ТРИПТИХ
Вот триптих в стиле примитива:
часть первая: разбег, июнь.
Лес жадно зелен, нов и юн,
и без учета перспективы
всё, удаления по мере,
не уменьшается в размере.
А яблонь кучевая пена
пастозна, как этюд Шопена.
Мой глаз влюблен в сырую тяжесть
лилово-сумрачных кистей,
в рельефность козырных крестей,
в простой рисунок этой пряжи,
в потек, сквозь плесень купороса
бесстыдный, будто след засоса.
Как беззастенчивы, наивны
твои мальчишеские ливни!
Вот центр. Точка невозврата.
Уже заметна седина
(белила, мастихин). До дна
просвечивает речка. Краток
июльский рОман на турбазе
(мужик ни с чем несообразен,
она – бедро, кудряшки, лепет).
И изгибает шею лебедь.
В полях пестро от разнотравья,
дорожка вьется по холмам,
ползет жучок, и сквозь карман
большого ангела в оправе
на землю падают цветы
невероятной красоты,
плоды, колосья и овечки
и маленькие человечки.
И третья часть. Уже резонно
бледнеет купольный фонарь,
звонит в тугую медь звонарь –
сигнал к закрытию сезона.
Из лодки уткам хлеб покрошен,
висит в линялом небе коршун,
и горький запах канифоли
плывет над разогретым полем.
Последних розовых купальщиц
над черной заводью знобит,
на берегу бивак разбит,
там дядьки нежно и без фальши
поют про хату, тихо пьют
и этим создают уют,
чтоб плоть их светозарных баб
зажглась сквозь белизну рубах.
ПУБЕРТАТНОЕ ВОРОВСТВО
Я росла без царя в голове, с вождями, о ком
напоминали фасады первого мая,
и героев всех заменял
Гагарин со своим нелепым шнурком,
И боялась я только маму,
а страха Божьего не было у меня.
Мама не била меня и даже
почти не ругала, но так молчала,
как молчит самолёт, когда у него отказывают двигатели.
Однажды я совершила кражу.
Волосы у меня были как мочало.
Другие девочки ненавидели
свои прыщи и синие ноги на уроках физкультуры.
А я ненавидела крысиные косички.
Мама заплетала их туго, не допуская ни малейшей свободы.
У меня чесались и ныли виски. А грудастые дуры
смеялись, и вздрагивали их толстые сиськи
под черными фартуками: такая была школьная мода.
В этот день я отрезала косы
потихоньку от мамы, и это было сладостным бунтом –
не спрашивать по любому поводу: а можно?
И я пошла в кафе с актуальным названием «Космос»,
и я была как бы женщина с улыбкою порочной и смутной,
и мне хватило на воду и шарик мороженого.
А вазочку с остатками «космоса в шоколаде»
я зачем-то вдруг положила в ранец из коленкора.
В этот миг я могла бы украсть из деревенского алтаря
старую икону в потемневшем окладе,
но я жила в Москве и не лазила по церквам, и еще не скоро
это придёт в мою пустую голову без царя.
Мне понравилось воровать, ощущая в крови взрывы адреналина,
словно не сердце у тебя, а сиреневые соцветья
внезапно распускаются в плотные грозди.
Я тащила из магазинов сырки, сардины,
и черный флаг возвещал о моем корвете,
и мамочка не вколачивала мне в виски сапожные гвозди.
Этот год украсил всю мою дальнейшую жизнь.
Южный ветер свободы относил мой бриг подальше от берега.
И напрасно включала свое аварийное молчание мама.
Я её не боялась. Хватала, что плохо лежит,
в Бога не верила,
но, замечу, никогда не шарила по чужим карманам.
…С годами утих океанский бриз,
утки плещутся там, где ревела морская дикость.
И воровство лишилось для меня романтического начала.
Я вышла из пубертата и поняла, что воруют все, и это не их каприз
и не их свобода, а общая неосознанная необходимость.
А мама состарилась и говорит, говорит, говорит – но лучше б она молчала.
* * *
свежий июнь шестьдесят шестого
число так называемого зверя
все вокруг проще простого
окна настежь на ветру хлопают двери
бабушка жарит свои знаменитые котлеты
окна вымыты и вытерты газетой правда
ветерок перебирает экзаменационные билеты
а плюс б столица чехословакии прага
она эта прага мне до фонаря если честно
я там не была и не буду сроду
так было задумано наше время и место
карма великого одинокого и самодостаточного народа
а через сорок четыре года я уеду в израиль
в скобках что за бред
и вот я сижу а вернее лежу на диване
как учит меня книга самурая
они ничего не знали про наши танки и войну в ливане
но знали что стоять лучше чем идти
а сидеть сидеть еще лучше хоть бы даже на табуретке
а лучше всего в самом конце пути
лечь и выспаться что в последнее время бывает редко
и вот значит мне семнадцать выпускные экзамены
такая довольно сексапильная девка
но никому не давать написано у меня на знамени
хотя если честно мне обрыдло сжимать его древко
а в синей птице джаз и стиляги
но я учу про крепнущий лагерь социализма
еще был пионерский лагерь
а соседка ворует котлеты старая клизма
вдруг бабушка завопила на своем любимом регистре
во дворе мужик подошел к другому – и зарубил
топором
пересек двор и исчез
и все очень быстро
и вслед ему улыбался дворовый дебил
и мама сказала слава богу боря не шел с работы
а то б ввязался отец у тебя такой…
раньше я знаю были запрещены аборты
и я родилась на папино счастье и душевный покой
и жили мы нормально в смысле семейство наше
все живые в скобках кроме убитого мужика хорошее было время
а работал папа в НИИПолиграфмаше
жидовский, мол, отстойник, там, мол, процветали евреи.
И правда, хорошее было место.
Особенно, когда папа вернулся из Бреста
В 51-м, после дедушкиного ареста.
* * *
Какое счастье – в двадцать лет неполных
мы с мальчиком усатым целовались,
с ума сходя, а из соседних комнат
друзья вбегали и, смеясь, скрывались.
Не буду врать – я так его хотела,
как он меня хотел. И как боялись
мы непредвиденного собственного тела
и, жажду утоляя, целовались –
неутолимо, стукаясь зубами,
до синих губ… Так квасят беззаветно
бомжи у нас напротив, возле бани,
за кленом прячась от дождя и ветра.
Так год прошел. Мы не преодолели
наш общий страх, не завершили игр.
Он был похож на сказочного Леля,
а лучше бы Мизгирь. А звали – Игорь.
Друг друга обесточив, мы расстались.
Я, в ванной запершись, от слез ослепла,
и даже мама, женщина из стали,
к нему хотела ехать, что нелепо.
С моей подругой, царь-девицей Леной,
они подвальчик сняли на Никитской.
С тех пор я как огня боялась Лелей,
Стараясь к Мизгирям приноровиться.
Но это имя – Игорь – стало кодом,
паролем, иероглифом счастливым
самоограничения свободы,
что добавляет в страсть адреналина.
Я шла, как Саша по шоссе, по бездорожью,
был поиск мой довольно безнадежен.
Стереотипы были мне дороже,
чем увлечений яркие одёжи.
Как мало женщин знают, что им надо.
Как женщины внушаемы и глУпы.
Я – из немногих, что готовы к аду –
но лишь в пределах точной фокус-группы:
чтоб имя княжье. Чтобы сердце – в горле.
Но чтоб насмешливый Мизгирь при этом.
И чтоб латентно – Лель. И чтобы – гордый.
И чтобы (это бонус) был поэтом…
И дождалась.
* * *
Я женщина огромного масштаба —
ума, таланта, совести...
А внешность!
Как лошадь, пью.
Держать такую бабу
поблизости —
безумие, конечно.
Меня всегда любимые бросали,
испепеленные моим вулканом,
единственным стоградусным касаньем,
одним лобзаньем, даже вполнакала...
И вот нашелся первый средь неравных,
чистопороднейший король, под стать мне.
"Живи со мной!” — сказал он утром рано
и улыбнулся, плоть мою листая.
И ты готов терпеть мой бас-профундо?
Размер мой головы восьмидесятый?
И дух мой, русскому созвучный бунту?
И что пляшу по праздникам вприсядку?
Он принял мой высоковольтный гений,
не испугался ничего такого...
Сажал меня, как крошку, на колени
и на вопросы отвечал толково.
Он брился по утрам опасной бритвой,
во сне дышал в одном со мною ритме...
Но он не мог оставить королевство —
родной причал, столь малогабаритный,
что мне там просто не хватило места...
ПОЛЬСКИЕ АРТИСТКИ
Волос тяжелая кольчуга,
округлость шей, продлённость ног
и носика резное чудо…
Ах, пани польского кино!
У наших нет таких усмешек
и обморочной тени той,
в глубоком вырезе… От Мнишек
их род шляхетский золотой,
от офицерских звёзд Катыни,
от жён царевых и папесс…
Так пепел розовый не стынет,
в алмазе строит козни бес.
Святые, прачки, королевы
с неуловимою блядцой,
как в Божий храм, идут налево,
росой ополоснув лицо.
Я обожаю ваши речи,
как будто с ягодкой во рту…
Ах, пани, пани, вы как реки,
журчащие сквозь темноту.
Красавиц – я не знаю сколько.
Но чтобы утонуть в реке,
ищите, режиссёры, польку
с черешнею на языке.
С ума сойти от вас, наяды
с волною пепла надо лбом…
А взять Литву – буквально рядом.
И что там? Только баскетбол.
* * *
Я койку застелила по-солдатски,
освободила стол от ерунды,
последних подобрала штук пятнадцать
антоновок в траве — не для еды,
а так, для аромата, в виде сдачи
с туманных монохромных миражей
резной и ржавой осени на даче.
И заперла все ставни — от бомжей.
Мне, впрочем, милосердие не чуждо,
я люмпену сочувствую как раз.
Пускай ночует в бане, если нужно, —
там чайник есть, печурка и матрас,
початые поллитра — мы ж не звери...
Мне симпатична байка про ковчег.
Хотя я в Бога и не шибко верю,
но все же — православный человек.
Ну вот как будто все. Еще немножко
я в дымчатой помедлю темноте...
и побреду по глинистой дорожке
в своем мужчинском драповом пальте.
С трудом толкну разбухшую калитку,
покланяюсь в четыре стороны...
...Нет, захвачу, пожалуй, те поллитра —
Все ж грустно без родимой стороны.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЛА БОССАРТ
Родилась в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ. Работала в различных центральных изданиях. Начиная с 1986 года — в главных перестроечных органах «Огонёк», «Столица», «Московские новости». С 1997 года в течение 15 лет — обозреватель «Новой газеты».
За годы работы в СМИ (1968—2012) Аллой Боссарт написаны тысячи статей, репортажей, очерков и эссе. В толстых журналах и сборниках опубликовано около 50 рассказов и повестей, три романа. Номинировалась на премии «Русский Букер», «Большая книга», «Премию Белкина».
Публиковалась в журналах «Арион», «Новая Юность», «Иерусалимский журнал». Тексты вошли также в антологию «Лучшие стихи 2013 года». Издана книга стихов в Израиле.
Член Союза кинематографистов, академик национальной Киноакадемии НИКА, критик. Автор сценариев ряда сериалов и фильмов.
Живёт в Москве и в Кармиэле (Израиль).
скачать dle 12.1
