* * *
1. о страшном дереве речь, но не бойся, никто,
ступая светло и твёрдо
по листьям, опавшим
с дерева, страшного подступающими к его коре –
на ощупь родной, прохладной и гладкой, но местами
в шершавых островках, от которых тянет теплом
навсегда запёкшихся яблок –
(о дереве, у которого меж ветвей –
небо, как Бог, вездесущий и меж безумия) –
о дереве, страшном подступающими к его
стройному и родящему стану –
зимой, и пилой, и какой-то мерещится рубанок,
вырезавший, выбраковывавший эти листья из толщи,
закручивая на излёте нежные острия –
доказуя, что истинный зелёный
оборачивается в этих листьях истинной мясорубкой жёлтого,
красного, лилового, коричневого –
о дереве, страшном тем и иным,
что по тем и иным
причинам – его больше не будет
(потому что и быть не должно)
оно ещё стоит, допустим, где-то в недрах
Александро-Невской Лавры, через которую можно, говорят,
выбраться из прилегающей психбольницы
или попасть в неё
2. если кто спросит, что случилось –
то нечего об этом сказать,
хотя оно есть в смысле «было и больше нет» -
очень есть, но нечего, нечего говорить
о дурдоме
выкромсанный из луны сентябрь –
и-часть-октября, пока я добивался девушку,
которая не могла быть моей –
Господи, да зачем я об этом молился,
зачем, почему – мне не жаль, не беру назад, но откуда, зачем
я просил, сумасшедший дурак, в глаза тебе глядя,
в главном храме –
пусть будет со мной
что-то было во всей этой дичи постыдной
внепостыдное – уже за чертой, уже правда:
крутой загривок невозможного, вытащенный из пекла -
и не рыпался зверь почему-то, а просто всей тяжестью ждал,
молча и смирно,
когда я отпущу наконец
помню, как она отходила поставить чайник
под моим взглядом – глаза опущены, во всём
плавный контуженный трепет, прижатый, как грузом подушек,
аккуратным телом –
утопленная куда-то в бездну дрожь,
нежная от этого и обыденная –
вот она сгребает, шаркнув, с пола тапок
беглым и точным, заботливым подхватом бедра, и я чувствую –
как лезвие ссекает с дерева
ещё сочную, не ломкую багряную плоть,
закрученную на излёте –
грех, убиенный ради
вызволения контуров должного
из отчаянной массы живой
3. на этом фоне и под конец
у одной моей хорошей приятельницы мать
сдали в больницу, ту самую, под боком у Лавры,
где я молился
(самое жуткое –
это бежать и отбрыкиваться, как от ада,
от подступающих к горлу людей,
стен, коридоров, лекарств –
не понимая, что тебя тошнит, а не душат)
ничего не осталось в итоге от сентября, зарвавшегося в октябрь:
из жизни пропадом –
номер её телефона кончается на «86»
с приятельницей я встретился в сквере Галины Старовойтовой
это всё, что можно сказать
о той реальности перед её гибелью на этом листе,
в белых полях умолчания
но она существует, хотя обречена, и её
яростное ускользание напролом, в обе стороны,
сквозь рубеж бумаги –
эта её тяжело дышащая неуловимость –
партизан, предавший своих, не примкнувший к чужим,
натужно, хрипло бегущий через поле к родному штабу,
чтобы там застрелили раньше, чем враги, бегущие следом –
и две тык-впритык пули,
обе насквозь, как открытый вопрос –
что-то мне это напоминает, на что-то жутко походит
не так ли существует Бог или вера в него
4. сходство вообще вещь та ещё
она говорила: вот мне кажется, у нас
общая духовная родина -
Боже ты мой,
да и это сокровеннейшее родство лишь дальнее сходство,
оказавшееся враньём в двух шагах от правды
половины моста медленно смыкаются друг с другом
и рушатся в сбывшемся грохоте и плеске, выталкивая
реку на набережные -
но впрочем, и чаемое совпаденье
многого стоит сердцу реальности - столько же,
сколько смерть
человек, испытавший её собой
на полигоне пустыни, в песках чужой страны, в двух тысячах лет назад от
всего, чем мы тут занимаемся -
простирает объятье с иконы, как единственная родина,
раздвигая любую другую - занавески от ночи -
и жизнь становится
мышечными сокращениями расстояния
между ним и мной, под небом соборно-вокзальным
и сердце стучит и стучит механично,
чтобы не сойти с ума
5. монахи зимы срезают страшное дерево
бензопилой "Любовь" -
дерево падает, пружиня ветками,
как девушка на роковой фундамент
помрачённой, полноценной свободы своей,
которая безжалостна,
которую жаль
на свободном месте остаётся пустота незапертой калитки
рядом с мусоркой, наверно, где-то между Лаврой и психбольницей -
чтобы моя приятельница могла передать посылку
матери, не понимающей,
что её тошнит, а не душат -
если персонал дурдома
вдруг упадёт весь на фундамент своей неотзывчивости -
или чтобы я понимал, что рискую спятить,
настаивая перед Богом на невозможном -
ибо промёрзлая калитка спасения должна открываться и в гибель
так не бойся, никто,
посмотри на это мужество Божье
и не бойся, уподобившись тому, кому
достаточно и бесконечно меньшего,
чем увидеть бесконечное чужое мужество -
чтобы избыть
этот собственный страх, похожий на душу и жизнь
* * *
крутой берег я в зеркале вижу, и не вижу за ним
потому ничего
почти -
ну может быть, что-то в развороте груди,
в натяжении живота,
в устремлённости рук, в ногах, позабытых внизу,
где труднее всего (и вот этот по центру
плоти кусок на собственных двух
пороховых опорах -
в слепоте восстающий, напоминая сердце,
чернорабочий, босяк на краю воровства
и насилия - нет, не голос, только жест безликий да воля
дна, поставщик наркоты
или топлива вверх - странно знать,
как искренне бёдра - твои - и шероховатый лобок
им любимы, одухотворяют его
в слепоте, будто родина дна) -
в проступающих мышцах, хранимом достоинстве
телосложения нищего,
в упрямстве тёмном волос,
в просвете межствольном - лица
и межлиственном - глаз -
разве там что-то вижу порой, но немного и смутно
душевая хлещет вода, застилая стекло,
и взбирается конь, и взбирается берег
по глине своей скользко-вязкой,
по гниющей листве и свежайшей траве,
по каким-то корягам и неопалимым кустам -
в исступлённую ли -
в изострённую самость души, чьё лезвие -
продолженье руки через реку, обрыв,
полнокровный овраг, рукоять коня
ибо жизнь есть самость души
и смерть - её полная самость
где-то под небом (вопросом), под солнцем (ответом),
в диких краях окоёма, в продолжении
глазного белка -
в толщи, к виску, к затылку,
и кровь моя кровь иссякает, отступает единым отливом
с того края до этого, как гематома -
с покосившегося страшного взгляда
берега, коня, меня
и пока вытираюсь, полуодевшись, в прихожей,
за окнами кухни серость сквозящая, март,
зябкий ветер тепла, улицы
уходят, шатаясь чуть, в самость пространства -
и что-то гремит в тишине, одиноко отчётливо вдруг,
словно крылья листового железа -
произвольно взлетающий вдох -
может, грех это трогать кому-то,
да хоть бы и мне -
то, что вижу всё время, всё время,
а сегодня кровавым взглядом,
с беззаконной открытостью истины -
то, я отдан чему, как варяги на власть -
явно грех без нужды, но почувствуй нужду, как музыку
водостока и крыльев железных,
подтверди тишину, докоснись до - безмолвной, явной,
неисчерпаемо ранней весны
тела смертного,
моего
* * *
1. помню свет на кустах, куда отошёл отлить,
свет и ветер -
в четыре часа по октябрьской стылой полуночи, рядом
с автовокзалом, в глухом городке, куда
ходит маршрутка с Лиговского, набитая сбродом -
пацанами, лет двадцати, с очевидными некрасивыми лицами,
с отблеском бесконечного, бескорыстного
морального безумия - в глазах, бегущих, как псы,
вдоль резонов нищеты, насилия, продолжения рода,
иногда останавливаясь -
а вели себя сносно, ехали в глухой городок
на левую, без сомнения, работу -
и один из них спросил, минут за пять до того, как тронулись -
у товарища, вздумавшего ремнём
безопасности пристегнуть себя к тёмной дороге - что,
водителю не доверяешь?
даже я посмеялся, было и правда смешно пристёгиваться
2. сначала они базарили, потом спали,
я тоже спал, плохо, и они тоже плохо,
всё было нормально, во мне
плескался коньяк, выпитый на дорожку
на деньги друзей -
и вдруг
какая-то сыновне-собачья тоска
по болотам, гранитам и пережитому отчаянью
проснулась в незнакомом месте
3. в четыре ночи большая часть вышла
в Череповце, параллельно со мной,
остальные поехали дальше,
в Вологду-хуёлогду, как они говорили,
как никогда не говорил я
привокзальная площадь, сквер, пустой конец улицы,
редкие машины, холод и тьма пока что
ничем не отличались от пропащей Ленобласти - но ветер
лютовал без садизма, влаги и приморского размаха,
а так, насухую
4. и плясала душа на углях осенних кустов,
пока я ссал на землю детской площадки, дрожа от холода,
вчерашним коньяком на дорожку - горечью,
золотом и огнём
ссал на родную землю
до последней капли -
и чья-то душа бушевала
на предсмертных кустах, дотянувшихся, догоревших до
холодов, уходя в темноту зимы,
как моча в землю
как молитва в небо
как силы в победу
как кровь в чужие любимые вены
как любовь
где-то посреди бездны, выделившей мне угол,
в каком-то глухом городке на Северо-Западе,
куда я приехал домой
* * *
1. там, где склонившаяся трава -
трава-грузчик в длинном аду питерских окраин,
присевшая на ветер под просторным октябрьским свинцом -
трава-путеец, бредущая, проверяя шпалы, под Череповцом,
домой в общежитие, в пятницу вечером,
чуя назревающий сзади поезд -
там, где трава потирает гиблую шею,
обнаруживая большую крепкую косточку -
там, где падает снег,
и что-то встаёт за упадком, крушением снега,
что-то идёт его вверх -
истинно, смертной тоской вдруг движимы снега и реки,
и солнце, и кровь, и промысел Божий -
ужасом смертным и чёрной прощённой обидой,
ставшей землёй, движима к Богу земля
2. там, на высоте неизрасходованной надежды,
оставленной до понедельника,
равноготовой сбыться и сгинуть -
не готовой выпрашивать
у твоей свободы - моё
кровное право тобой быть любимым -
там, на ещё оставшейся высоте,
в глухом космосе снега, где не видно звёзд,
коими выжжено "Коля плюс Катя равно
чуду" -
стоит над путями берёза,
голая, как душа
в родных метастазах, в распятнах
и воскресение - это вопрос выживания
и понедельник - спина воскресения лишь
честно ли?
да, сто на сто
и надежде моей дано говорить от лица
того самого -
ибо смерть ей верна
3. так просторный октябрьский свинец наливается ночью
падающий снег идёт, со спящей тобой на руках,
и трава выпрямляется - жилы дыбом -
в неприятном, конечно, трепете
назревающего поезда -
и я молчу, сколько ты весишь на самом
дне или деле - но свет,
тьмой не объятый, на нежных, плотных и тёплых
рельсах -
забегает немного
за половину креста
_________________________________________
Об авторе:
НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВРодился в Череповце. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Работал журналистом, курьером, археологом, продавцом. Живёт в Москве. Стихи публиковались в интернет-журналах "Полутона" и "Сетевая словесность", проза - в журналах "Иные берега", "Зарубежные задворки", "Литературная учёба", "Homo legens", "Литеrrатура". Стипендиат Форума молодых писателей в Липках-2014.
скачать dle 12.1
