ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Инна Кабыш. НЕДЕТСКИЙ МИР

Инна Кабыш. НЕДЕТСКИЙ МИР





* * *

Я пропела это дело, проспала,
и меня не дозвались колокола,
хоть под утро и приснился мне их зов.
Было больше, чем одиннадцать часов.
Было больше, чем двенадцать.
Или — час.
Бог не выдал — это да,
но и не спас:
я пришла, когда на двери был замок:
что ж роптать теперь — он сделал все, что мог.
И не солоно хлебавши, и — без слез
шла я гордо мимо зелени и роз,
мимо птицы и яиц с табличкой "Бой”,
мимо нищенки, вздохнувшей: "Бог с тобой”.




ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ

5

А за окнами дождь бранится,
бьются листья о стенку лбом...
Подростковая психбольница –
отчий дом, семейный альбом.

Надзирательница с ключами
треугольными, врач-сатир,
чай с казенными калачами –
полоумный, недетский мир.

Наши скомканные подушки,
вен истерзанные жгуты,
практиканты: зубрилы, душки...
Третья правая - это ты:  

меж Кассандрою и Еленой.
Группа девочек-голубиц.
Бьются листья о наши стены
с нетерпеньем самоубийц.

По утрам раздается гулко
 злое цоканье медсестры
(как тюремно словцо "прогулка"!).
 - Подымайтесь-ка, три сестры!..

Сраму, точно мертвец, не имешь,
на пижаму надев пальто,
ибо это судьба - не имидж,
и тебе не судья никто.

- И не нужно твоих лобзаний,
мама, милая!.. Ну, не плачь...
У меня миллион терзаний,
а не то, что проблеял врач...




* * *

Браки совершаются... на дачах в раннем детстве.
Дача была удивительная:
бревенчатая,
с резными ставнями,
двумя крылечками
и до того большая,
что, когда однажды вечером
мы все сидели на одной половине
и пили чай из самовара —
тоже большого, блестящего, —
на другую половину забрели цыгане
и унесли все наше столовое серебро,
а мы и не услышали.
А сад был такой большой,
что переходил в лес:
мы собирали грибы, не выходя за калитку.
Мы жили на даче с мая по октябрь: вечность.
...Мне было пять лет.
Кончался октябрь.
Шел мелкий дождь.
В саду было сумрачно.
Я стояла на крыльце и грызла яблоко:
янтарно-наливное и холодное до ломоты в зубах.
Яблоками был завален весь дом...
Дом насквозь пропах Буниным,
тем его томом —
большим, с желтыми страницами, —
где были "Антоновские яблоки”.
Но в конце того октября,
на краю вечности,
я еще не умела назвать этот запах по имени.
...Ему было тридцать пять:
земную жизнь пройдя до половины,
он очутился в сумрачном саду,
то есть вошел в дальнюю калитку
и по тропинке направлялся к дому.
За ним шли еще двое.
Но я увидела его одного.
Он был большой и сказочно красивый:
синие глаза, русая борода, пшеничные кудри —
королевич.
Я влюбилась сразу — вся:
вместе с яблоком, которое грызла.
Он пришел копать колодец.
Я чувствовала, что это ненадолго,
что это не навечно,
да иначе и быть не могло:
стояли последние октябрьские дни —
вечность кончалась.
Но я не желала с этим мириться:
они копали весь день,
а я всю ночь —
забрасывала.
Пятилетняя Пенелопа,
я сводила на нет труд трех мужиков.
Трех женихов.
Нет, настоящий жених был один:
те, что шли за ним, были так... подобья.
И напрасно я боялась:
он никуда не ушел —
так и остался в том октябре.
И я осталась.
Так мы там и стоим:
королевич и Пенелопа с яблоком в руке.
А дедушка и бабушка,
и рабочие с лопатами,
и цыгане с серебром —
все сидят в саду за большим столом,
кричат: "Горько!” — и пьют:
пьют вино —
прямо из колодца.




* * *

Я в горящую избу вошла,
но спасать ничего я не стала.
И спаситель смотрел из угла
не сурово, а просто устало,

и чернела герань на окне,
и дымили, свиваясь, обои,
только не было в новой во мне
ни безумья, ни страха, ни боли,

а когда затрещало окно
и обрушились кровля и своды,
ощутила я только одно —
небывалую горечь свободы.




* * *

Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается с мужем,
уж тот не намерен, конечно,
с любовником тайно бежать.
Иначе зачем тратить сахар,
и так ведь с любовником сладко,
к тому же в дому его тесно
и негде варенье держать.

Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается долго,
во всяком уж случае зиму
намерен пере-зимовать.
Иначе зачем ему это
и ведь не из чувства же долга
он гробит короткое лето
на то, чтобы пенки снимать.

Кто варит варенье в июле
в чаду на расплавленной кухне,
уж тот не уедет на Запад
и в Штаты не купит билет,
тот будет по мертвым сугробам
ползти на смородинный запах...
Кто варит варенье в России,
тот знает, что выхода нет.




ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АЛЕКСЕЕ ДИДУРОВЕ


Я говорила — дурочка, коза:
"Как жалко, что в стихах у вас нет Бога…”
И округлялись у него глаза,
а я, не видя, продолжала строго,
что, мол, стихи его — сплошная плоть…
Не ведая, а может, забывая,
что во плоти явился нам Господь
и тем она бессмертна, что живая.




* * *

Мы с моим четырнадцатилетним сыном пришли на Троицу в храм.
Пол в храме был посыпан травой, а вдоль стен стояли березки.
"Благодать!” — подумала я, вдыхая запах свежей зелени.
"Бедные! — вдруг сказал мой сын,
кивая головой на березки. —
Такие молодые, им бы еще жить и жить…”
Я вспыхнула: "И что хорошего?
В конце концов, их изрезали бы ножами любители березового сока,
порубили на дрова любители шашлыков
или они засохли бы сами,
а так они попали в рай, —
я перевела дыхание, —
потому что ведь это только нас, людей, ждет Царствие Небесное,
а растения исчезнут без следа,
а вот эти, —
я обвела рукой храм, —
сподобились…” —
"Все равно, — упрямо сказал сын, —
они здесь совсем завяли
(я пригляделась: листья на березах действительно подсохли),
а у тех, что растут у нас во дворе,
такие клейкие листочки…”
"Ты что… читал „Братьев Карамазовых”?” — опешила я.
"Карамазовых? — переспросил мой сын. —
Не-е… Стругацких — читал…”
И я усмехнулась,
ох уж эти мне русские мальчики,
потому что видела,
что мой сын не согласен заплатить листком березы за рай,
и подумала, что это здорово, хоть он и не прав.




* * *

Цвела картошка у сарая
лиловым, белым, голубым...
Я в детстве так боялась рая,
где будешь ты любим любым
и устремят родные души
к тебе несметные стопы, —
я пряталась на старой груше.
...Я и теперь боюсь толпы.




* * *

А если как тряпку меня отжать,
что у меня остается?
Мать.
А если еще посильнее?
Муж.
Хоть он ходок.
И игрок к тому ж.
А если совсем — чтоб один лишь вздох,
А если совсем — чтобы вздох один?
Что у меня остается?
Бог?
Нет, у меня остается сын.




ДОБРАЯ МАЧЕХА

— Я ее убью, — сказала я.
— Чем? — улыбнулся отец.
— Горлышком от бутылки.
Отец не ожидал такой определенности:
— Она же добрая!
— Да не в этом дело!.. — закричала я.
На их свадьбе я ничего не ела,
я кормила мачехину кошку уткой с яблоками
и, если б только могла,
скормила бы ей и яблочный пирог,
и яблочное варенье,
и яблоки из вазы,
а заодно уж и гладиолусы,
чтоб она лопнула.
Я объявила голодовку:
объявила себе — им сказала, что болит голова
и пойду-ка я погуляю:
не смотреть же, как они едят на веранде вареники,
как из вареников вытекает горячий вишневый сок
и, смешиваясь с холодной сметаной,
делается розовым и густым, —
я пошла другим путем:
дойдя по песчаной дорожке до крайнего дома,
я свернула в лесок,
где был мой шалаш.
Я как Ленин в Разливе,
потому что я ненавижу не мачеху,
а расклад,
при котором есть живые и мертвые,
я хочу, раз нет мамы, пусть не будет и меня,
и мачехи, и ее сына:
пусть все будут несчастны,
хочу я,
как Ленин, который, очевидно, хотел, чтобы все были
счастливы,

ибо в конечном счете хотим мы одного:
справедливости.
Мы с Лениным в шалаше строим:
я — ад для всех,
он — рай для всех, —
что одно и то же.
...Сосет под ложечкой,
начинается дождь.
Я пытаюсь развести костер, но мокрые ветки не горят:
дым без огня.
Я вытаскиваю из шалаша кипу газет и поджигаю:
бумажное пламя.
После дождя из-за березы вырастает мачехин сын.
— Ты чего?.. —
Он достает из кармана два холодных вареника.
Я ем. Карман в пятнах. Все испортил!..
Я беру с мокрого лопуха улитку:
— Улитка, улитка, высуни рога,
дам тебе я пирога, —
вру я,
потому что с тех пор, как ушла мачеха,
пирогов в доме нет.
Да и меня почти нет:
я — после вареников — выдержала,
мачеха нет.
"Не хочу, чтобы из-за меня погиб ребенок”, —
сказала она отцу и стала собирать вещи.
"Господи, ну куда же она подевалась?” —
мачеха никак не могла найти левую
из пары своих любимых туфель.
Нужно было спешить на автобус.
Мачеха сунула непарную туфлю в сумку —
не выбрасывать же:
кто знает, как оно повернется:
вдруг купишь такие же и потеряешь правую
или потеряешь левую ногу, —
и присела на дорожку.
Потом пристроилась на багажнике велосипеда,
который держал ее сын,
помахала нам рукой,
и они покатили.
А я как стояла у калитки,
так и упала,
и врач сказал: дистрофия.
И меня положили у окна,
под которое приходил отец,
и, когда я увидела его мокрое лицо,
я подумала: осень,
но потом посмотрела вокруг —
на белые стены, потолки, кровати, —
и мне стало ясно, что зима.
А когда мы приехали на дачу,
было лето,
но, когда я пошла кормить Жучку
и нашла в ее будке туфлю,
я поняла, что это другое лето:
с туфлей в руках я выбежала за калитку.
На песчаной дорожке был хорошо виден след от велосипеда...
След обрывался на автобусной остановке.
Я села в автобус.
Людей было много.
Они входили и выходили
со своими ведрами, корзинами, бедами.
Всех вновь входящих женщин я просила примерить туфлю —
она никому не подходила.
Не потому, что была слишком маленькой,
а потому, что была слишком мачехиной,
то есть успела разноситься так,
что точно повторяла одну-единственную в мире ногу.
Я расплакалась.
Меня никто не пожалел.
Потому что, когда у тебя нет мачехи,
а у тех, кто рядом, нет жизни,
тебя не пожалеют.
Глядя на меня, расплакался и ребенок,
сын, с которым мы ехали на дачу.
Люди входили и выходили,
ребенок плакал и рос,
и, когда автобус остановился у калитки,
он взял наши сумки,
и мы вошли во двор.
Навстречу нам с радостным лаем выбежала Жучка.
Отец окапывал яблоню.
Мачеха на веранде лепила вареники,
ей помогала тоненькая девочка,
как две капли воды похожая на мачехиного сына,
возившегося с велосипедом у крыльца.
На крыльце умывалась кошка.
Я подошла к мачехе и протянула ей туфлю.
Она улыбнулась, вытерла о передник руки:
— А я-то, глупая, убивалась...
— На чем ты приехала? — спросил отец.
— На автобусе... Знаешь, сюда идут все автобусы.
— И все велосипеды, — добавил мачехин сын.
А мой сын подошел к девочке и сказал:
— Хочешь, я покажу тебе шалаш? —
И она ответила:
— Хочу. —
И они ушли. В свой рай.
А я осталась в своем. А мама — теперь я это знала —
была в своем.

Нас всех друг у друга не было.
И это было несправедливо.
Но рай строится не по справедливости,
а по душе.







_________________________________________

Об авторе: ИННА КАБЫШ

Родилась в Москве. Окончила факультет русского языка и литературы Московского заочного педагогического института. Работала старшей пионервожатой (1980-83), учителем (1983-87) в школе, руководителем литературно-музыкального коллектива при Дворце культуры «Энергетик» (1987-89). Первая публикация — в альманахе «Поэзия» (1985). Стихи печатались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов» и других. Член СП СССР (1989). В 1996 году за книгу «Личные трудности» Инна Кабыш была удостоена Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (Гамбург).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
5 154
Опубликовано 26 июл 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ