* * *
Все гораздо серьезней, чем могло показаться.
Разжигание розни - в каждом новом абзаце,
разложение веры по разрозненным полкам,
записные гомеры знают, выпито сколько.
Наше время не лечит, наши годы - какие?
Рашку давят на Вече - не протянешь руки ей.
В стоге сена иголка, - да опять мимо вены;
за отсутствием волка ноги кормят гиену.
Заплутав в трех бараках, загибаясь от ханки,
на безлюдье и раком станешь за две буханки.
Ой, вы, слухи да козни, да поклеп на ворюг!
Все намного серьезней, говорю...
* * *
Уходя, колебался, но все-таки уходил.
Возвращался, метался и думал опять об уходе.
В зеркалах — непутевый, растерянный крокодил
слезы лил,
человечьи, вроде.
И одна говорила: «Не отпущу»,
а другая: «Я ждать устала».
И мой внутренний голос, немой вещун,
оказался бессмысленнее магического кристалла.
А по городу рыскал шакалом безумный снег, —
ну такой, что ни в сказке, ни в небылице.
Мне хотелось кричать им обеим: «Навек, навек!»,
только все же следовало определиться.
Чаще рвется не там, где тоньше, а где больней;
прикорнуть бы, забыть все — на день, на час ли...
И одна говорила: «Ты будешь несчастлив с ней»,
а другая: «Со мною ты будешь счастлив».
Это, я доложу вам, классический сериал,
тут бы впору сценарий писать многотомный.
Только те, кто участие в нем принимал,
выгорая, мертвели, как старые домны.
А тем временем снег, успокоившись, капал за шиворот с крыш,
как залог невозможного, дикого, жгучего счастья.
И одна говорила: «Ты любишь ее, так иди к ней, малыш,
но если что — возвращайся...»
САД
Сумерки, сад, оторопь душит,
рвем наугад яблоки, груши…
Сторож не зря влепит леща, и
всё фонаря глазом вращает,
нетороплив после сивухи;
Белый налив – в лоб ему! «Шухер!»
Через забор, – ну же, пошел же! –
доблестный вор медлить не должен.
Вынесли – эх, самую малость,
делим на всех то, что досталось;
завтра опять выйдем под вечер
сад обдирать, ветви калечить.
Дождик стекло сек, словно розгой,
Мишка оглох – опухоль мозга.
И через ров прыгнув неловко,
черную кровь выплюнул Вовка.
Мартовский лед… Стас, куролеся,
думал – пройдет; всплыл через месяц...
Время рекой слижет все беды,
вечный покой вам, непоседы.
Если когда буду в краю том, –
через года жахнет уютом,
духом блинов, жареной рыбы…
В этом кино сняться могли бы
те, кто – уже… Те, кого с нами…
Бреши в душе полнятся снами.
Яблок да груш нынче не надо,
в самую глушь старого сада
ринусь впотьмах, памятью движим;
вымучив страх, тени увижу.
Явь или бред – призраки эти? –
Скажут «Привет!» мертвые дети.
ПОМИНКИ
И вроде бы сыт и здоров,
не время хандрить.
Без сахара – чистая – кровь,
не вяжет артрит.
Но словно преступник, иду
на смерть поглазеть
и выблевать чью-то беду,
забившись в клозет.
Что слышится в стоне чужом?
Неясный звонок?
И вьется мой страх не ужом –
гадюкой у ног.
Смиренно сижу за столом,
внимаю речам.
Напротив меня остолоп
навзрыд закричал.
А делает дело свое
размеренный хмель…
Помянем! А там и споем,
как мертвый умел!
Стопарик поставлю на шелк,
допив до конца.
…А сам до сих пор не нашел
могилу отца.
АПОКАЛИПТИЧЕСКИЙ РОМАНС
В одночасье зима настала,
обметелив с утра аллеи.
Я любил тебя слишком мало,
а теперь в основном жалею.
И теперь не до разговоров,
кто тут замужем или холост,
на паркете – одежды ворох,
надвигается вечный холод.
Говорят, это солнце гаснет
или стынет ядро земное.
А поэзия… да Пегас с ней!
Ты иди по тропе за мною.
Слышишь, падают наши башни,
гулко рушатся наши стены?
Непутевым был мир вчерашний,
да и создан не тем, не с теми...
Не оглядывайся, не стоит,
чуешь, гарью дохнуло в спины?
Небо бурое и густое,
или просто в сугробе спим мы?
По усеянному телами
полю долгому (явь ли это?)
ковыляем в мороз и пламя,
чтоб увидеть концовку света.
Только мертвые не воскресли,
на лице моем – снег и сажа.
Не бросай меня, даже если...
Не бросай меня, если даже...
ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ
Хмурый лес поперек основного пути.
Что там Данте изрек, мать его разъети?!
Кто напишет о нас, выходя за поля,
коль иссякнет запас нефти, газа, угля?
Вот и все, голытьба, бесшабашная рать,
не судьба, не судьба эту землю топтать.
Скоро вскочит на храм, как петух на насест,
непривычный ветрам полумесяц - не крест.
А и Вещий Боян мне тут форы не даст:
матерей-несмеян скроет глинистый пласт,
и потащит рабынь на восточный базар
просвещенный акын, кто бы что ни сказал.
Эта песня куда легче боли моей,
пейте впрок, господа, будет много больней.
Мой непройденный путь - мирозданья игра;
ну и ладно, и пусть, ближе к теме пора.
Невеселый оскал кажет битый орел;
слишком рьяно искал, ничего не обрел,
жемчуга да икру я на ситец менял.
Но когда я умру - воскресите меня.
ЗАВЕЩАНИЕ
Если доживу до старости (шансы невелики, но они есть)
и превращусь в брюзжащего маразматика,
дышащего только прошлым,
то, конечно, буду всех доставать –
в первую очередь сотрудников литературных изданий;
начну рассылать веером свои пронафталиненные вирши,
ходить затем по редакциям, интересоваться, когда же меня напечатают,
заискивать перед теми, кто годится мне во внуки,
хвалить их стихи, которые мне непонятны и чужды,
дарить (пытаться дарить) им подарки в виде бутылки поддельного "Наполеона",
рассказывать о своих реальных, но чаще – выдуманных победах,
хвастаться, что сам – Великий и Ужасный Дмитрий Быков –
написал когда-то предисловие к моей книжке,
жаловаться на вероломных соперников,
сообщать (по секрету), что полученные мною премии –
это лишь малая часть из тех, что я мог бы получить, кабы не…
Литературные работники, для которых я всего лишь «один из»
(один из тех неудавшихся гениев, коими кишит наша словесность),
поглядывая на меня с усмешкой или раздражением,
но все-таки вежливо отвечая,
будут кивать и просить зайти через месяц,
но лучше не заходить, а позвонить,
и тогда-де они точно дадут мне ответ,
и он, разумеется, будет положительным, –
из уважения к моему таланту, возрасту, заслугам.
Но ни через месяц, ни через два я не услышу внятного ответа,
каковые привык получать в "свое" время;
мне будут предлагать перезвонить еще, и еще, и еще.
У меня пропадут:
и без того жалкий аппетит, подобие сна, мечты об эрекции.
И тогда, отчаявшись и смертельно обидевшись,
я начну названивать главным редакторам,
жаловаться, что со мной неуважительно разговаривают,
что меня посылают все дальше и дальше;
поплАчусь, что всеми забыт и затюкан,
а ведь приближаются юбилеи (75 лет со дня моего рождения,
55 лет творческой деятельности, 50 лет первой публикации,
45 лет выхода первой книжки, 40 лет получения первой премии и т. д.).
Я напомню, что в таком-то году похвалил в известном журнале
одного из этих главных редакторов,
второму помог впервые напечататься,
третьего вызволил из милицейского участка после того,
как он устроил дебош в ЦДЛ,
а четвертому оказал такую услугу,
о которой предпочтительнее умолчать.
И главные редактора, платя добром за добро,
пожурят своих подчиненных,
дав им указание напечатать меня в ближайших номерах.
Сами они будут понимать (хотя бы интуитивно), что мои стихи –
это не стихи вовсе, а обычный старческий бред,
но чего не сделаешь ради дружбы и памяти?
Настоящим Завещанием я официально разрешаю редакторам отделов поэзии
гнать гнусного старика Игоря Панина в три шеи,
и даже колотить его (умеренно),
не публиковать его идиотских стихов,
и вообще не иметь с ним никаких дел.
А если эта скотина все-таки пожалуется главному редактору,
то можно предъявить в свое оправдание данный текст.
31 декабря 2010, остров Пхукет (Таиланд),
при нескольких свидетелях из числа обслуги
и двух местных проститутках, случайно забредших в отель.
_________________________________________
Об авторе:
ИГОРЬ ПАНИН
Родился в 1972 году в Тольятти. До 1998 года жил в Грузии, окончил Тбилисский государственный университет, факультет филологии. Автор нескольких сборников стихов, публиковался в газетах, журналах, альманахах. Живет и работает в Москве.
скачать dle 12.1
