О Георгии Иванове
***
Вот что долго служило для меня загадкой.
В Литературном институте Георгий Иванов пребывал и, полагаю, пребывает в особой чести. Продвинутые преподаватели и умные студенты любили Иванова с той похвальной нежностью, какой любят романтические нетронутые барышни свои томные и необыкновенно гибкие иллюзии. «Нечто удивительное и непонятное»1, Георгий Иванов вызывал острые приступы подражательства. А то находилось вдруг немало знатоков, желающих внятно объяснить все это русское ностальгическое несчастье и судить. И об Иванове, конечно. Но отдельно.
***
Надлом, надрыв, разочарование. Скверный характер и безотказный, едкий ум. Большой художественный вкус (или игра «во вкус» - невелика шутка при таком-то уме). Разного качества ухмылка – обращенная также и к самому себе. Что, что из этого может быть так привлекательно? Прохладные, «декоративные», стихи молодого человека? Горькие стихи умирающего в нищете? Некая «разреженность» слов, которая, по мнению нынешних любителей поэзии, приводит к настоящему поэтическому результату – «предельно насыщенному смыслом лаконизму»1?
И не то, и не то, и, уж конечно, не это. Безнадежность. Только она является странным мотором, заставляющим так или иначе любить Георгия Иванова. Или не любить – но читать и мучиться. Сироты безнадежности, мы каждый день выходим на эту дорогу.
Стихи обделенные всем – так Блок, совершенно в точку, предсказал поэта Георгия Иванова. «Добрая встряска, вроде большого настоящего горя», «житейская катастрофа», обещанная Ходасевичем, открыла, сделала явным то, что было скрыто: эти стихи, действительно, обделены главным – надеждой. Обделены с самого начала. Георгий Иванов был предтечей нашей общей души, ощутившей, наконец, смертельное опустошение. «Что же он хочет? Ничего. Он спрятался сам от себя, а хуже всего было лишь то, что, мне кажется, не сам спрятался…». Эти слова Блока, конечно же, и о нас.
Формально «катастрофу» Иванова обозначить просто. Такой простой диагноз: потеря родины, что-то такое… Но разве Иванов ностальгирует по милым местам? Нет, он думает только о прошлом, фиксируя себя в настоящем: «стало быть, я живу». И нам он близок своим отлучением и лишением, своей извращенной системой координат. В царстве Времени Прошедшего находимся вместе с ним и мы. Ведь и мы ничего другого, кроме «потерянной России», не искали и не ищем. Хуже того, мы-то вообразили себе потерю, забывая, что родина пребывает в нас принудительно: радостью своего языка. И речь вовсе не о патриотизме – речь о свободе, которая презирает границы ровно так же как фантазию космополитизма. Наша свобода спит внутри нас.
***
Георгий Иванов – герой также и нашего времени. Он тот же, что и Печорин, кое-что у него от Онегина. И частичке Базарова найдется в нем место. И Чацкий где-то там внутри требует свою карету. Георгий Иванов, да простят меня обожатели, кажется, собирательный образ русского драматического персонажа. Интерес к его образу и его стихам, которые одни современники признавали выдающимися, другие – ничтожными, лелеем в литературных кругах совершенно не случайно.
Но был уже Чехов, вишневый сад уже продали. И революция тут почти ни при чем. Так, побочный эффект, бесполезное сопротивление. Созрел уже новый мир, который с течением времени лишается границ, лишается привычных соотношений. Понятия приобретают новые свойства, язык делается услужлив.
Побег из советской России, распечатавшей под брызги революционного шампанского свои тяжелые скифские прелести, был не слабостью, а сопротивлением. Отстранившись, Иванов обрел голос, звучащий глубоко. Наконец, было названо имя его стихов. Наконец, заговорила сама безнадежность - как бесконечное отплытие, нескончаемый путь без возвращения, ведь в прошлое нельзя возвратиться: «Я люблю только то, что цвело/Отцвело и быльем поросло». Ни последние деспотические конвульсии Европы, ни расколовшийся мир, ни циклопическое отечество, не поколебали, даже не задели этого расцветшего ледяным цветком голоса и этой ледяной застывшей любви, питавшихся из новой почвы нового мира.
Язык делался услужлив. Иванов сопротивлялся, открещиваясь от всего: «Никому я не враг и не друг». Он был русским поэтом. Но от «скуки мирового безобразья» легко ли сбежать, заключив ее в стихи? Из этой непрочной тюрьмы эта «скука» вырвалась и подступила:
«новые железные законы, перетягивающие мир, как сырую кожу, не знают утешения искусством»3. Речь – о свободе, а не о стране. Даже не о мире – весь он теперь идет к черту… И неважно где ты прозябаешь. «Паспорт мой сгорел когда-то…». Да и наши паспорта вызывают вопросы…
***
Нам, читающим и понимающим, никуда не сбежать – поскольку у нас нет даже оправдания. Изгнание мнится волшебным болеутоляющим из рук судьбы. Мы бы, может, взросли бы на нем, вырастили бы голос, прекрасный как сама гармония.
Но бежать больше некуда. Земля стала нашим общим домом, Бог стал общим призраком, измучившим общие и частные механизмы. Мы производим теперь с неизвестной целью огромный излишек всего – в то время, когда следует остановиться и взглянуть на себя. Кто мы? Теперь - вечная бессонница гигантских машин. Железные законы перетянули мир, как сырую кожу. Есть ли у человечества будущее среди звезд? – вот ведь вопросец! Пока наука высчитывает, поэты умеренно грезят о продажах и соблазнительной славе, а патриоты мечтают о крепких границах.
«Мировое горе», в котором некогда сгнил паспорт Георгия Иванова, распространилось и теперь очевидно – бежать некуда, все пустыня. Все досягаемо. Путешествия и изгнания невозможны. География подошла к концу.
Для какой эмиграции подготовлены мы? Блок почувствовал в Иванове то, что мы ощущаем теперь в самих себе. Именно Блок задолго определил его как «человека зарезанного цивилизацией». Но Блок не подозревал, что скоро ни в степях скифского, ни в лесах гиперборейского мира от этого вообще не будет укрытия. «Памяти провалы и пустоты», пещеры, ведущие в глубину. Больше ничего. И что станется с нашей поэзией?
***
Дурной характер – как факт или как ошибка истории, казус отношений, перевертыш. Проявление пустой злобы – на самое себя, в дальнейшем переросшей в бессмыслицу. В бессонницу стихотворений, которые подобны капле, падающей на темя прикованного к месту человека. Когда он сойдет с ума?
Георгий Иванов с неуязвимой точностью поставил идеальный опыт. Для опыта был взят некий Джон Вудлей, драматический герой русской литературы, в самом деле единственный герой Иванова, его сердце, отчалившее от милых берегов и блуждающее в азиатской ссылке. Джон Вудлей родился в 1916 году, за шесть лет до отъезда из России.
После этого опыта ничто не мешало уважаемым людям вспомнить «хитроумного Жоржика» «лишь после того, как он стал промышлять мемуарами о своих знакомых»4. Этот самый Жоржик - некто другой, не имеющий отношения к Джону–Иванову. «Все на свете очень сложно/ И всего сложнее мы…». Жоржик, фигура карнавальная и напротив -Георгий Иванов, живущий человек, навязчиво помнящий о своей веревке и каплях, которые точат камень его души.
Зачем он затеял такое раздвоение? Очевидно, для того, чтобы помыслить себя в предельной чистоте и не сойти с ума. Речь о свободе, которая заключена в нас, как наша черта, наше отражение – мы видим его только в зеркале. Что может быть зеркалом? Для Иванова зеркалом стала обретенная, очистительная тоска по утерянному, которое «томится теперь где-то там/по его обманувшим мечтам». Мечта своего прошедшего – он, свой собственный. Джон Вудлей. А также и все прочие затихнувшие, звучащие вполгромкости, издалека, голоса.
***
Поклонники говорят о Георгии Иванове: он был «чистой поэзией». А по-моему - привязанным человеком, который все время помнил о веревке, которой связан. Мир ловил его - а он вынужденно согласился на жалкую кровать во французском приюте. Я себя спрашиваю: был ли он свободен, умирая на ней? Ведь он, вроде, просил свободы, а не счастья.
Жалки ли две связанные палочки, заменившие поначалу его могильный крест? Сентиментальная чушь: его стихи – о крушении, как справедливо заметил Георгий Адамович. О безнадежности. А что как не безнадежность символизируют эти две случайные связанные палочки?
Я себя спрашиваю: cвободны ли мы? Бесцветное, безвкусное – точнее, потерявшее для нас ощущение цвета и вкуса, среднее, вроде бы хорошее, вроде бы, искусство - не от этого ли бежит каждый поэт? От этого бежал, кажется, и Георгий Иванов. Вся правда, которая видна нам в путешествии Джона Вудлея – правда обретения: тоски, и сожаления, и отнятой жизни
, сгоревшей «в собственной бессмыслице». Можно ли в этом новом мире настоящего времени, без вишневых садов, без собственных углов и границ, в мире лишенном определенности, посадить свое дерево?И как нам теперь пускаться в путешествие, если подозреваем: Там - ничего нет?..
_________________________
Примечания:
1 А. Блок «Отзыв о поэтах: Дмитрий Цензор, Георгий Иванов»
2 Л. Костюков «Алгебра гармонии». // «Арион», 1, 2014.
3 Г. Иванов «Распад атома»
4 Н. Мандельштам «Вторая книга» скачать dle 12.1
