* * *
Перед самой войной
в Русском музее открылась выставка
Левитана.
Господи, сколько радости
дает человеку
уменье читать!
Я бегал от картины к картине,
громко прочитывал вслух
названия:
«Март»,
«Владимирка»,
«Над вечным покоем».
Женщины ахали,
старики сочувственно улыбались…
До сих пор
мое любимое чтение —
каталоги картин.
Я читаю, как читают стихи:
«Март»,
«Владимирка»,
«Над вечным покоем»…
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯВот в парке, в пригороде Петрограда,
сидит отец мой, оседлав скамью.
Рисует. Взглядом устремлен в свою
натуру. Сзади - то ли балюстрада,
то ли ограда; может быть, фрагмент
дворцовой галереи. Он - студент.
Пожалуй, в Академии Художеств.
(лет двадцать есть уже ему). А может,
еще у Штиглица. Он в пиджаке
расстегнутом. Огромные карманы.
А рукава немного коротки…
С мольбертом ходят только старики.
Этюдник носят только шарлатаны.
Бумаги лист. Кусок угля в руке.
Лист на картоне, а под ним - полено
березовое (ну и здоровенно!
откуда оно только здесь взялось?).
Стволы двух-трех деревьев: не берез,
а сосен: как классичные колонны.
И не мешает город отдаленный
сосредоточиться. И первый штрих
вот-вот, ликующий, как первый стих,
вскипит - нетерпеливо, торопливо,
от жажды высказаться, от наплыва
чувств, от желанья видеть на листе
то, что в уме уже давно готово,
хотя в натуре ничего такого
или подобного по красоте
и не было совсем…
Спеши, отец!
Жизнь коротка: начало и конец,
а середины почему-то нету.
Пребудет вечно мир, который вне,
но то, что в нас, внутри, в тебе, во мне,
кто, кроме нас, поведать может свету?
МАМИНА МЕБЕЛЬВ комнате до войны было почти что пусто,
две неказистых кровати, простой обеденный стол,
дощатый шкаф платяной, а в стенном шкафу были
книги отца, исключительно по искусству,
а обстановка отсутствовала: абы какая.
И только мамина мебель, два кресла, диван и столик
резные деревянные розы, крашенные желтоватой эмалью,
обивка - светло-зеленый репс, кажется, так называлась
эта материя, что постепенно блекла и выцветала,
да, только мамина мебель, убогая мамина радость,
только она убеждала, что комната эта - жилая,
что это не просто площадь и кубатура.
В комнате после войны совсем ничего не осталось,
только мамина мебель, два кресла, диван и столик,
резные деревянные розы, безвкусные, как романсы,
которые мама пела когда-то и я их, конечно, помню,
что же еще мне помнить, если не это?
В комнате после смерти отца и матери
стояла мамина мебель, два кресла, диван и столик,
мой брат сменял эту комнату, съезжаясь с женой,
а мебель куда они дели? конечно, продали,
продали за бесценок старую рухлядь.
В комнате… Нет, не в комнате - нет уже этой комнаты -
а в интерьере души моей - в душу мою не лезьте!
нет ничего в душе моей, нечего взять вам,
и не ломитесь в нее понапрасну, не ломайте двери! -
там, в интерьере души моей - лишь виденье,
лишь призрак маминой мебели, два кресла, диван и столик,
обивка совсем разлезлась, эмаль облупилась,
виденье колеблется, зыблется, не исчезает…
* * *
В годы войны
выяснилось, как велика Россия.
Между Тюменью и Омском,
вдоль железной дороги
и даже далеко в стороне от нее,
через каждые 10—12 километров
стояли деревни,
в избах топились печи,
люди пускали погреться,
пожить.
* * *
Земного было мало: три избенки,
стоявших сиротливо на отлете,
да три ограды, снегом заметенных;
корова в стайке; у соседки Груни —
еще овца; в избе — коптилка, сумрак,
угрюмые сутулые фигуры
людей; а если вглядываться в мрак,
напротив — тополь, мощный великан,
он здесь — единственная вертикаль
(его потом сломает летом буря).
Зато чего хватало — это неба:
над плоскостью земли, прикрытой снегом,
оно росло гигантски, непомерно,
земля была лишь крохотным довеском
к буханке неба, — странное сравненье,
понятное, но небом не наешься.
А может быть, наешься? Может быть,
жить будешь небом, небом будешь сыт?
Фантазия? Фантастика? Прорыв
из времени войны во времена,
когда другое время — невойна,
когда другие подрастут, и хлебом
их не корми — Ефремовым и Лемом?
А может быть?..
* * *
Первая послевоенная осень
была невероятно щедрой:
я увозил с Урала
несколько ярких кусков яшмы,
а в Москве, в промежутке между поездами,
я увидел кремлевские звезды
и врубелевского Демона;
на вокзале
майор, возвращавшийся из Средней Азии,
вдруг угостил меня целой гроздью
синего винограда;
наконец, в Ленинграде
был парад кораблей на Неве и салют над
Зимним дворцом
и волшебный стеклянный шар, хранящий внутри
швейцарское озеро
и добрую душу бабушки, умершей в блокаду.
* * *
По молодости нам казалось,
что это весна, а не оттепель.
Появилась «Весна в ЛЭТИ»
и следом волна студенческих спектаклей.
В конце 1955 года —
вечер студенческой поэзии
в Политехническом институте.
Больше тысячи студентов три часа слушали нас;
читали человек тридцать.
1956 год. Эйфория. Захлеб.
Сразу после XX съезда,
в апреле — конференция молодых.
На заключительном вечере
я прочитал пять или шесть стихотворений.
Бурное одобрение половины зала
и столь же бурное негодование другой.
Мнение этой другой половины
долго преследовало меня,
на первую книгу «Поиски» (1958)
«Ленинградская правда» отозвалась статьей:
«Снимите с пьедестала!»
Значит, был и пьедестал.
Пьедесталом было время,
приподымавшее, возносившее.
Пьедесталом было внимание и доверие сверстников.
И некоторых старших:
рукопись книги поддержали Вера Федоровна Панова,
Вадим Шефнер. Старшие…
Нравственное влияние Глеба Семенова, Учителя.
Но и — Давид Яковлевич Дар.
Для ленинградской литературной молодежи
он был тем же,
что Сократ для афинского юношества:
учил самостоятельно мыслить, быть собой.
Расти помогала среда.
Мои товарищи по Горному институту — горняки:
Агеев, Городницкий, Тарутин.
Горбовский, который стал ходить в наше ЛИТО.
Рейн и Бобышев из Технологического.
Володя Уфлянд.
Лев Мочалов, полутоварищ-полунаставник,
его поэтическая манера пятидесятых годов
совпадала с моими собственными
интонационными и ритмическими поисками…
Четыре года я жил и работал в Сибири,
в Ленинград приезжал и прилетал в командировку или
в отпуск.
С лета шестидесятого года прописан в Москве…
ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТМолодой паренек,
помощник механика
маленького речного трамвая,
совершающего регулярные пассажирские рейсы по
Висле
от города Цехоцинек до города Торунь,
узнав, что имеет дело
с человеком, который видел
Обь, Иртыш, Енисей, Лену и Колыму,
тут же сбегал в буфет и вернулся с двумя бутылками
немецкого пива
с красивым названием, что-то вроде «Ризенгебиргер»,—
кажется, так называются горы в Южной Германии,
говорят, необыкновенно живописные, но я там никогда
не бывал
и пиво с таким названием пробовал тоже впервые.
ИЗ СТАРОЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ«Монпансье кондитерской фабрики Пирогова в Казани,
угол Вознесенской и Университетской улиц
собственный дом,
торговля таганрогскими, персидскими и колониальными
товарами,
склад картофельной патоки и оберточной бумаги».
Эту надпись я перенес в записную книжку
с большой, слегка заржавевшей железной коробки
тысяча девятьсот (дальше было неразборчиво) года,
стоявшей в сенях, как войдешь (мы зашли напиться
воды),
в избе, в удмуртской деревне на старом торговом тракте,
в год полета Гагарина, которого фотографию,
вырезанную из газеты, шофер наш Миша,
любитель лихой езды («…И какой же русский!..»),
возил в кармане вместе с правами, мечтая когда-нибудь
увидеть Гагарина лично, но эта его мечта,
я полагаю, так и не осуществилась.
* * *
Молния ударяет
в отдельно стоящие деревья.
Но иногда —
в деревянные церкви.
Ранней весной
1965 года
в Архангельской области,
совершив очередную посадку
в стороне от населенных пунктов,
мы любовались
делом человеческих рук.
Когда мы вернулись через две недели
для контрольных определений
гравитационного поля Земли
(о котором никто не знает,
что это такое),
мы увидели вместо церкви
обгорелый труп.
Греки считали громовержцем
Зевса,
архангельские крестьяне —
Илью Пророка.
Но когда эту церковь,
эту наивную юную девушку,
которая протягивала руки к солнцу,
убило молнией,
это не могли быть ни Илья, ни Зевс —
только безголовая электрическая утроба
космоса.
* * *
Какая акустика в космосе!
Крикнешь однажды —
а пространство звучит и звучит
вечно.
* * *
В кинотеатре “Титан”
шел довоенный фильм.
Актер, популярный перед войной,
пел довоенную песню
о златых горах и реках, полных вина.
Кто-то ворвался в зал
и крикнул:
- Карточки отменили!
Сеанс прекратился.
Зажегся свет.
Зрители выбежали на улицу.
Война, наконец, окончилась.
_________________________________________
Об авторе:
ВЛАДИМИР БРИТАНИШСКИЙ(1933—2015)
Поэт, прозаик, литературовед, переводчик. Родился в Ленинграде. В годы войны жил и учился в эвакуации. В 1946-1948 гг. занимался в студии Глеба Семенова в Ленинградском Дворце пионеров. В 1954-1956 гг. был участником литературного объединения Горного института (руководитель Глеб Семёнов). Окончил Ленинградский горный институт, работал как геофизик в Западной Сибири и на Полярном Урале. С 1960 г. жил в Москве. Член Союза писателей СССР (1961), Русского Пен-Центра с 1997 г.
Лауреат нескольких польских литературных премий, премии Союза писателей Москвы «Венец» (2001, вместе с Натальей Астафьевой). Награждён нагрудным знаком «За заслуги перед польской культурой» (1999), Офицерским крестом Ордена Заслуг перед Республикой Польша (1999), Командорским крестом Ордена заслуг перед Республикой Польша (2014).
Произведения В. Британишского переведены на немецкий, польский, французский, английский языки.
скачать dle 12.1
