ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ирина Машинская. МОСКВА УДАЛЯЕТСЯ

Ирина Машинская. МОСКВА УДАЛЯЕТСЯ



 

В СУМЕРКАХ

Дали мне простое имя –
чтобы путали с другими,
вздрагивать на каждый зов
блочно-каменных  дворов.

В детской комнате, в которой
я себя не узнаю,
в зимних сумерках за шторой
это я не я стою.

И когда из разных окон
позовут меня домой,
и к воде по водостокам
дождик рушится живой,

и деревья остаются,
остаются там, внизу –
я тебе, как жизнь, на блюдце
чашку медленно несу –

темнотою коридора,
где под каждой дверью свет,
где за каждой дверью штора
сводит улицу на нет.

 


ПОЧТОВОЕ

За год они приблизились настолько,
топчась в прихожей писем, натыкаясь
на собственные локти, наступая
на туфли и непарные перчатки,
что стало невозможно брякнуть слово,
не сделав стилистической ошибки.

Вначале это было не похоже
на то, чем стало, – потому что стало
той скорописью, милой для обоих
(как и для всех, к такому жанру склонных),
когда казалось, им одним понятна
дешевая податливость цитаты,

в теченье фразы камешек блестящий,
следы заминки, оборот обмолвки –
не синтаксис, а знаки препинанья...
Но по углам, прикинувшись плащами,
накидками, – прислушивались тени
без имени еще, уже печальны.

Чуть задохнувшаяся, но родная,
одежда на крючках еще хранила
с владельцами, владелицами сходство,
как вдруг опасно стало оглянуться –
и все это уже однажды было,
как зеркало с подсвечником в передней.

Так им мерещился, как рыцарь при доспехах,
подслеповатый образ постоянства,
спасительный, хоть пыльный, наблюдатель.
И даже это так напоминало
какое-то неполное былое,
как циферблат, размноженный без толку,

что было б непростительной ошибкой
пускай хоть это, где мы оказались,
где я так не хотела оказаться,
мучительное тесное пространство,
где натыкаешься на "ты", как некто
на пьяного наткнется, извиняясь,

отдать, оставить этот полустанок
площадку вымысла, ступеньку легкой лести,
богатства неприкосновенья, эти
пустые ласки, полые как гнезда,
как с патиною лист, осенних листьев
мою любимую (а ты?) сухую тему –

как променять звучание на звуки,
разведки, вылазки – на грубую атаку,
молчанья круг, веселое паренье –
сменить на то, что, подойдя вплотную,
вслепую тычется, мычит или лопочет ...
О милый мой, мы там уже бывали.

Не нужно молний страшных по ущельям,
зеркальных стен в паденьи одиноком,
а в них опять свое же отраженье,
не нужно знать, как влажны эти сланцы,
чтоб эхо "я" звучало отовсюду –
последняя, недорогая буква...

И если ты исчез, как будто губкой
проехали по списку смертных, – кто же
тогда тебе все это пишет, кто мне
напишет, отделяя запятой,
(как угол завернулся), дорогая?

 


АВГУСТ. 40

                                   Памяти М.

Мой краткий брат, мой кроткий собеседник,
ровесник мой и совесельник,
мой ясный разум, проводник, порука,
плачет подруга.

Где говор нежный, где моя забота,
где мой Четверг, где праздник мой, суббота?
Скажи теперь: ну с кем зажгу я свечи?
Стою, как в Сечи

последний иудей. Стою, мне больно.
Вокруг трава, слова – всего довольно,
вино, Манук, бумага. Хлопнет почта –
вот это то, что.

Не пять четвертых, как же так, не Брубек,
а меньше единицы. Твой обрубок,
скажи теперь, кому скажу смешное?
Все стало – мною.

Вот поезд в поле – вижу яркий прочерк.
Одно тире осталось мне, а прочих
не знаю их. Зачем, сыграв поэта,
ты сделал это?

Я здесь, а ты? Всего тошней от неба.
Тебя там нет – ни с нимбом, ни без нимба.
Безумных звезд не спит Совет Верховный.
А ты, греховный,

уж точно, далеко от страшных окон.
Но знаю – и не под землей твой кокон:
земля тверда – не нам с тобою, мямлям,
уйти под землю.

Куда же ты, к какому ты пекину?
Как все покинули – так я тебя покину.
У той реки, где забывают весла,
не ищут смысла.

Все это что-то значило, но если
и был какой-то смысл – так это в смысле,
чтоб было бы теперь, не тронув локоть,
кому оплакать.

Ты полюбил однажды эту рифму –
она твоя, Манук. Ее, как гривну
блестящую – в пустую плоскодонку, –
тебе вдогонку.

 


НА ДОРОГЕ

                                   Маме

А что еще осталось? – а завязать узлы,
в две-три ладони – щепоть золы,
и все, что там мелькалось, запрятать в зрачок
и – в карман пятачок.

А что еще осталось? – А неусыпный свет,
невидимый уму,
                скользящий вслед.
И все, что не сказалось, не скажем потому.

С темным смыслом, как с кринкой молока,
выйду на дорогу:
рассвет, река,
под ногой дорога.

Русским утром тучи идут.
В доме спят, никого не ждут.
    Так не гневайся, туча, что черно окно.
На запад, сказано, тёмно, на восток – темно.

    Смысл божественный, в сумерках молоко.
Ты не гневайся, туча, что глянула далеко.
                По лиловой дороге, кто знает...
                – Скажи ж ты мне, кто уезжает?

                             


БЛЮЗ. ДОРОГА 95

                                   Памяти Эллы Ф.

Вот опять закат оранжев, на стене квадрат пылится.
Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей,
отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.

На углу поставлю кружку, вот такое платье в блестках!
Уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрестках.
Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрестках.

И однажды в желтой майке молча вcтанет рядом с тумбой
черный маленький с маримбой, звук – ее как капли пота.
Будут думать – мне любовник, только разве важно это?

Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.
Как чернело на закате, выгибалось по кювету,
как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.

Чайки метят на МакДональдс – значит, где-то рядом море.
Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.
Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!

Может быть, из-за названья – так корабль идет красивый.
(А на самом деле – сухо, вон забор зарос крапивой.)
Это город грязноватый, но зато закат красивый.

Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили,
капли в лоб мне полетели – они просто обалдели.
Справа сердце, слева дверца – так текло б на Пикадилли.

Капли, как цыплячьи лапки, быстро-быстро – и с обрыва,
они шлепаются в стекла, словно маленькие взрывы.
Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.

Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла
тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,
и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,

чтобы в зеркале, и сбоку, перекошены рубином,
вертухаи неподвижно за рулем как с карабином,
тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.

Ты-то знала, чем заплатишь, знала, как не откупиться,
ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу
до горючих слез охочим, на лицо летящим птицам.


 

МОСКВА УДАЛЯЕТСЯ
                                              
                                   М.Айзенбергу

До свидания, работные, до свидания, толковые.
Плывет айсберг, прочь бомжовый откололся, уплывает топорок.
Впереди – глядит – ни льдинки: глади, глади, воды голые,
позади – ледовый купол, сверху маковый пирог.

– То Москва-роженица многоброва разломиться готова,
снежным валом городище, черным рвом обнесено.
А найдется мне родное – всегда хмуро, сурово,
я меж ними слабое звено.

Кто от целого отломится – тому полслова не обломится.
Разломился маковый, на лед просыпал мак.
А затрещали ворота, раскрылась пословица –
кому не сиделось – остаться не смог.

Удаляется ледник, слепит глазурь Василия,
уплывает обливной, сверкает – вон вы где!
Плоть от плоти ваших сил – мое блаженное бессилие,
горячо ему, осколку, в черной воде.

 


* * *
                                Н. Г.

непоющий певец и ручья не прошел
как анапест тяжел он сидел на коре
он как птицы не пел он как жук многокрыл
он копил под оборками звук настоящий
отзывался в коробке безокий язык
никуда не ушел он не сжал кулака
тридцать лет и три года сидел и смотрел в облака

 


ЭЛЕГИЯ

      Допустим, уснул –
но не видишься спящим. Повсюду,
как крошек, какого-то жадного люду.
И тот, кто тебя осуждал, – и теперь осуждает,
а тот, кто тебя осаждал, – и теперь осаждает
      тобой опрокинутый стул.

      Река, и по ней
проплывает лишь берег. Не сразу
поймешь расщепленную надвое фразу,
осколок, сметенный как будто под лавку – под строчку,
но то, что наутро уже не наденешь сорочку, –
    вот это больней.

      У нас карантин,
всё блудят и читают газеты.
Мне под руку лезут какие-то вырезки, где ты
не слишком похож, типографски выходишь, тревожно,
и пачкаешь пальцы, как бабочка, смотришь несложно,
      обычно один.

      Насчет новостей:
ты не знаешь, какая погода.
Погода – подобье вчерашней. Полгода
тебя не бывало, чтоб это отметить, и нету
сегодня. Одежду пустую уже потащила по свету
        молва без костей.

        Ты эти слова,
вероятно, получишь не скоро.
Я спорить ни с кем не намерена, спора
ужасней лишь истина, так же, как мертвого – спящий
один беззащитней. Правей меня первый входящий,
        а я не права.

        Я это пишу,
находясь у реки, по привычке.
Рассвет, и приятно нащупывать спички,
пока понемногу приподымается полог,
золу пошевеливать прутиком, как археолог,
        останки какого-то Шу.

        На том берегу
постепенно расходится пена
тумана, сырая выходит Камена
горы, по теченью лежащей горбато, отлого,
округлого мира полна, словно счастья – эклога,
        как спящий на правом боку.

 


* * *

Пространство, я тебя не опечалю
еще незавершенностью одной.
Недовоплотившись, как отчалю?
Не береди, побудь еще со мной.

Лиловое теченье Куро-Сио –
вот так блестят такси на авеню.
Как, милое, ты в сумерки красиво.
Повремени, и я повременю.

Так путник на закате одеяло
скатает, обернувшись на посад, –
там облако, как Троица, сияло,
но все погасло пять минут назад.

Что возвращенья может быть глупее?
Но если это так, то отчего
Твой образ, как монета голубая –
на самом дне смиренья моего?

 


ГРОМ В МАРТЕ


                                   С.Гончарову

А тут опять весна, воздух скрипит сырой,
ветер такой в грудь, будто стучит: открой,
слабая тень косит, вбок бежит,
испаряется жизнь, плохо лежит.

Я стою под столом, надо мной стол,
гром рассыпает, как ртуть, бильярд.
Будто один остался мужик – во дворе столб
посреди барахтающегося белья.

Вот из заплат атлант выгибается, вот колосс,
вот над кормой летит парус с прорехами.
Кто до свету рожден – до темноты подрос.
Ехали мы с тобой, ехали и приехали.

Ах, как хотят жить, как хотят пить,
но идут к реке в сапогах котят топить
где, угрожая, тебе говорят: мать,
где нелегко жить, легко умирать,

в тех краях, где воздух трещит, как холст,
где за холмом холм, на холме погост,
где, как дыра с дырой, с тобой говорит март, –
там поймешь, что никто не мертв.

Вот и хватит ваять – ветер, ты лепи.
Нечего нам вещать, множить вещи.
Ничего, ничего в груди, кроме любви,
Тяжелеющей, отсвечивающей.

 

Из книг  «Путнику снится» (Москва: О.Г.И., 2004), «Простые времена» (Тенафлай: Hermitage Publishers, 2000), «После эпиграфа» (Нью-Йорк: Слово-Word, 1996).







_________________________________________

Об авторе: ИРИНА МАШИНСКАЯ

Родилась в Москве.  Окончила географический факультет и аспирантуру МГУ; специализировалась в палеоклиматологии и общей теории ландшафта.
В 1986 г. основала в Москве детскую литературную студию «Снегирь».
В 1987 г. переехала с семьей в посёлок под Звенигородом, в 1991 г. эмигрировала в США. Главный редактор основанного вместе c Олегом Вулфом (1954-2011) литературного проекта «СтоСвет» (США), включающего в себя литературный сборник  «Стороны Света» и англоязычный журнал  Cardinal Points (последний посвящен русской и восточноевропейской литературам), а также  издательствo  StoSvet Press.  Cоредактор (совместно с Р. Чандлером и Б. Дралюком) англоязычной Антологии русской поэзии, The Penguin Book of Russian Рoetry (London: Penguin Classics, 2015).
Автор девяти книг стихов и переводов, в том числе, книги избранного «Волк» (НЛО, 2009).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 695
Опубликовано 16 мар 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ