Ирина Роднянская: «Критика перестала быть пространством больших идей»

- Ирина Бенционовна, поздравляю Вас с получением премии имени Солженицына. Хотелось бы в первую очередь спросить о сущностных основах критического жанра. С чем сегодня сталкивается человек, вступающий в эту профессию? Что Вы вкладываете в понятие «профессия – критик»: меняется ли с годами, временем, изменениями контекста сущность этого понятия – или можно сказать о критике, как о поэте, словами Блока: «Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет»?

- Этот вопрос, я думаю, включает в себя все последующие вопросы нашей беседы, и скоро я сумею в этом убедиться. Все десятые годы много пишется о том, что критика переменила свой облик, своё положение, что толстые журналы – это единственное пристанище традиционной критики и завтра они умрут; что критика становится скорее краткой, афористичной рекомендательной информацией, чем анализом, и проч., и проч. Мне не хочется повторять эти банальности, за которыми есть известная правда, а хочется сказать, почему, с моей точки зрения,  перспективы критики сейчас сложны. Это объясняется в первую очередь  не  тем, что люди не любят читать длинные тексты, что люди, дескать, обрели клиповое сознание, что нет площадок для публикации критики в старом, традиционном виде. Мне кажется, суть в том, что критика перестала быть идейной, а, не будучи таковой, но оставаясь при этом пространной и  многоречивой, она уже никого не может заинтересовать.

Почему в девятнадцатом веке критика не пропустила, - даже когда она сыпала бранью, - ни одного писателя из тех, кого мы сейчас считаем классиками первого или второго ряда? Именно потому, что критика являлась пространством больших идей. И дело не только в том, что из-за стеснений общественной жизни не было других способов делиться этими идеями. Дело в том, что критику интересовал сам путь от текста к тому «мессиджу», который хочет внушить или сообщить автор читателю. И критики всех направлений, которые между собой яростно полемизировали, –  будь то славянофильское, или так называемое революционно-демократическое, или критика в  защиту «чистого искусства», - все они, беря текст в руки, проделывали один и тот же путь: от того, как сказано, к тому, что сказано и что это значит для страны, для человека, для истории России и так далее.

Это справедливо для всех: о Белинском я даже не говорю – он в значительной мере создал именно такую критику, и при всех претензиях к нему я никогда не скажу о нём плохого слова, потому что в отрочестве это был мой учитель чтения критики, я им очень увлекалась. Но говоря о ком угодно – Дружинине или Добролюбове, Аполлоне Григорьеве или Павле Анненкове – кого  ни назовешь, это всё представители разных направлений мысли. У них была  своя позиция относительно того, что происходит в русском обществе и с русским народом, свои миросозерцательные идеалы, понятия о должном. Взгляды были разные, схватки были ужасные, вплоть до взаимных оскорблений – особенно этим отличался радикальный лагерь, - но все проделывали один и тот же путь: от текста к идее и от своих собственных идей – к столкновениям с идеей автора. Только такая критика может быть «длинной», и её интересно будет читать и сегодня, и площадка для неё найдётся. Но такой критики сейчас очень мало. По-моему, так же, как и литература, - здесь совершенно прав Чупринин, - критика разделилась на несколько несообщающихся отсеков, и соединить их могло бы то самое философское, историческое, идейное, общекультурное мышление  - как платформа для споров. Но авторы из любых «отсеков» обычно не доходят до этого уровня, - и именно по такой причине, а не потому, что они высокомерно заткнули уши, они  не слышат друг друга. Каждому вполне уютно в своей замкнутости, так как  верхний уровень, где можно бы пересечься и даже схватиться, как правило, отсутствует. Я всегда выделяла Валерию Пустовую, - сейчас она стала стараться писать короче, и все её за это хвалят, - но она типичный критик девятнадцатого века. И сейчас, когда она начала строить утопию вокруг революционизма Блока и эстетического радикализма композтора-философа Владимира Мартынова, она абсолютно в русле именно такой критики. Я отвечала ей («Об очевидных концах и непредвиденных началах. Реплика молодой коллеге». – Знамя, 2011, № 8. – Прим. ред.), но этот культурно-мировоззренческий спор никак не расширился, хотя в своем «Октябре» Валерия пыталась его продолжить: нет, очевидно, такого «тренда».

Приведу еще пример, который я успела  истрепать в других контекстах: два романа – А.  Понизовского «Обращение в слух» и Е. Водолазкина «Лавр» - одни недовольны первым, другие ругают второй; к «Лавру» не у меня одной большие претензии как к умелой сказке на относительно изысканную потребу, Понизовского же стало принято упрекать за эпигонское подражание Достоевскому. Все эти мнения, разумеется, имеют право на существование. К этой паре можно бы присоединить ещё что-то,  что именно – не умею сказать, поскольку выпала в этом году из критики,  ещё даже не читала «Обитель» Прилепина… Но и без того возникает дискуссионное поле; внутри меня оно, можно сказать, сразу возникло: «Русь как утопия», «Русь как идеал» и «Русь как реальность». И, рассматривая эти вещи, критик старого пошиба – пусть даже Добролюбов (не думайте, что он такая  уж «очковая змея», тенденциозный публицист, предавший критику, - он не худо разобрался, например, с той же «Грозой», чрезвычайно точно выделил акцентированные драматургом места); так вот, критик такого типа сразу бы ухватился за подобный вектор дискуссии, потому что он  принадлежал бы к той категории людей, которых Фазиль Искандер назвал: «думающие о России». Это выражение - не без умысла комическое, но  Искандер и себя  причисляет к этому разряду. Так вот, такого рода дискуссии не возникает ни в этом случае, ни в аналогичных. Но зато налицо, с одной стороны, увлечение формальным анализом, - очень терминологичным, претендующим на абсолютно безэмоциональную научность, - а с другой - вторжение в критику вульгарной социологии, куда более вульгарной, чем та, которой учил Переверзев: такие внефилологичные подходы, как, например, «колониальный роман» или феминистский анализ литературы, мировой и текущей (модные позавчера на Западе). Это некое социально-политическое редуцирование  художественной словесности.  А задача сегодняшней критики как раз в том, чтобы пройти между  Сциллой формально-технического анализа и Харибдой  социологической редукции, то есть попасть на широкий культурный горизонт, где дышат философия и историософия, – здесь, конечно, самое место и филологии, и  стилистическому разумению вещи, но от них обязательно должна строиться вверх лестница к «большому» пониманию. Когда этого уровня нет, действительно, интереснее читать короткие «Книжные полки»: «Новый мир» первым стал их вводить ещё при моем участии, и теперь «книжные полки» есть и в «Дружбе народов», и – двух или трёх видов – в «Знамени». Не говоря уже о том, что очень важна работа библиографического осведомления: скажем, в «Новом мире» с него часто начинают просматривать номер – профессионалы, по крайней мере.

Короче говоря,  для меня беда критики – именно в недостатке  размаха и  взлёта в общекультурные пределы миропонимания, а место для таких сочинений, появись они,  нашлось бы независимо от того, живы толстые журналы или  будут постепенно сходить на нет. Останутся различные интернет-ресурсы, альманахи –  и читатель тоже найдётся. Вот писателя-то не хватает. И, конечно, я на стороне своего старшего друга Сергея Бочарова, который выдвинул формулу: «литературоведение как литература». Критика, тоже «как литература», найдёт читателя, если ее мыслительный кругозор будет столь же многообъемлющ, как у литературы «первичной».

- Следующий вопрос я как раз хотел задать о критике как литературе. Что входит для Вас в понятие художественности, когда речь идёт о критике? И что нужно критической статье, чтобы встать в один ряд с лучшими произведениями поэзии и прозы? Всё-таки критика должна быть литературой – или более уместно разграничение «критика и литература»?

- Критика – это литература вторичная. Она не должна стыдиться своей вторичности, то есть не должна притворяться несколько развязной эссеистикой; ей нужно знать, что текст для неё – главное, и к реальности она выходит через текст,  ни в коем случае не делая его лишь поводом.  В критике должна быть словесная выразительность: богатый словарь, даже отвязный в некотором смысле. Критик не должен стесняться неожиданных сравнений, парадоксов и так далее – то есть он свободен пользоваться тем набором метафорической речи, который свойственен художественной литературе. Но всё равно перед глазами у критика должен быть текст сочинения.  И это и есть та вторичность, которая делает критику по-своему увлекательной, потому что одно дело – смотреть на жизнь без средостения, а другое – выбирать такие средостения, как линза писателя или поэта, обогащающая собственный взгляд.  Я очень ценю ту критику, которая радуется достоинствам произведения, которая умеет сквозь них увидеть высказанную большую мысль. Несколько раз в своей жизни я писала в жанре если не памфлета, то близко к этому; я очень люблю читать острополемические статьи – правильно Чупринин заметил, что скандал есть своего рода критический жанр. Сейчас скандалов нет, потому что нет площадки для столкновения острых мыслей, которые могут высечь такую искру; забавные литературные скандалы вытесняются инсинуациями, близкими к клевете. Но это к слову. Для себя я предпочитаю выражение позитива, радости от художественной удачи. Выявление строя произведения, поднимающее мысль писателя до дальнейшего обобщения, - это задача необыкновенно азартная, я бы, не смущаясь, сравнила её с разгадыванием кроссворда. Критик не должен  знать наперед, что именно он скажет, он должен только заранее наметить себе объект, и в ходе такого выбора интуиция его не подведёт, потому что эта первичная интуиция подспудно связана с его мировоззрением. Сегодня  серьёзный критик не станет откликаться на всё подряд. Боюсь, что обзорные статьи, которые практиковались не только в девятнадцатом веке, а в советское время тоже, совсем изжили себя: огромный разлёт публикаций мешает обзорам быть сколько-то убедительными и охватными. А, кроме того, такая задача не позволяет критику выбрать то, через что он может сказать нечто для себя заветное.  Мне бы хотелось – простите за штамп – сейчас прочитать «проблемную» статью. Притом написанную с литературным блеском – то есть всеми стилистическими средствами, к которым располагает какая угодно речь: ораторская, интимная и так далее.

- Вы неоднократно упоминали, что выделяете среди молодых критиков Алексея Конакова из Санкт-Петербурга. Чем выгодно отличаются его статьи на фоне других представителей этой профессии?

- Для меня он только ближайшее открытие, я ещё ничего не могу сказать о нем определенного. Я случайно на него наткнулась – и думаю: вот, этот будет писать, этот настоящий критик. А сейчас я попыталась прочитать его очень прихотливый обзор критики в 7-м номере «Знамени»: по-моему, он написан несколько барочно, с завитушками, и выделение общего сюжета под именем «конгениальность» довольно-таки искусственно. Но вот первые попавшееся мне его статьи – по поводу Маяковского (в Сети) и то, что печаталось в «Знамени» и «Новом мире» - позволяют думать, что он очень перспективен. Для меня он только дебютант: я, может быть, опоздала, все его уже знают, - но не так уж хорошо: ещё не знают, чего он хочет, а видят его высокую  «планку». У него уже сполна есть вооружение, нужное критику, - от пронзительной филологической наблюдательности, пресловутого сопряжения далековатых понятий до речевой неординарности. А что он скажет – Бог весть. Но надеюсь, что не зря его приметила. Я уже могу определить, что он мне ближе, чем, к примеру, Корчагин; он более в том русле, которое меня интересует.

Что ещё происходит сейчас? Сейчас критика иной раз соглашается на прямую филологическую связь с историей литературы. В каких случаях? Как ни странно, при пересмотре иерархии творцов в двадцатом веке. Олег Юрьев и его сомышленники хотят выстроить новую иерархию имён, руководствуясь тем, что советская иерархия – даже учитывающая  противостояние советизму – устарела: мы не знаем истинных своих гениев. Я  приветствую это «вторжение» в старые перечислительные обоймы, хотя не согласна, что старая иерархия должна быть напрочь сломана. Я сама написала о Г. Оболдуеве, обрадовавшись этой возможности, - в самиздате я его знала смолоду, - как об очень крупном поэте. Но, тем не менее, для меня остаётся в силе старая иерархия: Заболоцкий – великий поэт, а Оболдуев – весьма значительный, но не затмевающий собой этого самого Заболоцкого, который страдал от советской власти и печатался при советской власти. Сейчас стараются разделить андеграунд и советские имена, и в этом отличие от девятнадцатого века – где, повторю, при всех условиях подцензурности,  не пропущено ни одного сколько-нибудь значимого имени. Мы не можем сейчас открыть кого-то в девятнадцатом веке и сказать: а мы об этом и не знали, да ведь это огромная величина! Случевский был недооценён – но следующее поколение его уже оценило; Тютчев был недооценён – его тут же оценили символисты. То есть весь девятнадцатый век не имеет пробелов. Двадцатый век имеет удивительные пробелы, поскольку коммунизм –  не царизм, он старался, чтобы пробелы эти оставались вообще никем не замеченными. Но настало время их заполнить, и соблазнительно дать вчерашним изгоям всевозможные иерархические преференции. Однако это «энергия заблуждения» - как сказано у Толстого, потом у Шкловского – которая хочет выставить вперед, скажем, новооткрытую прозу Вс. Петрова («Турдейская Манон Леско», действительно изумительная повесть) или Павла Зальцманаи потеснить ею прозу Платонова, Булгакова или Набокова – писателей, которые уже заняли в нашей литературой жизни незыблемое место. Пускай люди такого замечательного аналитического ума и вкуса, как Олег Юрьев, строят свою «иерархию вопреки», - поскольку это большая талантливая критика со своими идеями,  перекос тут не важен. Тем не менее он преодолим и будет преодолен. Существенно и то,  что эта идееносная критика во всех смыслах  традиционна и даже превосходно беллетристична, – хотя, наверное, Олег Юрьев, в некотором роде постмодернист, обидится на такие слова.

- Позволю себе комментарий: критика Олега Юрьева очень высокомерна. То, что она ориентируется только на пласт неподцензурной петербургской литературы, сильно сужает её эстетический диапазон. Например, меня несколько укололо, что в его первой книге статей очень презрительно сказано о Самойлове; во второй – статья о Твардовском – сплошная насмешка. Не считаю Самойлова или Твардовского крупными поэтами, однако столь презрительного тона они не заслуживают. Как и Вознесенский, и Юрий Кузнецов, - безусловно значимые поэты, о которых сказано в таком же тоне: высокомерно, поверхностно. При этом согласен, что его статьи талантливы и увлекательны.

- Это неизбежно: энергия заблуждения и должна быть затем, чтобы ярче высветить забытые имена, но не на голословном же уровне, - когда все писатели советского времени проштемпелёваны  разными штемпелями – тем именно, допускались они или нет на страницы печати. Но если негатив Юрьева высокомерен и явно несправедлив, то его позитив - серьёзное творчество, немало дающее читателю. Это заблуждение творческое, и, вопреки тому, что я для себя не так выстраиваю иерархию двадцатого века, я приветствую эти опыты.

- Вы сказали важную вещь: что если появится идейная критика, то она выживет где угодно, не только на пространстве толстых журналов. Насколько сегодня критику приходится зависеть от формата издания, для которого он пишет? И может ли талантливый критик видоизменять формат в соответствии со своей задачей? Как, например, Алексей Конаков в обзоре для «Знамени», о котором Вы упомянули («Один сюжет из шести источников», 2014, № 7), «исказил» формат рубрики, выстроив из шести статей довольно убедительный, на мой взгляд, «мыслительный сюжет». Приходилось ли Вам самой как критику зависеть от внутриредакционного формата, насколько легко Вам это давалось?

 - По-моему, сюжетная связь между короткими рецензиями не  искажает «идеи рубрики», авторы подобных рубрик делают это не однажды; Конаков преувеличил свой «грех». Но это – между прочим. Если же, например, я задумала статью в старорежимном стиле –  она обещает быть длинной, и мне приходилось не раз «торговаться», защищать свой большой формат, считая, что там нет пустот, - хотя  могу ошибаться. Но не менее меня увлекала «Книжная полка», которую в «Новом мире» внедрил Кирилл Кобрин, -  его даже наградили журнальной премией именно за «креатив», как теперь говорят. Началось это, если не ошибаюсь, с 1998 года. Я с особенным удовольствием написала для этой рубрики сто рецензий. Есть такие «полки», где между книгами нет связи, есть такие, где связь устанавливается, – и то, и другое не меняет самой задачи: уложиться в формат как в новый жанр. Просто считаю (и в этом я не оригинальна), что есть разные критические жанры: есть жанр очень острой аннотации в несколько строк – и это тоже критика, еще какая! Сейчас газеты почти отказались от кратких, в сущности, газетных литературно-критических отзывов – ведь, в конце концов, можно давать за подписью одного и того же автора очень остроумные и обдуманные аннотированные списки. Толстые журналы девятнадцатого и начала двадцатого века, - всё-таки это наши образцы, - опирались на тот тип журнала, который пришёл из Англии. Так вот, в тогдашних русских «толстяках»несколько пагинаций литературного раздела (публицистические и литературные статьи – это тоже часто разные пагинации): одна пагинация – это большие статьи, другая – свободные рецензии и так далее и, наконец, всевозможные краткие отклики – обычно даже без подписи («Бп» - мы пишем в энциклопедии, хотя иногда можно установить авторство). И тогда это всё признавалось критикой. Критики не обязательно делились по рангам: туз пишет длинную статью, а какой-нибудь литературный негр – короткие рецензии или аннотации. Я, конечно, не профессиональный историк литературы, но, насколько мне понятно, за это мог браться кто угодно, в том числе из ведущих критиков «Современника». Так что мне кажется, что критик просто обязан  владеть разными форматами.

- А означает ли это умение писать в разных стилях? Или достаточно менять приёмы аргументирования при работе с разными редакциями, с разной аудиторией?

- Нет, меняется всё. Потому что в более коротких жанрах можно допустить афористические утверждения без доказательств. Но они должны быть очень эстетически убедительными, как любая удачная метафора. Там не должно быть развёрнутой аргументации: тебе должны верить на слово, но твоё слово должно быть таким, чтобы тебе поверили. Так что меняется стиль, - но, конечно, стиль - это человек, и до конца он измениться не может. Но меняются приёмы внушения, скажем так. Это показатель профессионализма: уметь и то, и другое, и третье.

- Хотелось бы спросить о поэтической критике. Есть ли сейчас иерархия в этой сфере? В последнее время часто говорят о том, что критиков осталось мало, поэтому журналы вынуждены низко держать планку и обходиться недоброкачественными материалами. Так ли это?

- Как я уже сказала, я в этом году выпала из процесса из-за энциклопедической работы. Так что являюсь отстающей – сижу на «камчатке» со своим Алексеем Константиновичем Толстым, про которого и пишу. И поэтому я не могу так обзорно, как вы предлагаете, определить, низкое ли качество поэтической критики, - вам  виднее, должно быть. Для меня очень много новых имён. Некоторые уже не новые, как Марианна Ионова: она человек подробный, внимательный. Это не совсем то, что я люблю при анализе поэзии, но это очень квалифицированно. Не говоря уже о Евгении Вежлян, которая всегда очень серьёзно и  проблематизированно берётся за поэтическую критику – опять-таки, это немного в стороне от того, как я чувствую поэзию, но это не меняет дела.  Возможно, рецензии, которые меня не захватывают, я просто пропускала, я не чувствовала в этом году обязанности отслеживать их качество – дал бы Бог самой не пропустить значительного поэта: хотя бы «для внутреннего употребления».

- Вы сказали, что из-за работы над энциклопедией почти не открывали в этом году ничего связанного с поэзией и прозой. Но, может быть, всё-таки было то, что Вам понравилось? Какие-то имена новых или уже давно работающих авторов, произведения, о которых Вам хотелось бы написать?

- После Понизовского и «Лавра» Водолазкина мое чтение сильно обмелело.  У меня лежит в заначке Виктор Ремизов,  его  роман «Воля вольная»; я начала читать и восхитилась. Это то, что следует прочесть непременно. Я спросила у подруги, которой  очень доверяю, моей однокашницы: «А там потом не будет клише?» Я испугалась, что клише будет связано с тем, что это таёжный роман, мужской. Она меня обнадёжила: нет, там клише не будет. И я обязательно это прочту. Уже просматривая расшифровку своего интервью, я в бессонную ночь прочитала повесть (?) Олеси Николаевой «Литературный негр». Там замечателен не характерный для Олеси Н. как прозаика образ казачки Раисы Босоты, хабалки и выскочки, но с неожиданно обаятельной душой. Жаль, что автор большее внимание отдал духовно близкой себе интеллигентке Ольге. Раиса – настоящее открытие.

- Расскажите, пожалуйста, о работе над 6-м томом энциклопедии «Русские писатели».

- Это издание уникальное по своей полноте и сочетанию биографического и историко-литературного анализа, такого нет во всём мире. Сейчас англичане стали делать что-то похожее, но они только начали. Точное название: «Русские писатели: 1800 – 1917. Биографический словарь». Почему были взяты такие временные рамки? Потому что не хотели подлаживаться под Главлит с его неизбежно повышенным вниманием к советскому периоду.  Редакция совершенно энтузиастическая, но не имевшая поддержки в издательстве;  тома выходили  из-за отсутствия финансирования с  перерывами, особенно большой был  между четвёртым и пятым томом, а сейчас – между пятым и шестым. Я работала почти для всех томов. В 1-м у меня статья о Сергее Николаевиче Булгакове как литературном критике. Такие имена вводил в словник и защищал мой ныне покойный друг Николай  Пантелеймонович Розин; он был как боец над передовой, он «спал вооружённым», как выразился Герцен о славянофилах. Там было напечатано многое из того, что казалось немыслимым в те времена. В четвёртом томе у меня большая трудная статья о Каролине Павловой, а в пятом – о Константине Случевском. Эти статьи – фактически монографии, сжатые до энциклопедических объёмов. А сейчас я отдаю Алексею Константиновичу Толстому прямо-таки последние силы, опаздываю, не знаю, что получится. Этот жанр считается отчасти компилятивным, он таким и должен быть, то есть надо учитывать накопленное твоими предшественниками. Но более я опираюсь на собственные соображения, потому что дельного издано не так уж много: кроме Андрея Немзера, у которого есть несколько великолепных статей о позднем А. К. Толстом, существуют только слабенькие биографии, серьезные текстологические  труды, хорошие, но идеологически порядком устаревшие предисловия И. Ямпольского, дореволюционные очерки и прижизненная критика – в основном очень отрицательная: даже Фета так не ругали, как этого  поэта и драматурга,  что стало для меня  сюрпризом. Кроме того, я в  трудовой группе «РП» числюсь редактором, и на мне лежит редактура статей о Чехове и Хомякове, а это тоже не фунт изюму. Поэтому я выпала из актуальной критики, которую я люблю уж никак не меньше. Ещё с конца 50-х я оказалась вовлечена в работу над Краткой литературной энциклопедией (КЛЭ – в 9-ти томах) и одновременно писала рецензии – так что, по сути, вынуждена была по жизни работать в двух совершенно несхожих жанрах: это анализ для толстого журнала новинки или новинок и, с другой стороны, литературоведение особого характера – энциклопедического.

- Эти жанры скорее мешали друг другу или органично друг друга дополняли?

- Они могли мешать только в смысле баланса времени. А вообще, когда я была ещё студенткой, когда всё это было не так известно, я сидела в студенческом читальном зале  и выписывала книги «опоязовцев» - раннего Шкловского, раннего Эйхенбаума: их давали на руки, они не были запретными. Мой  Московский библиотечный  институт не давал таких знаний – он давал неплохое историко-литературное образование, но всё-таки это был не университет, Там, правда,  укрылись гонимые за «космополитизм» многие очень хорошие преподаватели, но, тем не менее, приходилось больше заниматься самообразованием.

- От рассказа о Вашей институтской учёбе перейдём к вопросу о литературном обучении критика. В один день с вручением Вам Солженицынской премии, 24 апреля, в филиале Музея современной истории России проходил круглый стол, посвящённый литературной критике. Среди участников развернулся спор по поводу того, нужна ли критику литературная учёба и что это вообще такое; в частности, Елена Сафронова справедливо заметила, что «профессия критика не востребована обществом. Зачем нужна специальность, которая не получит практического применения?» и что различные формы повышения квалификации, - такие, как семинары на Форуме молодых писателей в Липках или на Совещании молодых писателей, - более продуктивны.

- Зарабатывать не только критикой, но и поэзией, да и прозой (если она не маслит) невозможно; кстати, раньше это было реально, - большая статья давала прожиточный минимум на месяц. А сейчас в лучшем случае сумма гонорара - три тысячи рублей. Тогда я отчасти рассчитывала на  этот профессиональный заработок, - правда, с большими перерывами; меня, случалось,  не печатали по три года. Но когда печатали – то гонорар помогал прожить. Сейчас это просто отпало; об этом надо забыть, и я не думаю, что это когда-нибудь вернётся. Разве что штатные критики-обозреватели чем-то обеспечены, но я об этом ничего не знаю.

- Хотел бы уточнить: несмотря на невозможность зарабатывать критическим трудом, профессия критика осталась как таковая?

- Осталась – как одна из литературных профессий. Потому что писатель, - прозаик или поэт - когда он окреп и удачно дебютировал, когда его приглашают куда-то, - он же считает себя профессионалом. Он не считает себя дилетантом, даже если не зарабатывает этим на жизнеобеспечение. Так же и критик должен быть профессионалом. Наверное, в Литературном институте этому учат, но я училась сама, так как хотела стать критиком ещё в школе. Мне помогло Студенческое научное общество, которое было у нас в институте. Там обсуждались мои первые длинные доклады, фактически статьи, - например, об «Оттепели» Эренбурга. Благодаря этим статьям меня заметили, я попала к В. Косолапову – зам. главного редактора «Литературки». Так что в какой-то момент помощь со стороны людей, которые неравнодушны к критике и считают её профессией, в моей жизни имела место. Я думаю, что прежде всего важно насыщенное чтение. Если не получить комплекса  филологических знаний, связанных с историей мировой литературы, с историей критики, то актуальная критика как профессия будет ущербной. Но если есть какая-то среда, какой для меня было Студенческое научное общество (им руководил Николай Алексеевич Трифонов, старый лояльно-советский литературовед, но он имел вкус, и его руководство было небесполезным), - среда в Литинституте или в каком-то квалифицированном литобъединении, где можно всё это зачитывать, обсуждать, встречаться с так же ищущими себя людьми, - то кто может сказать, что это плохо? Это хорошо. Но без чтения никуда не продвинешься.

- А имеет ли смысл профессия критика как специальность, указанная в дипломе, в ситуации невостребованности на рынке труда? Что Вам кажется более продуктивным: когда талантливые люди с интеллектуальным багажом приходят в критику из других профессий (пример – тот же Конаков, по профессии гидроинженер) или же когда критик получает филологическое образование?

- Это неважно. Многие приходят из других профессий: Владимир Губайловский – математик, Михаил Бутов – специалист в радиофизике, очень многие кончали не гуманитарные вузы. Мне кажется, всё дело в том, чтобы начать работать и предъявить свою работу, и, если она будет кем-нибудь отмечена как даровитая, - флаг в руки и продолжай. Ты будешь востребован; не критика будет востребована, а именно ты в этом литературном роде, так же как и поэт в своем. Только докажи, что ты перспективен, вот тот же Конаков уже доказал – а ведь он молодой человек, ему нет ещё тридцати.

- Последнее, о чём я хотел спросить, - это о перспективах критики. Попросил бы Вас прокомментировать применительно к сегодняшнему моменту слова, сказанные Ахматовой Тарковскому после их размолвки, - «Нас осталось так мало, что я подумала: мы должны друг друга любить и хвалить». То, что критиков осталось мало, губительно сказывается на профессии? Можно ли здесь говорить о какой-то кружковщине?

- Критиков не осталось мало: посмотрите, Чупринин сначала сказал, что «критика как род литературы снята с производства», а в подстрочном примечании  перечислил около тридцати фамилий. И это только те, которые попались ему как примечательные, а ведь есть и другие, которых он пропустил. Поэтому я не считаю, что критиков осталось мало. Но критики должны иметь большое поле для спора друг с другом; совсем не надо хвалить друг друга. Если дискуссионного поля не будет, –  критика будет невостребована, потому что, значит, критика не доходит до такого уровня культурного обобщения, когда она становится общеинтересной.

- Небольшое уточнение: Вы бы отделили критиков от литературных обозревателей, рецензентов, - например, по принципу узости или широты тематического охвата или по степени регулярности?

- Нет. Я бы отнесла их всех к критикам. И я жалею тех, кто специализируется в одной области – как, например, постоянный колумнист. Данилкин, хотя в «Афише» он был на своём месте, ничего не скажешь, - впрочем, он же и книги пишет. Человек, вовлечённый в эту профессию, не должен себя пробовать только в одной служебной – штатной, так сказать – рубрике. Ему должно захотеться ещё и того, и другого. И я всё это считаю критикой, и желаю тем, кто пока ограничивается узким жанровым диапазоном, - в основном это молодые люди, - выйти за его пределы.

- И всё-таки – непростой, но обширный вопрос: что будет с критикой? Останется ли она на пространстве толстых журналов, выживет ли, ещё более маргинализируется?

- Если критика будет на уровне, достойном общего обсуждения, общего культурного интереса, она выживет. Я  предполагаю, что в этом случае место для неё найдётся. Грань между критикой и литературоведением в толстых журналах будет стираться всё больше и больше, потому что это искусственная грань: критик не может не быть литературоведом хоть отчасти. По-моему, многое зависит от идейно-культурного уровня нашего,  элитарного, простите за выражение, слоя общества. Если пристойного уровня не будет – то и уровень критики будет низок.

- То есть Вы верите в культурный интерес – пусть даже «элитарный».

- Я не столько верю, сколько желаю этого. Если такой интерес не будет обречен на исчезновение – то и с критикой всё будет благополучно. Поскольку она -  один из каналов  культурного самосознания.




Беседовал Борис Кутенков
скачать dle 12.1