Редактор: Роман Рубанов
* * *
Умирает птица — падет с шестка,
лапки в воздух и дух долой.
И пойдешь во тьму светлый дух искать,
эту правду в себе самой.
Держишь руки лодочкой — не споет,
не расправит свои крыла.
Календарный день не идет в расчет,
если птица в нем не жила.
Ввечеру разрою я саван-снег,
на скамеечке примощусь.
«Милуй», — скажет мне человек.
«Бог простит, да и я прощу».
Он прохожий и, верно, не ранил птах,
в легкокрылых них не стрелял,
беззащитен сам, словно тот монах,
что в пустыне один стоял.
Мне придется доверить пичугу льду,
возвратиться в свое тепло.
И мешать и ворочать словес руду,
несмотря, вопреки, назло.
* * *
Отсидишь целый день на работе,
оттоскуешь по жизни своей.
Снова дни приближают к субботе,
а субботы — к кончине твоей.
Счастье бьется испуганной птицей
за закрытым на зиму окном.
Отчего же тебе не сидится
в теплом доме, пичуга-девица,
и щебечешь ты все об одном.
Всё мерещатся дальние страны,
и моря тебя гулом зовут.
Эти мысли нелепы и странны.
Ну, какие моря-океаны?
Это жизнь: просто пряник и кнут.
Ну, какие вершины — глубины?
Ну, какая Сибирь и тайга?
Ледники, ледоставы, лавины…
Да о чем ты опять, пустельга?
Всюду дел непочатая чаша,
всюду морок, унынье и стыд.
Кто крылом напоследок помашет?
Кто оплачет, отплачет навзрыд?
* * *
АнеНепрозрачною пленкой заклеены окна,
жизнь снаружи виднеется серой и блеклой
и довольно скупой — изнутри.
Коммуналка затихла — проснулся ребенок,
что-то вспомнил дневное и шепчет спросонок —
на улыбку его посмотри.
А соседки лукавят: «Ты замуж не вышла?»
Будто им из-за стенки картонной не слышно,
как стоит у тебя тишина.
возле двери и после еще — у дивана,
а вставать снова в шесть — до обидного рано,
и ворочаться до утра.
А на кухне спросонок томятся соседи.
«Мы уедем отсюда, клянусь, мы уедем», —
шепчешь зло и кусаешь губу.
И в толпе сослуживцев спешишь на работу,
где не знают, откуда ты, с кем ты и кто ты,
ну, и ты о себе ни гу-гу.
А когда начинается речь о квартирах,
о вторых этажах и четвертых сортирах,
ты, конечно, завидуешь им —
многим лишним их метрам жилым.
* * *
Мне кажется, зима вновь сменится зимой,
и эти глыбы льда, как сахар кусковой,
что никогда не тает...
Ну или, может быть, все это — просто сон,
и кто-то из мешка вверху просыпал соль,
урон теперь считает.
Но если претерпеть и таянье и грязь,
то солнышко опять к нам кинется, смеясь,
птиц пение услышишь.
Но что оно для тех, кто выморожен весь,
осталась только тень, осадок, сгусток, взвесь,
и что теперь попишешь...
* * *
На дороге зимней — грязь, приглядишься — соль.
И наступишь трижды, а всё ж не оставишь след.
Эта боль в подреберье — только моя лишь боль,
этот отблеск случайный — самый надежный свет.
Притаиться задумаешь, тенью безликой стать,
в одеяла зарыться пуховые до весны,
обезличить барашков и досчитать до ста,
когда сын был маленький, были иные сны.
А сейчас только черточки, палочки и тире,
А сейчас только слезы смолы на сухой коре.
* * *
Когда в высотном доме
в одном окне загорается свет,
в другом — гаснет, и так эту долгую ночь
я смотрю на теплые огоньки,
чужие шторы, люстры и чайники,
в блочном кофеино-полуночном одичании.
Меня нет. Только темная-темная комната.
Можно не ждать и не помнить,
если можешь не ждать и не помнить.
Дворник сбивает лед.
Капает в кране вода.
Никогда. Никогда…
* * *
В списке ушедших становится больше имен,
список живых, увы, нестерпимо, краток.
Клен облетел во дворе, из моих тетрадок
памяти книгу сложи и, когда ты нем,
то есть, когда слова и горьки, и смысла
не добавляют к горечи, что внутри,
просто открой — и на строчки мои смотри,
а между ними читай — осторожно — мысли.
Мало любила людей, но всегда — насквозь
и в лобовую, вдребезги — на осколки.
Под руку тронешь: «Здесь осторожно — скользко».
Вместе — надежно, но всё же придется врозь.
Ты не сжигай этих тонких черновиков,
ибо тогда кто расскажет тебе о лете,
о кузнецах в траве, о втором билете…
Поезд в семнадцать: Москва. Ленинградский — Псков.
* * *
Врастать корнями в ледяное дно,
узнать судьбу поющего в пустыне.
Радеть о дальних, если не дано
беречь своих. Не горько и не стыдно
латать в ночи с прорехами белье,
кормить залетных птиц, котов приблудных.
И прибирать, и украшать жилье,
и целовать любимого прилюдно.
Немилые, как много вас окрест,
как душно, как мне тесно нынче платье.
И тщетно ждать с утра благую весть,
душа ее — не сможет — не оплатит.
* * *
Жизнь замирает за вами и глохнет,
пульс замедляется, рвется струна.
Славные, милые, добрые окна...
— Дай мне еще посидеть у окна!
Вдруг мне достанется солнечный зайчик
или вечерний мерцающий свет.
Только закат неизбежен, и, значит,
времени нет.
Небо слезится, дорожками капли
лягут на стекла и скатятся вниз.
— Окна до Пасхи помыть бы, не так ли?
— Только сама не тянись!
— Нет, не смогу, я тянусь уже выше,
скоро взойду по лучу.
Прямо в окно.
Слышишь: музыка? Слышишь?
— Слышу, — едва прошепчу.
* * *
Выпадет снег поутру: подойду к окну.
Если меня вот так оставлять одну,
сразу начну выдумывать сказки снежные.
Что-то тревожно шепчется изнутри,
словно за руку берет, говорит: «Смотри,
это — предчувствие снега, предчувствие счастья!»
Нежный мой и далекий, ты не печалься,
я не пойду в вечерние фонари,
буду смотреть одна из окна луну.
_________________________________________
Об авторе:
НАТАЛИЯ ЕЛИЗАРОВА Родилась в городе Кашире Московской области. С 2006г. — член Союза писателей Москвы. Выпускница Литературного института имени А.М. Горького. Автор поэтических сборников: "Осколок сна" (2006г. Москва), "Черта" (2014г. Смедерево, Сербия), «Страна бумажных человечков» (2019, Москва), книги для детей "Мой ангел" (2015г. Иркутск) и публикаций в периодике. Соредактор сербского журнала «Жрнов». Стихи переведены на английский, сербский, немецкий, польский, румынский, турецкий, даргинский, болгарский, венгерский языки. Живет в Москве.
скачать dle 12.1
