Редактор: Анна Русс
***
В брюхе клуба не важно, ты нюхал или кололся, пустота здесь ухает, как на дне колодца; резонирует, бьётся, силится расколоться, как твоё сердце, моя сестрица.
Кажется, что может быть проще, подойти и, как есть, обняться; только тебе ничего и не остаётся, как жевать кактус и слезами умываться.
Эти адовы кольца – с кофе блюдца, не смотреться в них и не красоваться.
Расскажи, родная, как так родиться, чтобы со счастьем вовек и не расставаться?
Расскажи, родная, куда деваться, если нежностью сердце по край нальётся, разволнуется, растрепыхается, а в итоге стреноженным остаётся?
***
– мне не страшно
– мне не страшно
– нас забрали
– мы летим
мимо ярмарок
и башен
в бесконечный
карантин
мимо берега крутого,
мимо яхты и порше,
человеческое слово
не услышим мы уже
баю-бай,
усни, малютка,
баю-баю
засыпай
нас последняя
маршрутка
всех доставит
в светлый край
мимо берега крутого,
мимо яблони в парше,
человеческое слово
как услышать нам уже
это просто
злой волшебник
пишет тушью
на стекле
как эпический
учебник
мы читаем
на Земле
всё бывало, всё не ново,
как французское драже
человеческое слово
на последнем этаже
***
Ёж ворочается внутри, колется;
немного ещё и, глядишь, успокоится;
из подбрюшья выкатится клубком,
словно мышь за грудиной проест нору.
– Что ж ты испуганно так дышишь ртом?
Ты пропускаешь ход. Я беру за фука туру.
– Слушай, он прекрасно живёт во мне.
Тихо сопит, ёрзает, видит меня во сне.
Чёрное-белое поле, мы фигурки на нём.
Снимся друг другу. Сверху кажется, что живём.
***
Не то чтобы боялась я
выйти на улицу днём.
Мне неуютно в нём –
в городе из дубья,
в городе космонавтов,
в городе опущенных глаз,
в городе опущенных рук.
Это не первый круг.
Так уже было. Сейчас
дубинки взамен автоматов,
ощенились щитами кордоны...
Люди с любой стороны.
У одних берцы и погоны,
у других о свободе мечты,
о правах, честности и мире.
Шире шаг, шаг шире...
Не мешайте проходу граждан...
Нарядные граждане в камуфляже
говорят гражданским в пиджаках
и куртках.
В сутках
больше часов,
если задвинут засов.
На Конституции лежит болт.
В кабинете стулья сломаны.
Провода в двести двадцать вольт
предварительно оголены.
Об этом не говорят новости,
гости и жители моей страны.
Это эхо грядущей войны...
***
знаешь, в моей земле убивают
за то, что ты встал рядом,
смотрел каким-то не тем взглядом,
за то, что посмел написать слова
на листе картона
не тем тоном
не тем цветом,
за то, что цветные раздал конфеты
и ленты радуги распустил по ветру.
не важно девушка или парень,
в моей земле забивают ногами
за пару метров от входа в уют.
сначала угрозы шлют, пугают,
потом идут и убивают.
какие спросишь у нас дела?
тела, тела, тела, тела.
***
Две цыганские девочки смуглые тонкорукие танцуют на эскалаторе
Я еду мимо и улыбаюсь
Руки переплетаются в воздухе и разлетаются в стороны
Я еду мимо и улыбаюсь
Ноги тоже что-то передают бёдрам, какой-то обрывок своей волны
Я еду мимо и мечтаю о чартере
Лёгкость необычайная, радость... Ой...
Персиковый загар с краснотцой
Украшения, бусинки как отметинки-родинки
Тонкая ткань рубашки, шорты из джинсы
Впереди ещё полтора месяца лета
Где ты такая? Где-то на Чижовке-Гусиновке
На улице ОдоЕвского
С вишнями темными как шоколад
Белой малиной-американкой у тёти Шуры
А у Таньки живые кролики в клетках
Их приготовят на новый год, но ты об этом ещё не знаешь
У тебя пластмассовый белый котёнок,
мамина игрушка, по наследству,
Его потом украдёт соседская девчонка и не признается
Вот где осталась твоя лёгкость, безусловная любовь
Сейчас тебя этим бьёт и в бровь,
и в глаз...
Ещё много, много, много раз
***
Стоит только отвернуться,
как весь мир летит к чертям
Кто-то в яму навернулся
Кто-то на тот свет свернулся
На клаксон не обернулся
И поднялся к небесам
Нереальная задача
Удержать весь мир от бед
Параллельно успевая
приготовить вам обед
Детям выстирать пижамы
Выслушать наказ от мамы
Разобрать рис и овёс
Насадить китайских роз
Мне не трудно, я могу
Стометровку пробегу
Перевязку и уколы
Теремок на стенке школы
Всё успею в лучшем виде
Лишь бы не было войны
Феминистки не в обиде
Все кругом восхищены
Но сгущается зараза
Подступает вдруг тоска
Тут сажают, там сажают
Там доска и здесь доска
Перепутаны страницы
В деле о пере жар-птицы
Эх, конька бы горбунка
На полдня б, на полглотка
Только сказкам места нет
В этом мире серых лет
***
Первый снег летит, как пепел божьих сигарет.
Он волнуется и курит. Если света нет,
протирает сфер хрустальных острые углы,
чтобы звёздное сиянье видеть мы могли.
Он не добрый и не злой.
Он присмотрит за тобой.
***
Время провокаторов.
Кто, на что ведётся.
Поджигать ли. Бегать ли.
Класть цветы и жизнь.
Надевать на камеру
форму. Как придётся.
Потерять там голову.
Петь в цепочке тризн.
Серым, белым ль голубем
улететь под облако.
Что-то в этом воздухе
нас кладёт плашмя.
Временами города,
временами года ли,
только что-то кажется,
что кругом зима.
Время провокаторов.
Каждому по совести
выбирать приходится
кто ты, где и с кем.
Мимо картографии,
мимо стрелок компаса,
остаёмся в поиске
мер, весов, систем.
БАБА-ЯГАКажется ей – выросла; фотосессия для журнала.
Оглянулась, прыснула и в голос заржала,
дунула, плюнула и полетела дальше.
Да, она – Баба-Яга; летает на помеле и без.
Нога как нога. Зато умеет много разных чудес.
Она бегает на каблуках и в кедах.
Некоторые говорят, упоминается в ведах,
но чаще в сводках не значится, и не печалится тем.
«Факт, что Иванушки не заходят – дар свыше,
без них, спокойней, и так хватает проблем»,
говорит Яга, заваривая крепкий чай.
«У нас в лесу такие дела, что, поди, заскучай.
Старые идолы-ироды шатаются и восстают.
Разрушают с таким трудом сооружённый уют.
Воют по завалам, канавам, да буреломам,
мол, не нравятся им фольклорные хоромы.
Развалюшка моя им помешала. Сносом грозять,
самосвалом. Дорожки хотят замостить
в нашем Лукоморье, деревья все причесать…
У кого-то там плиточный заводик и зять,
точно тебе говорю, как пить дать.
Как при такой нервной нагрузке не пить.
Кикиморы хором гнусят, что пора валить.
Да куда ж я денусь. У меня Алёнушка на подходе.
Девке романтики хочется и при такой погоде.
На мне столько сюжетных линий завязано,
пером не описать, в сказках такое не сказано.
Мне бы волшебника какого в напарники, подсобить.
Да где же его взять, такого, Мерлина,
чтобы обогрел и поддержал меня...»
МЕТРОРядом со мной в метро едет девушка и читает акафист святителю Николаю.
Молодая девочка, лет восемнадцати-двадцати. Я сижу и недоумеваю.
Она крестится, юная в джинсах с кожаным рюкзачком и зонтом в горошек.
О каком пути она думает, о какой дороге? О чём хорошем? Обо всём хорошем.
Аккуратные ногти подстриженные, без краски,
черные ботинки на молнии и шнурках,
тёмно-русые волосы свободные, не в причёске,
и акафист святителю Николаю в руках.
Радуйся – в тексте летит через два-три слова.
Радуйся – как наказ, как приказ, как молва.
Все, кто в пути, все, кто по морю ходит,
по воздуху движется, в темнице сидит –
обращаются к Санта Клаусу, Николаю из Бари.
Ибо он помогает нищему, путнику, всякой твари.
Так я еду и думаю о природе веры, ритуалах и текстах ею рождённых.
О простоте и честности. О насилии и лжи. О выборе всех крещённых
и не крещённых. О системе иносказания, подавления и наказания.
О необходимости проговаривать боли и травмы, искать покаяния.
Радуйся – это самое трудное дело в моей стране.
Радуйся – то, чему век учиться придётся мне.
***
Как тебе живётся, птица-синица?
В каких ты теперь руках?
Почему тебе тут не поётся?
Твоя столица серостью полнится.
Сердце кольцами обвивается,
словно ободами кованными. Ах!
Остаётся только о них биться.
Графики, цифры, граны,
граммы, проценты, вещества…
Масса тела человеческого существа
важнее правды, естества, мысли движения.
Аберрации сильнейшие, сестрица, искажения.
Здесь волновая физика не работает.
Ты лети отсюда, милая; лети
туда, где волна качает, тает;
где ароматы специй, краски,
где отдыхает
слух от зубовного скрежета
под ситар, таблы, монисты-браслеты
темнокожей танцовщицы.
Там солнце в воде плавится
с тихим шипением,
словно, маслу отдавая
всю яркость свою, шафран.
Мама Индия
– благословенна
средь всех стран.
С 274 МСДвести семьдесят четыре смс –
телетайпный роман. «Попутал меня бес,
вляпаться в это ижорское озерцо».
Выпивая стопку залпом, прячет в рукав лицо.
С непривычки ведёт после третьей рюмки.
Ума хватает уехать, пока окончательно не развезло.
«Тридцать с гаком», думает про себя зло,
«ни семьи, ни детей, ни славы.
Дома своего и того не построила.
Без долгов, без особых взлётов, и без провалов,
в общем, считай, что и не жила.
Где моя золотая жила? Где струна серебра чистого?
Ни трудного счастья, ни легкого-быстрого
не получается». Телефон рвёт тишину сигналами.
На экране мужское лицо, глаза с прищуром.
«Привет. Ты куда пропала? Забыл сказать утром,
ты – супер, детка». Отключает экран. Снова сигнал.
«Ты только люби меня». Отключает экран. «Нахал», –
говорит тихо. Улыбается. Тяжело вздыхает.
Такси тормозит у подъезда. Снежинки тают
на лобовом стекле. «Двести семьдесят шесть.
Я подумаю об этом завтра. Время ещё есть.»
***
Я чувствую себя огромной, как земля;
просторной, жирной, чёрной, южной,
непаханой, заросшей и ненужной,
оставленной, селеньями недужной,
оскудевающей умом, и видящей края,
живущие привольнее и ярче.
Вот зависть к дорогому рубежу.
Вот страсть к морским глубинам и сиренам.
Я ничего такого не могу.
Мне не по силам на манежах и аренах
раздаривать свою сырую суть.
Не лучше ль умереть, уснуть,
и видеть сны?!
Больные сны земные –
всё разнотравье, солнце и леса.
Холмы лежат в апреле,
как живые, и голоса птиц разных,
голоса – пугают и манят,
и говорят о счастье
на полчаса.
***
Она зарекалась ему писать. Срывалась.
«Прости. Опять нет другого источника вдохновения, повода жить.
Столько хочется у тебя спросить, столько самой сказать…
Ты, кто пробовал раз мой вес на вкус, обнажая белый живот мой; обнимаешь кого угодно, обжигая мне сердце на медленном на огне, будто тигель оно для Его металла, а ты металлург Его – с нежной кожей, мягкой щекой.
Сердце в тебе твёрже кристалла. Иногда, думаю, есть ли оно там вообще.
Что мне делать с собой такой? Губы кусать? Слёзы ронять вотще?
Если бы я сказки писала, сказала б: «Упрячу тебя в ларец. Будешь мне заяц, утка, яйцо, игла. Никому не скажу и не покажу».
Никого не касается, что я смогла, не смогла, потеряла, не сберегла.
Каравая не ставила, не пекла. Полотна не ткала белого. Платье с фатою не надевала.
Гречу перебирала, полы мыла, розовые кусты сажала наново.
Столько раз проигрывала той, другой, дорогой, с недурной губой, подведённой кармином.
Вдруг нежданно столкнёшься с тобой, и душа расцветает радугой и дугой электрической, чистым аквамарином».
***
Когда ты говоришь «невыносимо», ты лжёшь и знаешь всё сама. Всё выносимо – долгое молчанье, годами одиночество, зима, седое небо в комьях серой ваты, нехватка денег, солнца и тепла. Такая карта уж тебе легла, но ты ни в чём, ни в чём не виновата. Ты дышишь, ходишь, делаешь долги, творишь порядок или адский хаос. Ты пишешь тексты и потом вздыхаешь, когда их портят. Боже мой, кому ты хочешь доказать свою идею, где равенство, открытость, честность – звук!? Не опуская глаз и где-то рук, тут не живут. Отчаянье, как дозу, здесь носят в слёзных железах с утра, но продолжают ставить караваи, дороги строить, пусть и кое-как, рожать детей, страшась об их пути. Бесчисленны «прости» и «до свиданья». Свиданья редки, словно журавли с пушистым золотистым хохолком. Ты много оставляешь на потом, не чувствуя, как годы быстро тают. Не ты, их мать твоя считает и грустно улыбается тебе, когда в дорогу снова провожает в другое место, где другая жизнь. Вот только не бывает жизнь другой, какой бы не вело тебя дугой, моя сестрица, ты прекрасно знаешь, что жизнь одна, и ты её живёшь.
***
Вторую неделю теряю голос и пытаюсь его вернуть.
Не хочу говорить там, где всяк норовит пнуть.
Не хочу выходить из комнаты, ведь за стенами лёд.
Дождь льёт. Снег идёт. Время течёт, тик-так – счёт –
это его месть. Не успел оглянуться, и нет тебя здесь,
был и вышел весь. А был ли мальчик? Эсь?
Повесь на гвоздик свой плащ. Плачь,
если можешь. У каждого свой палач.
Он сидит в голове, собирает буквы в рюкзак,
сматывает удочки, нитки; пуговицы пришивает так,
что не оторвать – на мертво. Смерть побеждает
каждый день. Забирает больших и малых, вот –
наступает, тень её капюшона закрывает глаза.
Я учусь заклинать её, узнавать её. Заглянуть за
что-там-за-краем. Раем меня не обнадёжить.
Я – археолог, знаю, что остаётся от нас после «жить».
Я не верю ни в ад, ни в нежить, всё как-то иначе.
Как? Я не разобралась. Не знаю. Значит
впереди ещё много открытий. Поднимаю ворот.
Надеваю шарф. Делаю шаг. Мама обнимает.
– Будь со мной дольше, я тебя никому не отдам.
– Береги себя, высыпайся, я люблю тебя. – Да, мам.
***
Рай бумажный. Воздух влажный. Прилипают облака. Крыльев шелест. Лепет важный. Долго тянется река. Блики прыгают, как белки, будто бы играют в салки. Карп с блестящей чешуёй окатил вола водой. Лев зевает и рычит. Лис чихает и урчит. Мышь с синицей взяли спицу и проткнули небеса. Из прорехи льётся солнце и слепит тебе глаза.
Просыпайся, милый мальчик. С добрым утром. С новым днём. Это всё тебе лишь снится. Потягушеньки. Подъём.
_________________________________________
Об авторе:
МАША КРУПНИК Родилась в 1979 году в Воронеже. Окончила Исторический факультет Воронежского государственного университета.Театральный продюсер, арт-менеджер, переводчик, преподаватель управления в сфере культуры.
Переводит современную российскую и зарубежную драматургию и прозу, с 2013 г. сотрудничает с фестивалем молодой драматургии «Любимовка», российскими и зарубежными театрами. С 2011 г. курирует театральный проект для подростков «Классная Драма».
Стихи пишет лет с 6 с перерывами, но прежде не публиковалась. Несколько раз принимала участие в поэтическом СЛЭМе, организованном поэтом А. Родионовым в Воронеже и Москве.
скачать dle 12.1
