Редактор: Анна Русс
ПРОСИТЬ СКАЗАТЬ
Пробовать не стану. Сами пробуйте.
Смысла нет просить сказать по совести,
что же вы такое там готовите?
Вся стена у вас темна от копоти,
а вы говорите, дело в соусе.
Главное, поглядывает птенчиком,
как еврей-портной, довольный френчиком,
нравом шва и привкусом сукна,
над Таганкой полыхает зарево,
знай себе, помешивает венчиком,
и уже припахивает варево,
поплыли туманы из окна,
вой сирен и рёв мотоциклеток,
грохот из машины - во все стороны.
Заключенных, психов, малолеток
мы в расчёт пока что не берём.
Голоса намечены и собраны.
Голуби совиным криком согнаны.
Центры крови. Банки яйцеклеток.
Донорские выборные органы.
Пушечное мясо с имбирём.
* * *
Не
дверцу шкафчика, но, в целом, Сандуны,
где причиндалы каждого видны:
болты, отростки, шланги, мотовило...
Какой там трубы – души здесь горят!
Одни проходят, прочие стоят,
и хоть у нас и веник есть, и мыло,
отец бубнит, что
мы – другой разряд.
Что проку спорить с ним? – все верно:
мы – другой...
Средь нас – увечные: кто с грыжей, кто с ногой,
с башкой истерзанной и с телом-самоваром.
Сквозь помутневшей памяти окно
вот в это все стожопое «оно»
ведут меня за сандуновским паром
отцы-мучители, и деды заодно.
В гробу видал я сандуновский пар.
Еще там помню, синий кочегар
при каждом шаге уголь мечет в топку;
и каждый инвалид и ветеран
намыливает свой мясистый кран,
а я на них – все правильно –
без толку...
на новые ворота... как баран...
Куда ж ведут нас новые врата?
Куда мы входим с пеною у рта
(точней, без пены – нас уже обмыли)?
Здесь веника неопалимый куст
горит, как тот, в важнейшем из искусств;
и нет чертей, все сами, сами... или
держись за шайку и лишайся чувств.
А шайка наша – деды и отцы.
Какие ж все-т’ки взрослые – лжецы!
Иначе для чего им это нужно,
чтоб человек, который и не жил,
под пиво с воблой (чисто рыбий жир!)
сидел, потел и крякал с ними дружно:
как вкусно! Как прекрасен этот мир!
Но мы же тут не долго посидим...
Уйдем, как пар, рассеемся, как дым,
навеянный когда-то Сандунами.
И кочегара синяя рука
отправит в топку все, что за века
намылось, напотело между нами.
Но это будет позже... А пока
они сидят на влажных простынях,
раскинувшись, как баре на санях,
рвут плавничок, сдувают пену ловко
среди багровых и счастливых рож.
— Эй, Юликатый, ты чего не пьешь?!
И дед Аркадий, тяпнув «Жигулевского»,
знай себе крякает. И миром правит ложь.
* * *
Никто не держит вас за лохов.
Никто не жмет из вас слезу.
Покуда все идет не плохо,
вы ходите, а я лежу.
Покуда все идет по плану,
всё в срок и, главное, без мук,
уже стяжать не надо прану,
не раздражают свет и звук,
и сердце, вроде, не шарашит,
и легкость, будто бы во сне,
в котором сам О. Генри машет
листом последним на стене.
И если каждую секунду
отсчитывать по волоску,
поверишь даже в то, что судну
не переплыть тоску-реку,
где на пустынном парапете
склоняются два старика
и молят мутны воды эти:
пескарика! пескарика!
Пи**арики! улов известен.
Чего сейчас об этом петь.
Приют мой тих, приют мой тесен.
Но что я мог еще успеть?
Вдруг что-то я еще мог или
еще к чему пригоден был,
чем в оседающей могиле
припоминать, кого любил,
всю околесицу, и лепет,
и как глядят два старика
покуда и меня объемлет
тоска-река, песка река.
* * *
день обычный
случай частный
повод личный
труд напрасный
план примерный
выезд ранний
страх пещерный
клёкот враний
взгляд случайный
свет плохой
сон мятежный
всхлип блажной
и последний он и крайний
дождь прилежный затяжной
будто отголосок ясный
тайной музыки глухой
* * *
Вам какая нужна интонация?
Вам какие оттенки нужны?
Кто здесь нация?! Сами вы – нация!
Под собою не чуя штаны,
ничего, кроме страха, не чуя,
кроме ревности вместо любви,
боль взыскуемого почечуя
предвкушай, культивируй, лови!
Стань кошмаром японца-эстонца.
Прозревай всюду берег родной.
Погляди, как вчерашнее солнце
обернется кровавой луной.
На маршруте от гульбищ до капищ,
поминая то бога, то мать,
каждый столько успел нафакапить,
что уж сиси-то нечего мять.
Город, жги! Наливайся, деревня!
Кто б так спину, как горло, тут рвал.
Ты права, Александра Сергевна,
это, кажется, полный провал.
Расскажи нам, Арин Родионыч,
в темноте навалившись на грудь,
как придет Субмарин Передоныч
и объявит, что время тонуть.
Если «яма» для них «Фудзияма»,
то и ненависть нам, как любовь.
Не мертвы неимущие срама.
Легион к погруженью готовь.
А заглянет чуть кто в эту бездну,
сам откроет обратный отсчет,
где все тот же солдат неизвестный
молодых пополнения ждет.
* * *
«At the diner on the corner...» —
пела нам Сюзанна Вега.
Мы стояли в чебуречной,
а нутро рвалось в полет.
Объяснить вам, чем здесь кормят,
чем накормят человека,
если этот первый встречный
свой бульон на вас прольет?
В юном месяце апреле
к станции метро «Колхозной»
соберется группа риска,
как в них держится душа:
ноги ходят еле-еле,
в пляске топчутся нервозной
пожилая жопогрызка
и четыре алкаша.
Если спросите, откуда
мне известны все детали,
кто что съел и кто с кем выпил,
кто кому заехал в глаз,
я рассказывать не буду,
будь вы мной – и вы б не стали
петь о том, кто зуб вам выбил,
а кто – просто пидарас;
петь о безднах рюмки лишней,
пить за этих Клаву с Зиной,
что херачат тряпкой грязной
стол прям трут передо мной.
Чебуреков со «Столичной»
ни в Вестфалии бузинной
(я бы написал «колбасной»),
ни в Баварии хмельной.
С внешностью военнопленных,
с нежностью к отцу и сыну,
хор, где мне есть место с краю,
шумен, хрипл, многоголос:
комиссары в пыльных шлемах,
караван через пустыню,
расступись, земля сырая,
мне малым-мало спалось.
Край родной навек любимых,
что там льется перед нами?
Кто там, бык на мерседесе,
врач со скорой или мент?
Очередь неисцелимых,
не встречайся с ней глазами.
Оборваться может песня
на лету в один момент.
Так давай, Сюзанна Вега,
постоим еще немножко.
Очень тяжко мне и лире
без питья и без еды.
Вот четыре чебурека.
Два по 200 на дорожку.
Ты-ты-тыре, ты-ты-тыре,
ты-ты-тыре, ты-ты-ды...
КОМУ ВОЙНА – Он вселяет в меня уверенность в завтрашнем дне. – А зачем тебе завтрашнее дно? Из анекдота
Встает страна огромная.
И каждый смертный boy,
еще не тварь погромная,
пацан еще живой
пока еще надеется,
покуда не погас,
что смертью не наденется
его противогаз,
пока еще пытается,
покуда не померк,
надежда им питается,
что пузырьком наверх,
как в детстве, в переносицу
стреляет лимонад,
и вот уж он уносится,
летит вдоль да по-над
Европой ли, Сибирью ли,
курганов или ям,
его несут валькирии
к товарищам-друзьям.
Знать, скоро он окажется
за дружеским столом.
Сидит, как ему кажется,
между Добром и Злом,
а перед ним закусочка,
а перед ним вино,
но как-то все искусственно,
и как-то все равно
не пьется и не верится,
что это навсегда.
Сидит напротив девица
и молча так: – Ну, да...
Сидит, как против солнышка.
Слепят ее глаза.
Сверкает в каждом стеклышко.
Но чуть заглянешь за —
там льется кровь томатная,
укропная вода,
и тишина там ватная,
и молча так: – Ну, да, —
утроба ненасытная
до завтрашнего дна,
ой, рiдная, гибридная,
ой, мати, мать родна.
КИНО ПО ВЫХОДНЫМ
Сперва – еще на титрах – музычка,
смурной такой аккордеончик,
на слух – как бы Парижа улочка,
не пятый, но шестой райончик.
Пусть за окном отнюдь не Франция,
мила мелодия все ж эта,
чтоб под нее напомнил вкратце я
канву знакомого сюжета.
Чай, колбаса на бутерброде
и «что-то вкусненькое» в миске.
За окнами столица вроде,
хотя снимается все в Минске.
Дочурка завтракает смирненько.
Супруг повязывает галстук.
И два его любимых сырника
жена дает ему на завтрак.
Такая, в общем, не красавица,
но к середине третьей серии
она наверняка понравится
владельцу газовой империи.
А он такой весь положительный,
когда-то испытав лишения,
расторгнет брак непродолжительный
с женой, отжавшей сбережения,
чтоб кувыркаться с управляющим
(телохранителем, водителем)
и в большинстве чтоб подавляющем
неодобряемой быть зрителем.
Еще в роддоме подмененные
всплывают близнецы пропащие.
Блуждают списки поименные
и матери ненастоящие.
Сынок, свое забывший отчество,
став жертвой ДНК-анализа,
все пьет и пьет, ему не хочется,
но что поделаешь, раз налито.
Надежда канула. Теперь она
в райцентре, там, где мама Надина,
где ею честь была потеряна,
но там же счастье было найдено.
Она сказать все не решается,
что муж... молчанье, пауза скорбная...
Мамаша тут же чувств лишается.
Чуть-чуть не успевает «скорая».
Она несчастная, но гордая
домой внезапно возвращается.
Любовница почти что голая
в рубашке мужниной вращается.
Но бизнесмен на белом транспорте
решит проблему не решенную,
всех вылечат – живите, здравствуйте! —
и даже маму воскрешенную, —
накажут зло, вернут всем собственность
и заживут легко и весело,
улик не будет даже косвенных
во всем, что на нее повесили.
Кредит погашен, тендер выигран.
Она в объятиях красавца
ступает грациозней тигра
все выше по ступенькам загса.
Она стоит березкой во поле,
а муж в отчаянье качается.
И эта школа русофобии
все длится, длится, не кончается.
* * *
Нет такого предмета, который не подошел бы еврею для фамилии. А. П. Чехов, из записных книжек
Свидетелями – Глухов мне и Льгов.
Не знаю, кто там хвоен, кто ольхов.
Каких только фамилий не бывает!
Так ткнешь, к примеру, пальцем в потолок,
придумаешь «Альбина Альпеншток»,
а кто-нибудь сидит уже, икает.
Есть надписи на некоторых могилах,
читаешь, но поверить им не в силах,
как на табличках некоторых квартир.
Вы думали, что это смерти спальня,
но черным бархатом обита готовальня,
в которой Ластик, Циркуль, Транспортир.
Малаховка. Как эти встречи кратки.
Пусть не соприкасаются оградки,
но в мыслимом пути день ото дня
вдруг застываешь посреди дороги,
то Веприк тебе кинется под ноги,
то Саламандра прыгнет из огня.
«Перемываем кости стариков —
перловцев, салтыковцев, востряков».
Есть разные услуги в этой сфере.
И чем стоять, склонившись, как гоплит,
ты лучше подойди к одной из плит —
к той, что лежала раньше в нашем сквере.
Лежит плита. Есть буквы на плите.
Какие буквы? Ну, совсем не те,
что папа называл мне на латыни.
Ни
бе ни
ме, ни
ку ни
дубль вэ,
они видны в листве, в снегу, в траве.
Плиты уж нет, но буквы там доныне.
То место, где мы над плитой стоим, —
для нас не ставший домом чей-то дым,
попавший в бульбулятор каждой лужи.
Да ты не бойся, просто загляни,
мы – не одни, точней – не мы одни.
Закрой глаза, вдохни его поглубже.
Дышу, дышу, но помню только «ламед».
Естественно, с такими-то делами
что скажешь, если выстроен твой дом,
и детский сад, и кинотеатр «Киев»,
и все они стоят себе такие
на кладбище еврейском и чумном?
И как тебе отныне спится? Сладко?
Когда ты знаешь, что твоя кроватка
и та кровать, в которой ты зачат,
скрипя, словно обозы да составы,
плывут от Дорогомиловской заставы,
а из земли те буковки торчат.
Так вот твоя награда, медалист:
последний лист летит на Middle East.
А кто-нибудь глядит из-за Можая
и думает, что ты припал к корням,
а это черви делают ням-ням,
вершки и корешки перемежая.
Что ни спроси, любой ответ убийствен.
Как носишь ты меня, земля убоин,
гробов отеческих кочующих основ?
И вот плывешь себе средь темных истин,
не зная, кто там хвоен,
кто там листвен,
кто вербен, кто осинов, кто соснов.
IN MEMORIAMПри жизни общались не часто,
и вот обрывается нить.
Зачем тебе номер участка?
Ведь ты ж не пришёл хоронить.
Зачем тебе эти визиты,
вопрос «а уже сколько лет...»?
Поэтому, знаешь, вези ты
другому кому свой букет.
Другому его положи-ка,
украдкой всплакнув на ходу,
ответь на вопросы таджика,
что цоколь - не в этом году...
Кивни полусонным собакам,
следи, как упитаный кот
куда-то там к мусорным бакам
попутчиков чинно ведёт.
Ещё послоняйся немного
среди посторонних могил
и выйди потом на дорогу
в сугробчиках снежных бахил.
_________________________________________
Об авторе:
ЮЛИЙ ГУГОЛЕВПоэт, переводчик. Родился в 1964 году. Окончил Литературный институт. Автор четырех книг стихов и книги палиндромов. Стихи переведены на английский, болгарский, итальянский, латышский, немецкий и французский языки. Лауреат премии «Московский счет» (2007).
скачать dle 12.1
