ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Cергей Чупринин. ЧТО БЫЛО НА ВЕКУ… Часть II

Cергей Чупринин. ЧТО БЫЛО НА ВЕКУ… Часть II

Cергей Чупринин. ЧТО БЫЛО НА ВЕКУ… Часть II

Часть I >


***

Перебравшись на Нью-Йоркщину, мой приятель и отца  к себе забрал. Тот в летах был уже изрядных, но, оказавшись в обществе равных возможностей, где никогда никому ничего не поздно, решил к своему давнему инженерному образованию добавить еще и литературное. Так что то ли экзамены сдал, то ли просто записался в колледж, где лекции по русской литературе читал тогда Евгений Евтушенко.
И вот сидим мы с новоиспеченным студентом во дворике таунхауса, затерявшегося среди тысяч ему подобных где-то в Квинсе, мирно беседуем. «Ну, и как Евгений Александович?» - спрашиваю. «Это кто такой? – был мне ответ. – А, Евтух!.. Евтух меня боится». 
 «Что так?» - переспрашиваю. «Да он как затянет свою нудьгу,  я его – ррраз! – остреньким вопросом и срежу. А Евтух ответить не может, нервничать начинает. Пытался даже выгнать меня из аудитории, но не тут-то было – у нас, слава Богу, не СССР, и у студентов прав не меньше, чем у лекторов».  
  Э, - подумал я, - надо было Евгению Александровичу дружить с принцессами и президентами, срывать овации, биться с Бродским за первенство в русской поэзии, чтобы так вот, на старости лет… Голос мой в залах гремел, как набат, площади тряс его мощный раскат, а дотянуться до этой избушки и пробудить ее — он слабоват.
Рассказ Василия Шукшина «Срезал» мой собеседник, конечно, не читал. Зато про свои права в обществе равных возможностей научился понимать сразу же.


***

Человек, как и все мы, своего поколения, Григорий Яковлевич Бакланов к писателям из поколений уже новых, нарастающих относился не без понятной настороженности. Ждал их, очень ждал, конечно, и не забыть, как распахнулась однажды дверь его кабинета и человек, возникший в проеме, возгласил: «Здравствуйте, я пришел!»
 И с такой уверенностью в своих правах это было сказано, что даже Григорий Яковлевич смешался. Только и спросил, чему, мол, обязан. «Ну как, - прозвучало в ответ. – Вы же сами позавчера в интервью заявили, что надеетесь на появление в «Знамени» нового Толстого. Так это я и есть, я пришел!..»
 С новым Толстым, по правде говоря, у нас как-то не срослось. Другим новичкам, особенно если за них хлопотали сотрудники редакции, везло больше. Но и этих счастливцев главный редактор, умом всё понимая про литературные достоинства, в свое сердце все-таки не впускал. И воспламенился на моей памяти лишь единожды – настолько, что лично написал врез, как это называется на журналистском жаргоне, к повести никому еще не ведомого Ильи Митрофанова «Цыганское счастье».
 Она, действительно, была очень хороша – точная по интонации, яркая – до оперной мелодраматичности – по сюжету и такая уж задушевная, так беспроигрышно доводящая читателей до катарсиса, как у нынешних искушенных прозаиков редко бывает. И приняли ее на ура – понятно, не у нас, где чернуха уже ушла, зато постмодернисты еще правили бал, а сначала во Франции, где ее в серии «Дом на Никольской» выпустило дружественное «Знамени» издательство «Роше», затем и в Германии.
 А Илья Георгиевич, естественно, стал к нам ходить. И две повести мы даже напечатали, но как-то уже без былого азарта, поскольку нерв, что в «Цыганском счастье» был найден, в новых вещах едва просматривался. Чаще же возвращали, и вскоре Илья Митрофанов погиб. Как-то удивительно нелепо: сбит был вроде шальным лихачом, когда ехал на велосипеде по Переделкину.
 И снова я думаю о том, как беспощадна литература, слишком мало оставляющая в своем активном запасе. И как мы все немилосердно забывчивы. Кто, ну кто теперь помнит и тот, действительно замечательный монолог бессарабской цыганки, что мелькнул в январском номере «Знамени»  за 1991 год, и единственную книгу так мало успевшего писателя, что вышла уже после его смерти?
Может быть, только ветераны «знаменской» редакции. Да еще Андрей Семенович Немзер, в декабре 1995 года написавший, что «после безвременной кончины Ильи Митрофанова в русской словесности стало меньше солнца».


***

«Есть у меня подруга, - где-то на заре 90-х говорит мне Алена Холмогорова, чтобы тут же многозначительно прибавить. - И пишущая». Я только отмахнулся: эка, мол, невидаль, и кто же это из нас не пишет? Но большой рассказ (или маленькую повесть) совсем мне неизвестной писательницы, ее Люсей Улицкой звали, поглядел. И… простите меня великодушно, не впечатлился. Чистенько, конечно, было написано; вот, мне показалось, и всё.
  Алена, теперь-то, годы спустя, уж точно Елена Сергеевна, перечить мне тогда не стала. Но сказала задумчиво: «Как бы нам не пожалеть…».
И пожалели мы, действительно, скоро – когда в «Новом мире» караваном пошли сначала «Сонечка», потом «Медея и ее дети»… Другие семейные  саги, конечно, тоже, но к ним я и ныне как-то прохладнее отношусь. Зато «Сонечка»!... Зато «Медея»!.. – каждый бы редактор такое напечатал, как и роман «Даниэль Штайн, переводчик», как и иное многое.
  Правды ради надо сказать, что и «Даниэль Штайн», и иное многое в 2000-е на страницах каких бы то ни было ежемесячников вообще не засвечивались. В такой фавор у читающей публики вошла Людмила Евгеньевна, что издатель и нескольких месяцев паузы, видимо, не дает, чтобы предварить книжную публикацию журнальной. Поэтому мы так обрадовались возможности напечатать переписку Улицкой с Ходорковским, что тотчас же дали обоим авторам, безусловно, значимой публикации фирменную «знаменскую» премию.
И поэтому же то, что случилось на заре 90-х, мне, редактору, наука: судить по качеству текста, конечно, но угадывая и потенциал, что в нем проявлен. Или полупроявлен. Наука трудная, и все равно ведь, когда мы обсуждаем рукописи с отделом прозы, в расчет берется, прежде всего, художественная состоятельность именно этого текста, а не тех, что перспективным автором, может быть, еще  напишутся. 
Однако… Тревожно как-то становится, когда Елена Сергеевна иной раз посмотрит задумчиво-задумчиво и скажет: «Как бы нам не пожалеть…».   


***

Если и была когда-то в нашей литературе пауза, то на рубеже 1980-1990-х. Старшенькие либо в публицистику тогда ушли, либо держали тайм-аут, пока действительность, что переворотилась, хоть как-нибудь да уляжется. А младшие... Они, и нет тут ничего удивительного, рвались в литературу с меньшим, чем ранее или позднее, энтузиазмом: жить вдруг стало интереснее, чем писать. Да и, как, скажите на милость, было им в ту пору пробиться на страницы, занятые «Чевенгуром», «Доктором Живаго», «Жизнью и судьбой», «Красным колесом» и иным прочим, что назвали «возвращенной классикой»?
 Вот мы в «Знамени» и решили: ни одного номера без нового имени. «Действительно, ни одного?» - при очередной встрече на литинститутской кафедре творчества переспросил меня Евгений Юрьевич Сидоров. Я кивнул, а он и говорит: «Заканчивает у меня курс сейчас такая Марина Палей, из Питера. По первому образованию она медик, но принимал я ее как критика, пока не выяснилось, что Марина, вообще-то, отличный прозаик. Одну повесть у нее уже «Новый мир» принял, так, может, - и он протянул мне рукопись, - другую посмотришь?»
 Я посмотрел. И на наших редакторов из отдела прозы, и на Григория Яковлевича Бакланова повесть «Евгеша и Аннушка» тоже произвела самое благоприятное впечатление. Так что, явившись в следующий вторник на кафедру, я первым делом попросил Евгения Юрьевича меня с Мариной познакомить. «Берем», - говорю я ей, а она дичится: «Я, мол, всё, что напишу, уже обещала «Новому миру» показывать».  
Сейчас бы я так, наверное, уже не поступил, а тогда… Хватаю ее за руку, и вниз по лестнице со второго этажа, а за дверью во двор – дождь сплошной стеной, май ведь, и гром грохочет. Марина притормозила, а опять ее за руку: «Бежим!», - и к метро, и, уже по Никольской, в редакцию. А там, не давая ей, насквозь промокшей, опомниться, достаю из тумбочки договор: «Подписывайте! Потом всё, что нужно, заполним…».
Сейчас Марина Палей живет далече, и пишет совсем по-иному, и напечаталась она с тех пор в «Знамени», может, всего раза два, и видимся мы редко, но как увидимся, так сразу я и вспоминаю… нет, не повесть, а вот этот дождь стеной, и растерявшуюся перед моим напором начинающую писательницу, и себя, ничем еще не умудренного.


***

Рассказал в одной из журнальных заметок о русском писателе, что живет в «провинциальном Копенгагене», и задумался. С одной стороны, глупость вроде бы несусветная, оксюморон. А с другой...
По первости литераторы из-за кордона приезжали в Москву, конечно, как в провинцию, хоть и знакомую до слез, но все же глухую. Так и входили в редакцию чуть ли не с трубным возгласом: я, мол, из Чикаго или, предположим, из Хайфы. То ли ожидая, что журнальный редактор навытяжку станет, то ли пребывая в уверенности, что напечатают вне очереди. Ну как же, он ведь из цивилизованного мира, где не только клубника слаще, но и стихи круче. 
 И да, действительно, какое-то время помета под публикацией – Барселона там, Иокагама  или еще как – чего-то стоила. Но люди, говорящие по-русски и пишущие, соответственно, тоже по-русски, с такой умопомрачительной скоростью заселили все континенты, что разница между Пензой и Монреалем уже к середине 90-х перестала ощущаться как значащая. И то, и другое не Москва, а печататься, если ты хочешь, чтобы тебя хоть кто-нибудь услышал, надо все-таки в Москве. Или в Петербурге. Вообще в России.
На общих, что я не раз уже повторял, основаниях.
Поэтому и скажу назидательно, как совсем уж квасной патриот: живи, где случилось, но помни, что признание ты можешь найти (или не найти) только там, откуда русская литература родом.


***

«Она, - говорил в начале 90-х  о современной русской литературе вполне себе популярный литературный критик, - потому провинциальна, что пишется на кириллице». И уверял, что параллельно с русской литературой на русском языке у нас возникнет и русская литература на английском – вот уж истинно языке международного общения.  
 Вопрос о переводе русской грамоты на латиницу тогда в газетах, действительно, обсуждался – почти серьезно. И двое моих студентов затевались сочинять стихи по-английски – тоже почти серьезно. Но, слава Богу, не срослось.
  Так что рожденные в СССР пишут в подавляющем большинстве своем по-прежнему по-русски – и в России, и на других континентах. Ну, документ там или эссе (как Иосиф Бродский или Михаил Шишкин) на языке страны пребывания – это пожалуйста. А вот стихи или прозу – только речью, усвоенной с молоком матери. Новой «Лолиты», «Пнина» или «Бледного пламени» пока не появилось.
А попробовать… Отчего же попробовать? Вот Андрей Макин ровно 30 лет назад даже получил Гонкуровскую премию за роман «Французское завещание», написанный тоже по-французски. И, спрошу я, многие ли как у нас, так и во Франции не то чтобы читали этого плодовитого, вроде бы, романиста, но хотя бы помнят его имя? То же и с другими сменившими язык писателями, вести о которых нет-нет да и доносятся из Германии, Штатов, Израиля, - известности, заслуживающей, чтобы о них всерьез заговорили, так никто из них вроде бы и не достиг.
Другое дело, - говорю я уже как многолетний председатель жюри «Русской премии» - иностранный акцент, что, бывает, ловишь в текстах, присылаемых на конкурс. Написано-то вроде по-нашему, но и реалии российскому читателю малопонятны, и макаронический стиль – да не по приколу, как у московских ерников, а потому что именно так, не иначе  разговаривают в среде, окружающей автора. А главное – отзвук какой-то совсем иной, не доморощенной ментальности, другого отношения и к себе, и к людям.
 Кому как, а мне этот акцент эстетически интересен. И кажется многообещающим. Даже думаешь, а не возникнут ли во благовременье – на манер, допустим, германоязычных немецкой, австрийской, швейцарской литератур, близких, но все-таки не идентичных друг другу – и русскоязычные германская, израильская, американская да хоть бы даже и казахская литературы? Была одна, единая, а вдруг раз - и уже семья, связанная только языком, родным в корнях, но уже не в кроне?   


***

В 2004-ом, кажется, году нам с Анатолием Васильевичем Королевым довелось побывать в Краснодаре. Mania grandiosa нет ни у меня, ни вроде бы у Анатолия Васильевича, но… москвичи в этот маленький Париж, как назвал свой город Виктор Лихоносов, наезжали в ту пору, видимо, столь редко, что на встречу с нами в писательском клубе собрался полный зал. И немногочисленные краснодарские либералы, тогда их еще называли демократами, пришли, и многочисленные патриоты, тех включая, что с ельциноидами на одном гектаре раньше не садились.  
Мы с Королевым говорим о литературных событиях, нас слушают. Но как-то вяло – пока  из зала меня не срезают: «Да что вы со своим постмодернизьмом!.. Лучше объясните, почему настоящих писателей, корневых, патриотов то есть, к печати не допускают?»
  «Почему же это не допускают? – изумляюсь я. – Вот уже полгода идет дискуссия о новой повести Валентина Распутина «Иван – сын Ивана», не очень, мне лично кажется, удачной, но привлекшей всеобщее внимание. Да вы читали, - говорю, - ее, конечно».
Шевеленье в зале, и понимаю, что нет, не читали. «До нас, - кричат, - книги из Москвы  вообще не доходят». «Да как же, - опять я изумляюсь, - не доходят? Повесть напечатана в журнале «Наш современник», на который все вы, наверное, подписаны, тут же была повторена «Роман-газетой», да и книжные издания подтянулись. Одно из них я сам вчера в аэропортовском киоске видел…».
Молчат. По отношению к чужакам-постмодернистам и дерьмократам  враждебно, по отношению к вроде бы своим, но выбившимся из провинциального плена, без всякого интереса. Что им, в самом деле, Распутин, и я вспомнил, как в 70-е еще годы познакомился на пляже в Пицунде с прозаиком из Самары, тогда еще, разумеется, из  Куйбышева. Очень он мне по душе пришелся, и говорить с ним было интересно – обо всем, кроме современной литературы. Я ему, допустим, про новый роман Трифонова, но он Трифонова не читал и вряд ли будет – да и зачем, если у них, в писательской организации, свой «Трифонов» есть и тоже о том же, вроде бы, пишет, и гнобят его, соответственно, как Юрия Валентиновича. И даже авангардисты в Куйбышеве, оказывается, свои, так что московских или питерских не надобно.  
Живут, прижавшись друг к другу, будто в добровольном гетто,  только друг другом и интересуясь. И давно уже, выходит, живут. 


***

И еще – чтобы два раза не вставать – о встрече с региональной литературной общественностью. Усвоив после нескольких проб и ошибок, что о книгах с писателями говорить бесполезно, тему я все-таки сменил. Заговорив о Литфонде, о пенсиях, о грантах и пособиях – о том, в общем, что у нас называется социальным обеспечением. Если в одном слове, то  собесом.
И – батюшки вы мои! – как же оживленно потекла наша беседа. Сколько голов, столько и мнений. Споры, предложения, проекты. И вопросы, вопросы…
Оно и понятно: базис, знаете ли, всему голова. А книги… Ну что книги – всего лишь надстройка.  


***

Мало что в молодости так нас бесило, как разделение литературы, хоть бы даже и 19-го века, первой четверти 20-го, на прогрессивную и реакционную, на звавшую Русь к топору и звавшую в красивые уюты. И мало о чем мы так мечтали, как о том, что, едва рухнет цензура, и расколотая ею современная русская литература вновь сольется в единый поток: безотносительно к политическим убеждениям писателей, их моральному облику, национальности и стране проживания.
Не вышло. То есть печатаются, конечно, все, у всех есть свои группы поддержки, а у кого-то так даже и читатели. Но целостной картины русской поэзии хотя бы, например, второй половины только что отвоевавшегося столетия как не было, так и нет. Вот вышла лет пять назад двухтомная, в полторы тысячи страниц антология «Русские стихи 1950-2000» (М., 2010), и что же? Если ограничиться лишь поэтами на букву «А», в канон – и, наверное, слава Богу – введены и Айвенго, и Алексей Александров, и Лидия Алексеева, и Мария Андреевская, и Марина Андрианова, и иные многие. Что, готов предположить, справедливо: должен же ведь кто-то и им воздать должное. Зато в антологии нет, будто никогда в истории русской поэзии и не было, ни Татьяны Бек, ни Петра Вегина, ни Риммы Казаковой, ни Виталия Кальпиди, ни Анатолия Кобенкова, ни Марины Кудимовой, ни Олеси Николаевой, ни Николая Панченко, ни Алексея Пурина, ни Геннадия Русакова… - оборву, чтобы не расстраиваться, список.
И думаешь: ну, что Сергея Наровчатова, Татьяну Глушкову и Станислава Куняева не заметили – это понятно, они плохо себя вели, а остальные-то за что преданы остракизму?
Когда в журналах, на фестивалях, в премиальных жюри привечают «своих», а «не своих» в упор не видят, таких вопросов не возникает: в конце концов, межклановую конкуренцию и литературную борьбу еще никому отменить не удалось. Но за что же былое-то так; и особенно досадно, что намерение переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал, исходит сейчас не от чинуш с докторскими степенями и не от каких-то там отморозков, а от людей очень даже рафинированных, с прекрасной филологической выучкой. Которые - я сейчас имею ввиду ряд авторов журнала «Воздух», Интернет-ресурса «Colta.ru» и издательской империи «НЛО» - стремятся не только извлечь из забвения подземную классику XX века, за что честь им и хвала, но и вытеснить ею те имена, что уже несколько десятилетий у всех на слуху. Леонид Аронзон, кто бы спорил, поэт достойный, но только зачем его стихами выталкивать стихи Давида Самойлова, а ведь выталкивают же.
Неужели, по дурной отечественной традиции, у нас, как и почти столетие назад, вновь воспроизводится коллизия нестареющего студенческого анекдота? Ну, вы помните, конечно.
 Экзаменатор, потеряв надежду хоть чего-нибудь добиться у экзаменуемого, спросил: «Ну, а Льва Толстого-то вы, по крайней мере, знаете?» И услышал в ответ: «Э, профессор... У вас своя компания, а у нас своя».


***

75-летие Владимира Войновича его издатели решили отпраздновать в концертном зале при гостинице «Космос». В зале, хоть часть билетов и поступала в свободную продажу, довольно много свободных мест, и всем командуют… нет, не издатели, а телевизионщики. То так скомандуют публике рассесться, то этак. Чтоб картинка, знаете ли, была.
И, чтобы картинка была, когда всех по уму рассадили и вечер все-таки начался, на сцену выпустили… нет, не писателей, которые могли бы, наверное,  Владимиру Николаевичу сказать добрые слова, а эстрадных звезд. И поют они на фоне чонкинского ероплана, выставленного перед зрителями, и пляшут, и пересмешничают… А самые задорные – девичья группа, кажется, «Стрелки» или, кто их там разберет, «Блестящие» - спорхнули со сцены к первому ряду, где Войнович сидел, и вытащили его, таки, к себе, наверх, чтобы тоже поплясал под телекамерами.  
Едва дотерпев до антракта, спешу к Владимиру Николаевичу, чтобы выразить ему свое сочувствие. Но юбиляр моего сочувствия не принимает. «Это, - говорит, - у вас понятия, что для писателя позволительно, до сих пор совковые. В Европе, вон, чтобы книги хорошо продавались, авторы давно, что хочешь, спляшут. Гюнтер Грасс, на что нобелевский лауреат, и то в книжных магазинах плясал. А мы чем же лучше?..»
И устыдился я своей непродвинутости. Как и сейчас стыжусь, когда узнаю, что акция «Писатели играют в футбол», только что затеянная, должна, оказывается, увенчаться международным турниром. Где команда российских writer будет сражаться с командой голландских или там германскими schriftsteller, а читатели на трибунах рукоплескать, чтобы после матча выстроиться в очередь за книгами самого талантливого левого полузащитника.    


 ***

«Не хотите ли вы поехать на Пушкинский праздник в Михайловское?» - позвонили мне несколько лет назад.
 Как не хотеть! В тех местах я, конечно, бывал, но еще в поздние 70-е, когда в Успенском соборе пел Иван Семенович Козловский, а во всем Пушкиногорье царил и правил Семен Степанович Гейченко. И праздник помню – бескрайнюю-бескрайнюю поляну, на которой собирались тысячи, без преувеличения, человек – с детьми, с внуками, с родственниками и сослуживцами, - чтобы послушать стихи.
Стихи, естественно, звучали тогда разные – от прекрасных до совсем, что называется, не в ту степь, хотя тоже патетических.
«А сейчас, - говорят мне, - мы кое-каких не возьмем, так что с вами поедут только хорошие поэты». И группа наша, действительно, подобралась что надо.
Пристрелочную встречу в Пушкинских Горах провели вроде бы неплохо, и вот он – сам праздник. Занимаю место на скамеечке поближе к дощатым подмосткам, откуда стихи пойдут, оглядываюсь… Ну, не тысячи уже, конечно, но все-таки сотни ни в чем, как я обычно говорю, не повинных людей, куда больше, чем могли бы вместить Дом литераторов или Политехнический. Ждут, а поэты…
 Поэты – будто назло, будто в видах эстетического протеста – читают только то и только так, как привыкли они читать в «Билингве», скажем, или в «Даче на Покровке», где сходятся только свои, понимающие, числом человек тридцать. Один поэт решил на поляне показать что-то эзотерически глубокое, другой блистательно ерничает, третий пустился в фельетонную публицистичность о том, что не надо, мол, детей Кавказа и Центральной Азии называть «чучмеками», и тогда на это еще один, уже псковский стихотворец, ответствовал в рифму, что русских-де тоже всюду обижают… В другом месте и в другое время тут, может быть, что-то и заискрило - но не поляне же и не в день рождения Пушкина.
 И провал был бы полным, не спаси положение Владимир Андреевич Костров – поэт не самый мною, наверное, любимый, но опытный в обращении с доверчивой публикой. Прочел стихи о том, что жизнь такова какова и более никакова, удачно пошутил, обратился с задушевными строками к Пушкину, к России-матушке…
 «Вот, - говорю я на обратном пути в Москву друзьям-поэтам, - а вы…». Что, впрочем, они, если стихи, какие можно читать глазами, сейчас пишут, причем часто отличные. Да  и стихов, предназначенных для чтения в университетской, предположим, аудитории, тоже предостаточно. Но чтобы  так вот  на поляне, и в полный голос, для тысяч, в поэзии не искушенных, но к ней, хотя бы только в праздник, потянувшихся...
Чего нет сейчас в нашей поэзии, того нет.
 

 ***

Пришли как-то, давно уже, к нам в гости два ранее лично не знакомых друг с другом поэта. Имен не называю, но вы уж поверьте: из самого первого в России ряда. И, как откушали, дернула же меня нелегкая предложить: «А теперь, может быть, почитаете?»
И - началось. Один, читая, напирает. Другой, в свой черед, атакует, хоть стихи вроде и элегические. Один побагровел, другой… И ведь не остановить уже.
 О, этот двух соловьев поединок!
 Ну, или, если хотите, армрестлинг.
Кто - кого. И не велика важность, что в судьях только мы с женою.  Расставаясь, они, разумеется, учтиво обменялись телефонами, но, сколько я знаю, друг другу никогда не звонили. И даже, кажется, в общих поэтических вечерах до сих пор предпочитают не встречаться.
 Теперь-то я учен. Если поэт за столом один, пусть читает невозбранно. Если трое или больше, то и это всем только в радость. А вот так чтобы врукопашную – Боже сохрани!



Продолжение >скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 035
Опубликовано 24 мар 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ