ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Юрий Карабчиевский. ПОСЛЕ ВРЕМЕНИ

Юрий Карабчиевский. ПОСЛЕ ВРЕМЕНИ



 

* * *

Непостижимая, немая пустота!
Дома бездомные тверды, как постаменты.
Равнобетонные негнущиеся ленты
тревожат отдаленные места.

И что немыслимо, чего не может быть?
Все ожидаемо и все происходимо.
Все взгляды - поверху и все походки - мимо.
Но странно вымолвить и трудно подтвердить,

что где–то в городе, за каменной грядой,
играют маковки резьбой и позолотой
и дышат улицы сегодняшней заботой,
вчерашней радостью и завтрашней бедой...




ПОСЛЕ ВРЕМЕНИ

Распадаются мысли, и каждый осколок
застревает и ноет в сознанье моем.
Я живу на пригорке, и зимний поселок
словно Брейгелем врезан в оконный проем.

Эти бледно–холодные близкие дали,
эти ребусы птиц, и людей, и собак -
как бы сами зовут, чтобы их разгадали,
и пророчат: едва ли и как бы не так!

Птица - глупая тварь, и душа ее птичья
вместе с телом парит, без особых примет.
И она не свихнется, постигнув величье
и ничтожество мира в единый момент.

Но Господь бережет наш изнеженный разум,
опекает, ведет, опускает на дно.
"Вот собаки, и люди, и птицы, а разом,
целиком этот мир - вам познать не дано!"

И не надо. И верно: вершинами елок
ограничен простор и реальность сама.
Но зачем же так ноет в сознанье осколок?
Так мы сходим с ума. И не сходим с ума.




* * *

Эта улица помнит меня ребенком,
помнит подростком,
помнит юнцом -
и знать не знает, таким, какой я теперь.

Эта улица–
та ,
где я был безраздельно влюблен
в каждую женщину,
шедшую мимо.
Где движения рук и сумочек,
бедер и ног
подчиняли ритму ходьбы
все мои представленья о жизни.
Где июльскими приторными вечерами
слова мои,
как сухари,
мне кровавили рот,
и болезненным кашлем
рапирало мне грудь
самолюбие.
Эта улица -
та, где я вечно испытывал боль -
от обиды,
от страха,
от зависти,
от пустоты...
И когда я стою на этой улице -
я такой, какой я теперь,
то печаль моя
не о сбывшемся,
не об ушедшем,
даже не о беспечности детства -
а только об этой боли.




* * *

Так я брожу - от угла до угла
пыльного города, душного дома,
как на ладони в лучах перелома
линия жизни моей пролегла.

Так суждено мне - у всех на виду,
с выбором ракурса, как вам удобней,
в этом ли, в будущем, в прошлом году,
безоговорочно, как на ладони.

Случай - уже для меня чересчур.
Только витаний туман и бесплотность.
Только усталость. И женских фигур
неисчерпаемость и безысходность.
   



СОН

Эта улица так же узка,
как твоя голубая рука.

Этот дом, и забор, и крыльцо -
как твое неживое лицо.

Не войду, а взлечу в вышину
и прильну к голубому окну,

успокоивши душу сперва:
"Ты мертва, - я скажу, - ты мертва...”

Но за стеклами, в комнате той -
золотой и зеленый настой,

тяжесть лиц, и еда, и питье,
и над ними - живое, твое...

Заорать в этой страшной гульбе:
"- Я жестоко ошибся в тебе! "-

захочу. Но забуду слова.
"Ты жива, - прошепчу, - ты жива!”




* * *

Трамвайная Москва тебя скрывает
в скрещенье рельс, в асфальтовой пещере,
в районе ощущаемого чуда,
за адовой чертой - черт знает где.
Там судорожно дышит мостовая,
как днище раскаленной сковородки
и, как погромщик, в узком переулке
прямое солнце бьет по голове.
Но прошлое, лукавый лжемессия,
ведет меня на бреющем полете
в прохладное нутро воспоминаний.
Вот дверь твоя. Звонок - и я вхожу.
Мы десять лет не виделись, как будто?
Естественно, что ты не изменилась.
Утюг поставишь, сядешь, скривишь губы,
попросишь: "Расскажи мне что–нибудь".

Я расскажу тебе, как вечерами
пронзительна тоска о невозвратном.
Как страшен воздух, обогнавший время,
от тренья разогретый добела...
Ты тихо возразишь: "Я это знаю.
Скажи мне лучше, как твое здоровье,
где ты живешь, что делаешь, что пишешь,
какие фильмы видел без меня?"

Я расскажу, какие видел фильмы...
С короткой шеей и высокой грудью -
мой давний недруг, верный мой соперник, -
твоя соседка сонная войдет.
Когда она уйдет, уж будет поздно:
не начинать же исповедь сначала.
Ты скажешь: "Посиди еще немного",
что будет означать: тебе пора...

Трамвайная Москва гремит по крышам,
купается в расплавленном июле,
дымящееся варево готовит
из потных тел и пыльного тряпья.
И в этой мешанине растворившись,
я думаю: "Минуй меня, блаженство!
Ни исповеди легкой, ни прохлады,
ни прошлого - не надо ничего!"

 


ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ

Оделись. Стоят, балаганят.
Безвыходно. Душно. Трясет.
Никто никого не обманет,
никто никого не спасет.

Спускаются. Хлопают дверью.
Смеются. Молчат. И опять...
Что хуже всего: я им верю
и все же пытаюсь понять.

Дурацкое свойство рассудка -
искать существо и костяк.
То - шутка, а это не шутка.
То - важно, а это пустяк...

Ты знаешь, сегодня мне жутко.
Не в меру, не просто, не так.

Сегодня, в тоске коридора,
испарину чувствуя лбом,
я понял бессилие спора -
любого, с любым, о любом.

Впервые за многие сроки
я понял далекий намек:
мы так же с тобой одиноки,
как каждый из нас одинок.

И как этот факт ни обыден,
а холод прошел по спине...
Погасим же свет и увидим,
посмотрим, увидим в окне,

как в ночь удаляется к т о–т о,
в снегу оставляя тропу...
И на три крутых поворота
закроем свою скорлупу.




* * *

Я проеду-пройду по Сущевскому валу
мимо прошлых занятий и бывших событий.
Изменяется к лучшему мало-помалу
мир, шипучий и мутный, как пена в корыте.

Где квартиру сдававший на час человечек?
Где Полковник, просивший полтинник за щетку?
Или Витька Печенин, в предпраздничный вечер
возле бани сплеча отбивавший чечетку?

Все пропало. Окончился дьявольский праздник.
Только тихая баня дымит по старинке.
Да натужливо крякает мой одноклассник —
коренастый мясник на Минаевском рынке.




* * *

Пока на Трубной не растаял снег,
не закипел дождем по тротуарам;
пока последний встречный человек
не показался сгорбленным и старым;

пока слепая временная ось,
наш гордый дух расходуя в избытке,
не удлинилась так, чтобы пришлось
в далеких днях искать свои пожитки;

пока все это не произошло -
поторопись и поверни направо,
туда, где стены — битое стекло
и где забор — зеленая отрава.

Вот этот дом! Попробуй на куски
рассечь его. Увидеть в каждом слое
тоску его. Вобрать в свои зрачки
нутро его, усталое и злое.

Ну что? Ну водка. Туфли на плите.
Ну запах слез. Привычка к униженью...
Ты видишь сам, что в этой тесноте
нет места твоему воображенью.

И все твои прилипчивые сны,
все — убедись — ничто. Пока не поздно,
взгляни еще, взгляни со стороны,
и воздух этой улицы тифозной

вдохни. Почувствуй бронхами насквозь
усталость вида и погоды скверность.
Пока слепая временная ось
не вынесла тебя — в недостоверность...




ИДУЩИЕ МИМО

Что ни башка, то образина.
Несут, урча и лопоча,
кто — два плеча из абразива,
кто — два зажатых кирпича.

Они зачаты от испуга
и рождены из тьмы во тьму.
И так опасны друг для друга,
что ходят врозь, по одному.

Нельзя коснуться, не поранясь.
По бровке — как по краю рва.
И странно вдруг, что, иностранец,
ты понимаешь их слова...




ЧТО Я МОГУ

Я могу разделить этот мир
на счастливых людей и несчастных.
А счастливых опять разделить -
по степени счастья.
А самых счастливых опять разделить
и так далее.
И окажется вдруг,
что самые–самые–самые -
это самые что ни на есть разнесчастные люди.
Значит, я не могу разделить этот мир
на счастливых людей и несчастных.
Но вот, что могу я сделать.
Я могу постоять на углу
между прачечной и магазином.
Пусть подходят ко мне
все хромые, слепые, горбатые,
все уроды,
себя сознающие вечно в обиде.

Пусть подходят ко мне
и, как честь, отдают мне частицу своих привилегий.

И во всю эту боль
я оденусь, как в новую кожу.
И не спрашивать, только не спрашивать,
много ли стало счастливых -
это самое большее, что я могу.







_________________________________________

Об авторе: ЮРИЙ КАРАБЧИЕВСКИЙ 

(1938-1992)

Родился в Москве. Окончил Московский приборостроительный техникум и энергетический институт по специальности автоматика и вычислительная техника. Работал наладчиком на заводе, занимался ремонтом электронной аппаратуры.
Первое стихотворение опубликовал в 1955 году. За последующие десять лет смог напечатать в различных изданиях всего четыре стихотворения, затем до 1988 года печатался только в русских изданиях на Западе (журналы «Грани», «Вестник РХД», «Время и мы», «22» и др.).
В 1979 году Карабчиевский по приглашению А. Битова принял участие в составлении независимого альманаха «Метрополь. Но настоящую известность — сначала на Западе, а потом в СССР — принесла ему книга «Воскресение Маяковского», вышедшая в издательстве «Страна и мир» в 1985 году в Мюнхене. В 1986 году в Париже книга была удостоена премии имени В. Даля.
В 1990 году эмигрировал в Израиль, в 1992 вернулся в Россию. Умер в Москве 30 июля 1992 года, приняв летальную дозу снотворного. Похоронен на Востряковском кладбище.

Библиография
Поэмы:
«Юбилейная прелюдия» (1969)
«Осенняя хроника» (1970)
«Элегия» (1972)
Романы и повести:
«Утро и вечер» (1976)
«Жизнь Александра 3ильбера» (1975)
«Тоска по Армении» (1976)
«Воскресение Маяковского» (1983); Первое издание, 1985.
«Незабвенный Мишуня» (1986)
«Каждый раз весной» — над этой повестью автор работал до последних дней
«Тоска по дому» (1991)
Литературно-критические эссе:
«Улица Мандельштама» (1970)
«Товарищ надежда» (1975)
«И вохровцы и зеки» (1975)
«В поисках уничтоженного времени» (1987) и другие.
«Точка боли» (О романе Андрея Битова «Пушкинский дом») (1988)скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 962
Опубликовано 26 июн 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ