ты могла б.
Кабы не пламя, темя, семя, бремя…
Я снюсь тебе. Как свет мне снится мгла.
И ближе нет, чем мы. Уже не слышен
ни сердца крик, ни шепот лжи.
Во мгле, на холмах тех, чуть ниже
ключиц твоих, ладонь моя дрожит.
_________________________________________
Об авторе:
СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ
Сергей Владимирович Соловьев родился 9 января 1959 года в Киеве. Выпустил книги стихотворений: "Зеркало отца” (1987); "Ноль дистанция” (1990); "Дар смерти” (1991); "Пир” (1993); "Междуречье” (1994); "Книга” (2000); "Птица” (2002); "Крымский диван” (2006); "В стороне", 2010.
Учился живописи в Киевской Академии Художеств, окончил филфак Черновицкого университета. Работал реставратором монументальной живописи в храмах Украины (два года жил и занимался реставрацией в Почаевской Лавре). В 2004—2008 — автор проекта и ведущий междисциплинарного дискуссионного клуба «Речевые ландшафты», автор проекта и главный редактор ежегодного альманаха современной литературы «Фигуры Речи» (Москва). 2007—2008 — инициатор международной премии «Читатель».
В 1995 году переехал в Мюнхен.
скачать dle 12.1
