Вл. Новиков: «Жизнь стала интересовать меня больше, чем литература»

Беседа с Борисом Кутенковым

От интервьюера: Первоначально мы планировали обсудить с профессором МГУ Владимиром Новиковым особенности современной документалистики. Но разговор зашёл и о недостатках современного литературоведения, о Фейсбуке как площадке для развития профессиональной критики и о религиозном подходе к писательской биографии. Cм. также в этом номере статью Сергея Оробия «ЖЗЛ: три стратегии».
____________


– Владимир Иванович, следите ли вы за новинками серии ЖЗЛ? Какие тенденции сегодня ощутимы в жанре документального повествования и как эти тенденции, на ваш взгляд, изменились на протяжении последних лет?

– Я не только слежу за новинками серии ЖЗЛ, но и сам активно участвую в этом процессе. И должен сказать, что эта серия оказалась самой литературной в последнее время – я даже придумал шуточную расшифровку: «Живёт Здесь Литература». С одной стороны, писатели получили возможность публиковаться не в маргинальных издательствах тиражом 100 экземпляров, это возможность настоящей профессиональной работы – пусть не очень высоко оплачиваемой, но зато твою книгу издательство распространяет само, через книготорговую сеть. И ситуация, когда ты приходишь на книжную ярмарку и надписываешь читателям книги, принципиально отличается от той, когда тебе выдают тираж, чтобы ты его разбрасывал с вертолёта. С другой стороны, формулировку «Живёт Здесь Литература» можно понимать в том смысле, что в книгах о писательских биографиях литераторы живут как герои книг, и в этом отношении симптоматично начался 21-й век: в 2001-м году вышли книги о Набокове и Розанове. Я сейчас не касаюсь качества этих книг, но это книги о знаковых фигурах. Именно с них сдвинулся процесс. Книги появляются непрерывно, серия плюралистична: здесь могут быть и изысканные филологические монографии, и эссеистические книги, и беллетризованные, и другие, самой различной направленности. И читательский интерес пока не иссякает.

– «Чтобы понять и разгадать личность и творения писателя, автор книги о нем и сам принуждается (возьмем у Якобсона хорошее слово) быть личностью», - пишете вы в статье «Без оглядки на Полину Виардо». Актуальны ли эти слова для современного биографического жанра? Много личностей среди авторов тех же ЖЗЛ-овских книг?

–Я вижу немало личностей среди авторов серии «ЖЗЛ», причём разных: здесь есть личности академического склада – такие, как Николай Богомолов, в соавторстве с Джоном Малстадом написавший книгу о Михаиле Кузмине; Олег Лекманов – автор книги об Осипе Мандельштаме; Александр Кобринский - о Данииле Хармсе; покойная Софья Старкина - о Хлебникове. Речь идёт о добротных книгах, которые могли выйти и в других издательствах, - кстати, некоторые и выходили в других издательствах, но такое эхо получили именно благодаря ЖЗЛ. Это один тип личности. Далее – авторы, которые пишут именно по-писательски: это Дмитрий Быков о Пастернаке и Окуджаве; Майя Кучерская, которая никак не напишет о Лескове, но она и про Константина Романова, наследника престола, написала книгу писательскую, а не академическую. Валерий Попов – ярчайший писатель: от него меньше всего ожидал перехода к биографическому жанру, но он написал очень живую книгу о Довлатове. Ему много ставили в вину, что там больше Попова, чем Довлатова, но, дорогие мои, - я читаю Андрея Белого, сопоставляя две редакции его воспоминаний о Блоке, очень внутренне противоречивые, там действительно много внимания к себе, но слава Богу, что Белый написал свои воспоминания. И слава Богу, что Попов, товарищ Довлатова по литературе, написал эту книгу. Далее он написал книги о Дмитрии Лихачёве и Михаиле Зощенко. А сочетание двух элементов – академического и художественного – есть в книгах Алексея Варламова: это и профессор, и писатель. Его наиболее прозвучавшая книга – «Алексей Толстой», также им написаны книги о Булгакове, Платонове, Пришвине, Грине. Людмила Сараскина – писатель, близкий к этой же разновидности: она и писатель, и профессор. Её книги о Достоевском и Солженицыне и художественны, и научны.
Еще один тип – это наши зарубежники, удачно соединившие научную точность с европейским эссеизмом: так Игорь Шайтанов написал о Шекспире, а Александр Ливергант – о Киплинге, Уайльде и Фицджеральде. Не обязательно личность реализуется в какой-то вычурности, но всё это – личностные прочтения. У всех перечисленных авторов есть личная мотивация написать о том или ином «замечательном человеке»: каждый выбирал по внутреннему влечению.

– Сергей Оробий в статье «ЖЗЛ: три стратегии», опубликованной в этом номере, пишет: «Интерес к данному жанру может быть обусловлен и тем, что, как заметил Лев Данилкин, российская история настолько необычна, что лучше познавать ее через конкретные  биографии, жизненные коллизии». Как считаете вы, чем обусловлена популярность жанра?

–Популярность этого жанра обусловлена тем, что во всём мире знакомство с писателем немыслимо без изучения его биографии. Биография – не только писательская – всегда была востребованной: каждый год выходит новая биография Черчилля в Англии, и читатель не устаёт – выйдёт новая биография, и он будет сравнивать её с предыдущими девятнадцатью. Это жанр органичный, не надуманный, он вырастает из реальности. Когда читаешь литературоведческие монографии – порой думаешь: вот придумал такой-то такую-то загогулину, чтобы ещё раз написать про этого писателя. Ещё причина в том, что у нас читатель был недокормлен: во-первых, нельзя было писать всей правды по цензурным соображениям – о Гумилёве или Мандельштаме, к примеру. В предисловиях к изданиям Мандельштама в советское время писали, что в 30-е годы его творческий путь обрывается, а каким образом – не уточнялось. Поэтому сейчас так востребованы разыскания Павла Нерлера. И ещё одна советская черта, которая не преодолена до сих пор, - это ханжество: писатель должен быть политически грамотен и морально устойчив, как писали в советских характеристиках. А читателю хочется знать, сколько раз был женат Довлатов и сколько у него было детей, и смешно уходить от этих вопросов в биографическом повествовании.

– Какие ещё серии, близкие к ЖЗЛ, вы порекомендовали бы читателю?

– Прежде всего надо упомянуть серию «Повседневная жизнь» издательства «Молодая гвардия» - познавательное чтение о разных эпохах и странах, своего рода бытовой фон для ЖЗЛ. Успехом пользуется выпускаемая Павлом Фокиным серия «Без глянца» - это продолжение вересаевской модели монтажа мемуарных материалов и писателях. «Продвинутым» читателям будут по зубам толстые тома «Pro et contra» издательства «Русский путь» и - антологии критических статей о классиках. Немало ценных книг выпустила редакция Елены Шубиной издательства АСТ: это и книги Павла Басинского о Льве Толстом, и биография Льва Гумилева, написанная Сергеем Беляковым, и письма Андрея Платонова, и воспоминания вдовы Бабеля А.Н. Пирожковой... Таковы основные бренды.

– «Нет никакого особого «художественно-биографического» жанра, жалобно взывающего к науке и литературе о снисхождении. Есть наука (ей должен быть верен и популярный жанр!), и есть литература. И бывают произведения, которые столь же вне всякой науки, сколь и вне литературы». Согласны ли вы с этими словами Аллы Латыниной из статьи «Темы и вариации» (книга «Знаки времени», 1987)?

– Я бы и к вам, и к Алле Николаевне обратил такой вопрос: как называется та наука, на основе которой должен работать автор биографической книги? Такой науки нет. Насколько легкомысленна была Наталья Николаевна, когда принимала ухаживания Дантеса – это научный вопрос? Можно ли этот вопрос решить научно? Если такая наука и есть, то она называется комплексная антропология, но её нам ещё надо создавать. И я бы сказал больше – нет никакого научно-художественного жанра: есть художественный жанр биографии. Автор любой биографии – это если не писатель, то, по крайней мере, литератор. Перед ним огромное количество фактов: если изложить все факты, которые содержатся в многотомной летописи жизни и творчества Пушкина или Достоевского, то книга должна быть объёмом не меньше чем в сто авторских листов. Таких книг не бывает. Каждый биограф сам решает, что он выбирает: он даёт часть вместо целого, это художественная синекдоха. Каждая биографическая книга художественна: она опирается на собранные учёными факты, но наука – не надо фетишизировать это слово – это не только собирание фактов: это их осмысление. И здесь совершенно неизбежен выход за пределы науки. У Лидии Гинзбург есть фраза в «Записных книжках»: «Тынянов говорил, что бывают исследования, которые при правильном наблюдении фактов приводят к неправильным результатам, - и бывают такие, которые при неправильном наблюдении фактов приводят к правильным результатам».  Есть шуточная фраза: «Наука умеет много гитик», но наука не всё может объяснить, необходим подход чисто художественный. А из совокупности субъективных мнений вырастает объективная точка зрения.

– Вы – сторонник не только художественного таланта в критике, но и художественного подхода к биографическому материалу: «Написание биографии я считаю таким же видом соавторства (не в юридическом, а в духовном смысле), как критическая интерпретация текста». Где граница между яркостью и парадоксальностью в критике – и в литературоведении? Не мешает ли вам, к примеру, в ЖЗЛ-овских книгах Дмитрия Быкова излишняя пристрастность, субъективность?

– Когда я читал книгу Быкова о Пастернаке, кое с чем хотелось спорить. Мне показалось, что Пастернак изображён слишком податливым, слишком женственным в своём поведении по отношению к власти, и тут я подумал: не приписывает ли ему Быков это свойство? Но потом я решил, что такая точка зрения возможна, а ей пусть будет противопоставлена другая. Предполагаю, что в книге Анны Сергеевой-Клятис о Пастернаке, которая скоро выйдет в малой серии ЖЗЛ, иная точка зрения. Что касается книги об Окуджаве, которая встречена менее тепло, чем книга о Пастернаке, мне там дорого то, что автор любит Окуджаву больше, чем я, например. Я тоже кое-что написал об Окуджаве, но его прозу я перестал чувствовать и понимать, а Быков предан Окуджаве: это редкое свойство. Так что простим ему крайности. Я считаю, что без перевоплощения в писателя, без какого-то сравнения с собой биограф не может работать. Пускай в нём один процент Пушкина, один процент Пастернака, но этот процент должен быть. Идеальное соотношение – эквивалентность автора и героя, то, что я обозначил латинской формулой «Homo tu es. Нomo ego sum». Этот девиз пришёл ко мне во время написания книги о Пушкине: «Ты человек, я человек». Но на первом месте – всё-таки он. В ЖЗЛовских книгах имя персонажа написано большими буквами, имя автора – гораздо меньшими. Но паритет должен быть: не равенство, а эквивалентность. Эквивалентность – это главная категория, с которой я работаю.

– Обратный вопрос: где граница между научной объективностью – и отсутствием у литературоведа художественного таланта? Предписывая рецепты «писать ярко, парадоксально» и рисуя образ критика, который «хочет утвердиться в качестве стихотворца, а быть поэтом в критике не хочет», и ругая академическую критику, вы скорее сводите критику к единой эстетической задаче, жёстко отграничивая эту сферу деятельности от литературоведения – или имеет смысл вести речь о совершенно полярных жанрах в критике?

–Мне кажется, что сейчас продуктивно разграничение критики и литературоведения. Когда-то критику вообще называли разделом литературоведения. Это совершенно неправильно: у меня тыняновское отношение к критике как к литературному жанру. При этом в статье Тынянова «Промежуток» вся научность утоплена: пишет он метафорически – «Пастернак… не только бродит, но он и бродило, дрожжи», о Мандельштаме: «У Мандельштама нет слова — звонкой монеты. У него есть оттенки, векселя, передающиеся из строки в строку». У меня есть подзаголовок в нескольких моих работах: академическое эссе. Что это значит? Всё достоверно с точки зрения научной, но форма художественная. А то, что стихотворцы утверждают себя прежде всего как стихотворцы – это уже этическая проблема. Настоящий критик – это тот, кто утверждает прежде всего имя того, о ком он пишет, а себя уже во вторую очередь. И как биография, так и критика, требует самоотверженности. Это религиозное занятие. Забыть себя «за други своя». Пожертвовать своим самолюбием, честолюбием ради славы того, о ком ты пишешь.

– Вы затеяли на Фейсбуке проект «Сетевая критика» под лозунгом «Help! В России умирает литературная критика»… А как же статьи, и не самых плохих авторов, постоянно публикуемые в толстых журналах? Что вы понимаете под умиранием жанра и чего не хватает современной критике?

–Не хватает яркости. К великому прискорбию, сейчас господствует если не серость, то бесцветность. В 80-е годы у меня был цикл пародий на литературоведов: не только Бахтина, Тынянова, Шкловского и Лотмана, но и на моих современников – Аннинского, Золотусского, Дедкова, Чупринина. У них была фактура, у них был почерк, который можно было спародировать. Сейчас критикой занимаются люди, с одной стороны, вроде бы филологически оснащённые, но у них один язык на всех. Они не поставили перед собой проблему индивидуализации языка – с тем, чтобы уже первая фраза говорила «я такой-то». Мало риторической техники, мало мастерства, очень рыхлая композиция и недостаток интерпретаций. Сейчас я впервые в жизни публикуюсь в «Вестнике МГУ» и пишу о феноменологии интерпретации: всё-таки русская критика – это трактовка произведения, прочтение его смысла, а не только абстрактные рассуждения. Как интерпретируется сейчас поэзия? «Поэзия такого-то – это универсум». То есть всем приписываются свойства Блока и Мандельштама. Эта подмена критики рутинным литературоведением – написанным неважным языком – неплодотворна. Если бы там были ошеломляющие литературоведческие идеи, пусть даже изложенные затруднённым языком, – то пожалуйста. Но там расхожие вещи. Просто вместо прежних публицистических штампов – квазифилософские штампы.

– Во многом из того, что вы описали, узнаётся подход журнала «Новое литературное обозрение»… А не думаете ли вы, что статьи этих литературоведов апеллируют к традициям западной филологии, и мерить традициями русской критики было бы не совсем правильно?

– Я за то, чтобы в просвещении быть с веком наравне. Я не против того, чтобы апеллировать к Фуко или Деррида, но не как к Марксу и Энгельсу, не подменять свои мысли их высказываниями, а как-то творчески развивать. Если кто-то применит западные подходы к нашей литературной реальности – то ничего плохого в этом нет; такое я наблюдаю в работах Марка Липовецкого. Но очень много делопроизводителей от критики, которые выплёскивают диссертационную рутину на страницы литературного журнала. Кроме того, я хочу сказать, что потенциал нашей литературоведческой мысли ещё мало реализован: пока недостаточно применён Тынянов, мало понят Шкловский. «Новое литературное обозрение» всё время пишет о том, что Лидия Гинзбург лучше Шкловского; ну, может быть, в смысле политического поведения лучше, но это учёные разных уровней: Гинзбург – ремесленного, а Шкловский – гениального. Ему Бог открыл законы литературы. А Лидия Гинзбург добросовестно и благородно умела развивать чужие идеи, но пороха не изобретала. Поэтому я думаю, что сопряжение идей ОПОЯЗа и бахтинских идей ещё может принести результаты.

– Расскажите подробнее о вашем сетевом проекте.

– Критика рождается так же, как стихи: в душе читательской. Человеку хочется поделиться, он пишет отзыв в комменте к чьему-то статусу – и это факт критики. Критика – дело естественное, ненадуманное, и Сеть как раз диктует новый формат: краткость и афористичность. И я думаю, что в этом смысле влияние интернета может оказаться плодотворным. Но я попробовал провести виртуальный семинар: «Пишем рецензии онлайн» - студенты помещали свои работы в Фейсбуке, некоторые френды их комментировали, наскакивали на них и так далее… Во-первых, это оказалось технически несовершенно: в Фейсбуке плохо сохраняются записи. Очевидно, мы будем делать что-то в рамках факультета: создавать сайт, где эти работы хорошо бы сохранялись. И ведь в наше время стёрта разница между публикацией бумажной и сетевой. Если кто-то напишет в Сети пару блестящих абзацев про новую книгу Алексея Цветкова-младшего – это станет фактом критики. То есть как из посиделок с гитарой у костра или на кухне выросла авторская песня, в том числе и профессиональная, так и Фейсбук может стать площадкой для развития профессиональной критики.

– Вы упомянули о жанре короткой рецензии. Но этот жанр всё-таки для глянцевых журналов и газет, однако и с этих площадок постепенно уходит или деградирует…

–В глянцевых журналах этот жанр был убит безличностью. Там написано: «Полосу готовил такой-то» - даже подписи нет. Это не субъективное мнение такого-то критика, а мнение редакции, что на эту книгу надо дать аннотацию. Но вообще-то из очень короткой рецензии может выйти текст вполне личностный. Сетевая рецензия может существовать, а вот большая статья в Сети – это уже проблемы.

– То есть это жанр всё-таки журналистики, а не профессиональной критики?

– Вы знаете, я преподаю на факультете журналистики, и я не согласен с Сергеем Чуприниным, считающим, что литературная журналистика – это нечто второсортное по отношению к критике. Я считаю, что когда я пишу в периодическом издании – я журналист. То есть критика – это высший уровень литературной журналистики, но внутри неё. Это как у нас ругают беллетристику, а лауреаты больших премий не дотягивают до неё – они пишут скучно. Беллетристика – это всё, что фикшн: это и Достоевский, и Григорович… А потом постепенно Достоевский выходит в лидеры мировой литературы. Так же и все, кто пишет в периодике, это литературные журналисты, а потом из них формируются критики. Вырасти критик может только в периодике, это естественная питательная среда.

– Тем не менее ваши высказывания в последние годы - чаще о классиках, о современной литературе пишете гораздо реже… С чем это связано – с желанием анализировать проверенный временем материал, с недостатком в современной литературе крупных явлений?

– С тем, что – и это описано в моём «Романе с языком» – жизнь стала интересовать меня больше, чем литература. Поэтому я сам выступил в «Романе с языком» в беллетристическом жанре. А поскольку главная мысль этого произведения – преодоление эгоцентризма, то это преодоление лично у меня выразилось в потребности писать о другом человеке. Все три моих героя – Высоцкий, Блок и Пушкин – вызывали во мне азартный интерес как люди. На протяжении всей жизни я собирал этот материал. И еще у критики есть возрастной предел. Так, моя дочь Лиза Новикова лучше меня поняла и точнее оценила Сорокина и Пелевина. Я очень тянусь к тому, чтобы перейти на тренерскую работу: если мне удастся подготовить каких-то новых критиков, я буду этим очень доволен.

– Вы сказали о «преодолении эгоцентризма»: для поэта, прозаика, который работает и в других жанрах, характерен конфликт между любовью к собственному творчеству и потребностью писать о других. Но в область ваших исследовательских интересов входит в основном поэзия. С чем связан такой интерес именно к поэзии – при том, что вы не являетесь практикующим стихотворцем? Вы когда-нибудь писали стихи?

– Очень дельный вопрос, кстати говоря, мне его никогда не задавали. Стихотворными размерами владею и даже применял их – но в жанре пародии. У меня есть пародии, опубликованные в «Литературной газете» - пожалуйста, на Юнну Мориц: «Классика вьюги свистит по утрам у фрамуги,  / Муза мороза поёт в тишине заоконной. / Сколько отваги – проснуться в блаженном испуге / Ёлкой зелёной,  в лесу новогоднем рождённой!...» (1981). Так что, как видите, дактилем вполне владею. Не писал серьёзных лирических стихов, только пародийные, домашние, шуточные, поэтому у меня есть органичная потребность, чтобы за меня мои стихи писали другие. У меня есть даже рубрика в Фейсбуке: «Мои стихи по четвергам», и я там развлекаюсь: написал стихотворение Геннадия Айги, а потом – что «это моё стихотворение написал Айги». Я считаю, что читатель стихов сейчас – на вес золота: стихотворцев много, а людей, которые читают стихи, но сами их не пишут – их надо поощрять. Премию для читателей стихов нам надо придумать.

– Это отсутствие поэтических амбиций скорее позволяет беспристрастно взглянуть на предмет или, будем честными, иногда мешает полноценно вжиться в стихи?

–Взглянуть более беспристрастно, потому что нет ни ревности, ни зависти, свойственной стихотворцам. Блок – фигура общепризнанная. Но то и дело приходится слышать: «У Блока довольно много слабых стихов». Но, ребята, покажите мне слабое стихотворение Блока, и оно будет такого же качества, как самое сильное ваше, - так хочется на это ответить. В то же время Блок говорил: как прозаик я немногого стою – действительно, «проза Александра Блока» – это «все то, что не стихи»... Он нуждается в том, чтобы о нём написал другой. Высоцкий толком не успел даже написать даже короткой официальной автобиографии. И Пушкин – при том, что бездна биографической литературы о нём, – так и не написал свою биографию. Первые десять лет его жизни – terra incognita, поэтому все пишут: литература в это время переходила от сентиментализма к романтизму... – поскольку нет «контента». Так что эти биографии – возмещение того, что поэты сами не написали.

Отсутствие поэтических амбиций не мешает полноценно вжиться в стихи, но оно меня подвигло на то, чтобы искать соответствие между поэтическим приёмом и структурой личности. Это, кстати, та новая наука, которую предстоит строить: эквивалентность личности и приёма. Бродский мне, например, всегда был более интересен как личность: как поэт он казался мне многословным, а я ценю поэтов лаконичных, авангардного типа. Но читая мемуарные свидетельства о нём, биографические книги, я эмоционально понял его перифрастичность. Так что наведение мостов между личностью и приёмом я вижу как насущную задачу литературы. Пусть биография – это не научная книга, а литературная, но она может иметь научное значение: мы возвращаемся к тому, о чём говорил Тынянов, - о неправильных наблюдениях, которые приводят к правильным результатам. И эту отрасль мне хочется основать, сам я её уже разработать не успею – органичную связь поэтики с биографией. Это очень конкретная вещь, это не причинные связи, а эквивалентность.

– А на примере других - помогает ли исследователю поэзии, прозы собственное участие в творческой деятельности, позволяет ли лучше оценить «плоды любимых дум» героя книги?

–Поскольку одна из ключевых тем моей литературоведческой работы – пародия, возникает вопрос: хороший пародист – это тот, который только сочиняет пародии, или его талант пародиста равноценен поэтическому дару? Александр Архангельский, которому Блок посоветовал не писать стихов, стал блестящим пародистом. Юрий Левитанский – прекрасный поэт, но и блестящий пародист, автор книги «Сюжет с вариантами». Возможен человек, который лелеет в тишине свой творческий импульс, не пишет ни стихов, ни прозы, а выступает как творческая личность в исследовании. Но чаще собственное участие в деле помогает. Мне всегда казалось странным, что когда критик оценивает большую прозу, часто видишь: человек большой книги не написал в своей жизни, он не знает законов композиции. В этом смысле для критика очень важно такое занятие, как ЖЗЛ. Критик – профессия жестокая, а написание биографии – создание позитивной ценности – как бы искупает грехи критика и даёт ему понимание целой книги. То, что, безусловно, художественно в биографическом жанре, это композиция.

– Одновременно с вашим постом на Фейсбуке, озаглавленным «Высоцкий – абсолютно элитарный поэт», к 77-летию Высоцкого, Владимир Губайловский довольно убедительно доказывает несостоятельность его поэзии в противовес авторской песне: «Если поэтом называть человека, который пишет специальным образом организованные тексты - стихи, то к Высоцкому это не относится. Высоцкий стихов почти не писал. Он пел. А песня от стихов отличается радикально…». Прокомментируйте это, пожалуйста.

–Этот диалог я веду уже более тридцати лет, он достаточно эксплицитно выражен в моей книге. Я призываю в свидетели Иосифа Бродского, который не любил авторскую песню и несправедливо относился к работе Евгения Клячкина над текстами Бродского. Но после смерти Высоцкого он сказал, что это огромная потеря для русского языка. Русский язык – вот ещё критерий. Не надо в наш мультимедийный век подходить к этой проблеме с архаичными мерками: вот это стихи, а вот это не стихи. Раньше песнями назывались все стихи. А «бумажным» поэтам я могу сказать: на бумаге они представлены, но песнями они не станут. Я желаю современным письменным поэтам хоть что-то сделать с языком такое, как у Высоцкого. С филологической точки зрения современная поэзия зачастую неинтересна: язык у поэтов один на всех, очень мало языковых трансформаций, афористических формул, которые были бы усвоены языком. Поэтому иссяк жанр стихотворной пародии: пародировать нечего. Так что я бы всем «письменным» поэтам снова рекомендовал снова спуститься от высокомерного взгляда на Высоцкого – к пониманию важности его задач для поэзии. Я считаю, что он расширил представление о поэзии. Я против того, чтобы говорить: это наука, а это не наука, это поэзия – это не поэзия. Тынянов показал нам, что понятие литературного факта эволюционирует. Понятие поэзии расширяется, пределов для творчества нет, и мы ещё увидим в поэзии что-то совершенно невероятное. Но, если на то пошло, строки Высоцкого выдерживают проверку глазным зрением и удовлетворяют читателей, которые не слушают, а именно читают: возьмите железки строк этих стихов, в которые втиснута целая история. Высоцкий, кстати, говорил о себе: «Пишу», он именно работал, писал. Он нуждался в том, чтобы противопоставить свою трактовку Гамлета той трактовке, которую он осуществлял на сцене по воле Любимова; это вполне рефлективное стихотворение пятистопным ямбом.

– В беседе с Дмитрием Бавильским вы упомянули, что планируете «завершить документальную повесть об оригинальнейшем филологе и человеке Михаиле Викторовиче Панове…» Насколько ваши планы близки к осуществлению?

– Заканчиваю документальную повесть о Панове – она будет в толстожурнальном формате: пять-шесть авторских листов. Но внутренне это маленькая книжка, и она соединяет два проекта (я не знал, что это проекты, так как обычно сначала делаю, а потом понимаю, что это у меня был проект).
Первый проект – биографический, это книги о поэтах, а Панов, кстати, ещё и поэт.  Второй проект может быть назван «Роман с языком»: туда входит сам роман – второе название «Сентиментальный дискурс»; во-вторых, цикл эссе «42 свидания с русской речью»; в-третьих, цикл «Словарь модных слов», и в-четвертых, повесть о Панове. Это  будет завершающая перемычка между двумя книжными зданиями. Книга, как говорил Пастернак, это кусок горящей, дымящейся совести, и этот кусок будет в журнале, а дальше – как пойдёт. Этот кусок мне важно из себя вынуть, поскольку он во мне очень давно сидит.скачать dle 12.1