Редактор: Роман Рубанов
***
Сила в немощи. Свет извне.
Мрак рассеять уже не тщишься.
Молча молишься тишине –
ведь до Бога не докричишься.
На чернеющей борозде
так скворец ходит по ухабам…
Бог есть боль – значит Бог везде.
Я хотел бы остаться слабым.
***
Ночной состав пройдя до середины,
так застают в вагоне-ресторане
за окнами бегущие равнины –
бескрайние поля сердечной брани.
Так всматриваются в свет инфернальный
двоящихся телеэкранов – то есть
глядят насквозь, пока гудок финальный
не прозвучит и не споткнётся поезд.
***
Покрывает сажа, а не окалина,
над кровлей трубу стальную,
коптящую небо.
Всякое горе не уникально,
и скорбь твоя похожа на остальную,
какой бы ни́ была.
Это не новость –
в топку истории бросать поленья
или человеческую щепу…
Инаковость –
до белого дойдя каления,
для поцелуя подставить щеку́.
***
Не курсисткой и не́ подгулявшей девкой,
балансируя, юность прошла по нитке
между сентиментальностью и издёвкой –
никаких откровений, а слов в избытке.
Избегая ударов судьбы горячих
и холодных раздумий о том, что со́здал,
свой язык прикуси, как бескостный хрящик,
или лучше –
изблюй, как сказал апостол.
Art poétiqueСвет ярче, а детали не видны
в воспоминании сквозистом.
Дед верил истово, что бог войны –
артмощь, хотя и был связистом.
Я с ним всё чаще на одной волне,
но на портрет смотреть неловко...
В небытии почти как на войне.
Вот только что́ ему моя вовне
звучащая артподготовка?
Дача Р. КомадеюДачу в СНТ «Надежда» я купил за бесценок. За неполную стоимость авиабилета Екатеринбург – Владивосток. Хотел увидеть остров Русский – для человека пограничного это настолько Восток, что уже почти Запад. Да так никуда и не полетел. Скопленных денег при любом раскладе хватило бы только на билет в одну сторону.
Продавцом оказалась женщина лет тридцати с беспокойным и тусклым лицом. Переминалась с ноги на ногу, прятала взгляд – будто стесняясь своего имущества. Чеховское слово «дача» от него положительно отслаивалось. Проглядывала голая основа, отсутствие обозначаемого: десять соток в окружении незабора, бывшее картофельное поле, переходящее в чахлый березняк, без пяти досок дом, накренившийся, с крыльцом, врастающим в землю. Сразу за участком, с двух смежных сторон, по запаху прели и вялому забытийному журчанию угадывались каналы осушения. «Надежда» была разбита на месте торфяника. В 30-ые болото изрыли мелиораторы. Садоводы пришли позже.
Тому, что покупатель нашёлся, хозяйка едва ли обрадовалась – скорее удивилась. Однако символического жеста передачи ключей не последовало: замка на двери не было. Зато имелся прочерченный мелом – в рост человека – православный восьмиконечный крест. Я не удержался и спросил:
– А это зачем?
– Чтобы воры зимой не лезли.
– Помогает?
– Брать всё равно нечего…
Первым делом занялся уборкой хлама. Складывал в хозяйственные мешки тряпьё, газеты, пережившую себя настенную память – всё то, что когда-то имело смысл и назначение. Из домашних вещей меня заинтересовал только сломанный термометр в виде якоря со стрелкой, замершей на нуле. И глиняная самодельная кружка – обращённая к небу рыбья пасть, то ли в изумлении пускающая невидимые пузыри, то ли посылающая беззвучные угрозы. Большие круглые глаза прилеплены по бокам; чешуя продавлена ногтем; на дне накарябано «ихтис»; внутри белая глазурь. Пользоваться чужой посудой я бы не стал, но и выбросить было жалко: вещь хоть и несуразная, но оригинальная и с душой. Думал, под что её приспособить.
Оставил также кубинскую сигару, хранившуюся в аптечке вместе с пожелтевшими бинтами и просроченными таблетками. Тот, кто был здесь когда-то жильцом, видимо, дорожил ею – тщательно завернул в полиэтиленовый пакет и перетянул резинками, нарезанными из велосипедной шины. Прочие следы чужого постоя я постарался стереть. Выморочный быт не сопротивлялся. Время уже выжгло в нём сердцевину – чёрный круг поверх сердечного узорочья. Фанерку с подобным изображением – детская фантазия на тему Золушки, уроки выжигания, строчка «маме с 8 марта» – я нашёл в кухонном закутке. Она служила подставкой для сковороды.
Садовую рухлядь я жёг посреди участка в железной бочке. Дождь она уже не держала, но огонь ещё терпела: втягивала воздух сквозь дыры и выпускала рыжие всполохи. Остаточную золу и ржавчину я залил водой. Воду брал тут же, в странной яме неизвестного происхождения (природная мочажина? недорытый пожарный водоём?). Рядом, между двух берёз, была прилажена скамейка. В траве валялся порванный сачок.
Недоумение разрешила соседка-татарка, пришедшая нарвать ревень, одичавший без призора под окном веранды. Сквозь пробитое мутное стекло и завязалось общение. Говорила она медленно, отрывочно и, кажется, не вполне со мной:
– Яму Гена выкопал. Он в ней карпа держал. Часами возле него просиживал. Попивал, конечно…
– И что с ним стало потом?
– Помер, наверное. Или ребятишки выловили. Сейчас кто его помнить будет? Дочери он не нужен.
Что значит «попивал», мне открылось на следующий день во время косьбы: бурьян разросся широко. Литовка в моих руках – неотточенная, в крупных зазубринах – не столько резала, сколько приминала траву, поминутно то вонзаясь в кочку, то ударяясь о пустую водочную бутылку. Порожняя тара была разбросана по всему участку.
…Наведавшись через неделю, я не сразу понял, что произошло. В ступоре смотрел на чёрную осунувшуюся почву вокруг поваленной бочки, пока меня не окликнул со спины сосед-татарин:
– Напрасно ты основание кирпичом не выложил. Здесь же болото, торф голимый. На метр проливать пришлось.
Помолчав, он с восторгом добавил:
– Земля курилась. Как в церкви кумар стоял.
После этой нечаянной беды я убедился, что останусь здесь. Первоначальный испуг сменила уверенность: лететь никуда не надо.
Обустроиться я больше не пытался.
Время в «Надежде» упразднилось, но жизнь не замерла – переместилась в иной план и протекала бесслёзно. Всеобщая разруха, помноженная на саму себя, сокращалась в числителе: диковинно по отдельности, однообразно всё вместе. Потому не удивляли больше ни танцующие хибары, ни дом-троллейбус с заваренными окнами и двускатной крышей, ни четыре вкопанные в землю столба – апофеоз архитектурной мысли. Обращал на себя внимание только мрачный коттедж из морёного бруса, по-русски воплощавший собой финскую мечту.
До Европы от станционной платформы рукой подать. Стоит пересечь железнодорожную насыпь, подняться на Кобылью Голову – дугообразный каменистый увал, оскаленная челюсть с выщербленными останцами – и сквозь сосны проглянет Европа. А до Азии и тянуться не надо: здесь она, под ногами. Слегка пружинит, когда в солнечный полдень идёшь под гору с электрички. Затягивает в торфянистые недра, когда прольют дожди.
Я уезжал и возвращался к себе каждые выходные. Трудовое безделье не тяготило меня: следить за огнём в печи или слушать ночные товарняки – это тоже работа. Иногда внутри становилось тесно, тогда я ложился на кровать, узкую и жёсткую, закрывал глаза и пытался увидеть себя сверху – мысленно уменьшая масштаб, как на Google-карте: высота птичьего полёта растягивалась в космическую даль. Чёрный квадрат крыши – лесное тёмно-зелёное клубящееся поле, будто вылепленное из пластилина – белая непроницаемая дымка. Ещё выше взгляд иссякал, а мысль сворачивалась стружкой, образуя пустоту вопроса: «Гена-ихтис, сосуд скудельный с огненной водой, куда ты вышел из царских врат?»
Осенние дожди сменились морозами. По утрам, кулаком разбивая лёд в питьевом бачке, я думал о закрытии сезона: буржуйка была скупа на тепло. Зиму провёл в городе.
Сошедшие снега обнажили новую землю, жирную и маслянистую, а в Гениной яме, полной до краёв, отразилось новое небо – чуть ниже обычного. Но времени не прибавилось – его по-прежнему не было. И потому возникло ощущение, что в сущности ничего не изменилось.
Я понуро бродил по участку, мял в руках иссохшие травы, пока меня исподволь не настигло откровение: если времени нет, значит и памяти, поделённой на куски самоценных жизней, тоже нет – одно море вмещает всех. Нужно только нырнуть в него, не подняв со дна грязи. От этой мысли мне стало спокойно.
…Глиняной рыбьей пастью я зачерпнул воды из ямы. Уселся на скамейку. Чиркнул спичкой. И стал курить сигару, стряхивая пепел в кружку.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСЕЙ КУДРЯКОВРодился в 1988 году в Свердловске. Публиковался в журналах «Звезда», «Знамя», «Сибирские огни», «Урал». Автор книг «Стихотворения» (2012) и «Слепая верста» (2016). Лауреат Новой Пушкинской премии (2014), российско-итальянской премии «Белла» (2015). Живёт в Екатеринбурге.
скачать dle 12.1
