Все началось с черепахи. Но стоп, с какой именно. Черепахи очень разные. Панцирь каждой черепахи похож на зрачок, он фокусирует многочисленные лучи. Значит, надо определить задачу и цель, без которых терра тартла недостижима. Земля черепахи.
В начале июля 2004 года на крыше «Билингвы», прозрачно-пустой вследствие каникул, сидела особенная ворона. Это была крупная, на первый взгляд - обычного окраса, птица. Но, возможно, я ошибаюсь, и это была необычно окрашенная ворона. Например, белая. Черепаха смотрела на ворону из книжных коробок. Алексей Парщиков, Андрей Тавров, Александр Илличевский, Борис Херсонский... Книг было много. Ворона ждала, когда начнется вечер, и что будут читать. На удивление, круг желающих почитать стихи и послушать их оказался довольно широким. Помню дату - 4 июля. Именно этот день для меня и стал точкой моего знакомства с «Русским Гулливером». Тогда я почувствовала, что земля вращается, как панцирь выползающей из-под коробок с книгами черепахи. Книги были оформлены причудливыми, чуть размытыми фотографиями. Это была так называемая «большая серия», совместно с издательством «Наука». Один из авторов обложек - художник Владимир Сулягин - невысокий, светловолосый (или седой?), - замер у окна с фотоаппаратом. Что до авторов книг, то все имена - на слуху.
Вадим Месяц появился в моей жизни еще раньше, и вряд ли он об этом подозревал. Шел фестиваль свободного стиха. В тот год он проходил где-то на московской территории Чехии. Не могу точно сказать, что это было. Скорее всего, культурный центр. Эта неопределенность важна, потому что линии улиц очень точно совпали с впечатлением от чтения Месяца. Но, повторю, я не знала, что это именно Вадим Месяц. Надо было подняться с Тверской и потом резко повернуть на параллельную улицу. В зале, наполненном тяжеловатым кондиционированным воздухом, сидели вальяжные, довольные свободой слова, люди, ждали чего-то остренького от стихов, и все были ужасно милы. На улице воздух струился пьяняще и солнечно, легко играл лепестками. Участники и слушатели улыбались, а также немного выпивали. Именно немного, для радости. Кузьмин и Орлицкий отечески руководили действом. Сейчас, конечно, нет той степени симпатии, и не думаю, что мне кажется.
Вдруг вышел человек в чем-то старом, военном, длинном. Дезертир? Форрест Гамп? Его имя было названо, было сказано, кто он. Но я тогда отвлеклась. И включилась, когда эта высокая фигура с чуть настороженными карими глазами, яркими (даже с моей галерки), заговорила. Фигура произнесла несколько коротких диковинных фраз, и золотая расслабленность зала нарушилась. Публика заволновалась. Парой рядов ниже сидела группа людей, видимо, с выступавшим знакомых. Они похлопали и что-то ободряющее крикнули. Тогда началось «Сообщение о квиритах». Вместе с человеком выступали довольно экзотичные гости. Варган, например. И что-то струнное, причудливое. Все это - оказался Вадим Месяц.
Он возникал то в Чеховке, то на фестивале голосового стиха, всегда в чем-то военном, но каждый раз – в другом. Интернациональный солдат партизанской армии гутуатеров. Его темный, какой-то нефтяной, голос настолько соответствовал словам, которые произносил, что возникала внутренняя расфокусировка. Зачем слушать, когда можно читать? Зачем читать, когда можно слушать? На одной из встреч в Чеховке Месяц подарил небольшую книжку в темной обложке: «Безумный рыбак». И снова черепаха пошевелилась. Открылось новое пространство, откуда шел веселый леденящий сквозняк. Они (кто они? гулливеры? гутуатеры?) мистики, путешественники, метафизики. Александр Давыдов снисходительно улыбнулся. Но мне очень нравилась моя эйфория.
«Гулливеры» поразительно подходили друг другу. Высокие, плотные, яркие. Когда Месяц, Тавров, Давыдов и Вишневецкий (который тогда входил в состав Гулливера) появлялись на литмероприятии вместе, впечатление было сильное. Нечто больше, чем литературная группа. Гулливер идет! Алхимия пространства и времени. Бесконечно ценная амальгамма. Месяц очаровывал, притягивал - стихами и густой аурой. Казалось, что он говорит сразу на нескольких языках. Мне знаком один персонаж... Он уверяет всех, что знает массу языков, но его уверения на меня действия не возымели. В случае Месяца - совершенно обратное. Я никогда точно не могу сказать, на каком именно языке говорит Вадим Месяц.
В некоторых книгах, изданных «Русским Гулливером», были предисловия, написанные им самим. Читая, удивлялась: да он филолог! В этих (порой коротких) текстах было все: достаточная мера отстранения, уместный в данном случае аналитический подход, не мешающий читателю и не стягивающий на себя внимание, как это часто происходило в других изданиях, и довольно живая, интригующая манера письма. Но когда вдруг (всегда именно вдруг) появлялись стихи Вадима Месяца, вся эта тонкая информация куда-то мгновенно улетучивалась. Снова возникал веселый сквозняк, плясали эроты в виде негритят... Снова - два Вадима Месяца.
Весной 2007 года я впервые запомнила Андрея Таврова. Он принес «Камену» (сборник стихов), и это было мое личное Благовещение (какой ужас, какое кощунство, но что делать). «Камена» без Таврова не стала бы «Каменой». Взмах его разлапистого крыла утвердил ее корпус (или тело), и соредактор, готовая пройти по мне всеми гусеницами, сдала позиции. Сидели в каком-то уличном кафе. Которое, присутствием Таврова, тут же превратилось в парижское. Все время разговора я мучительно ловила себя на мысли, что Тавров мне кого-то очень напоминает. Но кого? Потом пойму. Тавров подарил мне книгу «Ангел пинг-понговых мячиков». И, возвращаясь, я читала ее, радуясь, что, наконец, читаю такие стихи, какие мне хотелось бы читать всегда. И вдруг, уже в лифте, вспомнила, что Тавров любит стихи Джима Моррисона. Так вот оно что: он похож на Джима Моррисона, и не только этой буйной гривой. Но Моррисон никогда не улыбался на фото. А улыбка Андрея Таврова это нечто настолько прекрасное, что трепетно говорить.
В «Гулливер» входили и другие люди, но они возникали в моем поле зрения редко и всегда ненадолго. Как и должно быть у гутуатеров. Легенда об ордене, благодаря им, ветвилась, извивалась и набирала обороты. Книга выходила за книгой, и почти - без промаха. В каждой страте Гулливер вычислял болевую точку. Читай: самого яркого поэта. Такая плотность издания и такая всеядность вызвали мысль об Остапе Бендере и Кисе Воробьянинове. Месяц находил подход к самому сложному человеку, а распахнутые глаза Таврова внушали безоговорочное доверие. Можно было возмущаться, смеяться, радоваться, но отрицать действенность двойственного союза – невозможно.
Деятельность гулливеров и их позиция все же оставляли странное послевкусие у литературной публики. Месяцу приписывали то такое мнение, то сякое, он вляпывался в дискуссии, как и полагается авантюристу. Его едва не называли шарлатаном, причем едва ли не внутри самого Русского Гулливера. А он, почистив френч и осмотревшись, ставил на нового автора и затевал новый вечер. Московские литплощадки (да и не только московские) полюбили «Русский Гулливер», да это и были лучшие вечера тех сезонов. Вечер заканчивался, Месяц, приказав солнцу, исчезал. И потом возникал то в Салониках, то в Берлине, то в Нью-Йорке. То с новой книгой, то с новым гулливером.
Как рассказал Тавров, его предок, Авров, был военным комендантом Петрограда в 1918 году. Похоронен на Марсовом поле. О его встрече с Блоком во время ночного обыска на квартире издателя писал художник Анненков. А псевдоним Тавров Андрей создал из имени предка и буквы «тав» - «тау». В случае «Русского Гулливера» произошло уникальное, возможное только на тогдашней отечественной почве, сочетание щемящего юмора авантюрного романа и ужаса северной эпопеи. «Гулливерам» надо отдать должное: отступлений от стиля не было. Я называла их денди. От того времени осталось только чувство, подобное чувству голода. Когда речь заходила о «Гулливере», прежде всего, говорили об игре взрослых с отжившими мифами. Но ведь достаточно взять предисловие Месяца, чтобы убедиться в его игровом к ним отношении. То есть, довольно критичном. «Русский Гулливер», может быть, и создал видимость антиинтелектуальности, но это был вполне дендистский эпатаж. Который публике гораздо более любопытен, чем шесть часов свободного стиха. Денди большое значение придают тому, как выглядят. Они работают на публику, но публика работает на них не в меньшей степени. Денди создают не скованный сценой и залом театр, и у Гулливера это действительно получилось. Есть съемки вечеров, преимущественно 2009 и 2010 года, их можно пересматривать как кино. Но здесь начинается теоретизирование, а это одно из тех слов, с которыми надо вежливо здороваться. Так что попробую без теорий.
Месяц по моему впечатлению - настоящий игрок. Сосуд густого темного азарта, который один и согревает сияющий шар монгольфье-гулливера в небе тотального похолодания. Или я опять теоретизирую? Огромные крылья Андрея Таврова несут его вопреки всем критическим разборам и зависти. Когда Месяц смотрит медленным непрозрачным взглядом сквозь свои лекторы-очки, кажется, что любой безумный проект воплотим, стоит только поднажать, повернуться. Месяц вникает в текст (и в расклад тоже) мгновенно. Он мгновенно анализирует и начинает действовать. Но как он поступит, просчитать нельзя, включается нечто иррациональное. Месяц присматривается, делает ставки. Он относится к проигрышу как опытный игрок - заставляет его работать на себя. Почти все авторы «Русского Гулливера» - сильные поэты. И часто невозможно определить (как невозможно проследить до мелочей ход страстной игры) - слава поэта возросла благодаря отличной гулливеровской книге, или же Месяц вовремя сделал ставку, и теперь получает диплом за дипломом.
Когда в состав «Русского Гулливера» темным шерстяным клубком вкатился мистик Олег Асиновский, появился грозный пугающий объем. Король нашел шута, шут показал свои мистические способности в необычной книге «Плавание». А это «Плавание» - одно из самых заметных концептуальных словесных творений нашего времени. Рыцарские идеалистичные устремления Олега Дарка (вот ведь сошлись тезки), направленные на поддержание строгого образа ордена, столкнулись с глухой и косной хтоникой. Но, увы, без этой хтоники «Гулливер» терял часть силы. Когда Олег Дарк выступал, можно было видеть ходящие по залу молнии. Его усилиями в «Гулливере» появились, может быть, лучшие книги поэзии и прозы. Авторы их и по сей день ходят как рыбы в верхних водах премиальных шорт-листов и считаются учителями современной поэзии.
Акции «Русского Гулливера» для меня самой - загадка. Я могу только повторить: не знаю, как это работает, но это работает. Готовили кровь гулливеров для смешения в сосуде и для сообщения этой крови Океану. Я с трясущимися руками, призвав на память весь свой небольшой опыт, стояла перед одним из гулливеров и не решалась ввести иглу шприца ему в вену. Потом он сам, отказавшись от шприца, добыл кровь ножом. Но совершенно точно, что Гулливер реагирует и на метеориты, и на землетрясения, и на наводнения. «Гидромахия» «Война с водой» - 2008 года - тому подтверждение. Это было одно из самых ярких действ Гулливера. Впрочем, и вода реагирует на Гулливера. Любая.
Без Андрея Таврова не вышло бы ни одной книги, не говоря о журнале «Гвидеон». Само название принесла нездешняя птица. Гвидон, гвидон... Гвидеон! Когда Тавров начинает говорить, не нужно никаких особенных усилий воображения, чтобы увидеть столб золотистого льняного света, сведенборгианский свет, и поэт замирает в оцепенении. Он настолько увлечен своими видениями, настолько ими любуется, что у меня, например, возникает обратная реакция: все это слушать невозможно, все это одно самолюбование.
Его стихи порхают чудовищными бабочками, тень от одной из них – больше танкера. Тавров пишет романы и эссе легко, почти мгновенно. Их столько, что хватит на жизни нескольких человек. Он плавает в своей словесности, пускает пузыри, бродит как белый лев в снегопад… И все это совершенно невозможно. Невозможно читать эти романы, эссе, невозможно вслушиваться в смыслы, неустойчивые и очевидные как ванька-встанька. Но знаю много людей, для которых ценно именно то, что говорит Тавров. Но возможно потому, что важно не только то, что он говорит, что важен и сам говорящий. Это ценнейший момент в современной поэзии: когда все же возникает единственность переживания читающего и читаемого им. Импульс может быть разным: сначала прочитал. Или сначала увидел. Но виной всему именно Андрей Тавров, который сидит внутри летательного аппарата созданного им текста и зовет в гулливеровкую высь, наподобие Габриеле Д’Аннунцио. Тавров есть очевидность чуда, как и его стихи.
Если вы хоть раз слышали, как Тавров рассказывает о Парщикове или о Белле Ахмадулиной, вы знаете всю современную поэзию. Ему достаточно одной точки, чтобы целый пук ярчайших лучей сделал ее зрачком. Потому мне бесконечно интереснее слушать, как Тавров рассказывает, чем читать. Его жест порой значит больше, чем мысль, записанная в нескольких строчках. Но может наступить и обратная реакция: одно записанное Тавровым слово перевернет зрачок человека, и он увидит то, чего прежде не замечал. Это мудрость одновременно старика и подростка. Если присмотреться к читающему стихи Таврову, вы увидите этого старика и этого подростка.
Кинематографически трио Месяц-Тавров-Асиновский идеально. Ему придавали строгий объем металлическая фактура Игоря Вишневецкого, изысканный силуэт Олега Дарка и грузный айсберг Александра Давыдова. Присутствие этих троих все же ощущается, как и многих других гулливеров. Это орден, это целая страна. И печаль о несостоявшемся Пришествии Гулливера не должна перевешивать неподдельной радости о том, что такое – текучее, нервное, спонтанное – образование есть в современной отечественной поэзии. Отечественной? Русской? Русскоязычной? Горечь неопределенности смягчает песня Месяца. Наивный упор на профессионализм и интеллектуальность с лихвой покрывают огромные крылья летательного аппарата Андрея Таврова. Подчеркнутая нехаризматичность современности, полезная при введении местного наркоза, нет-нет, да и столкнется с мистическим арго Асиновского.
Что до меня самой, то мне удивительно везло с «Гулливером». Может быть, такое бывает только во сне, когда безмятежно смеешься, и этот смех никого не ранит.
Сентябрь 2014 года закончился объявлением лонг-листа премии «Русского Гулливера». Среди имен – все самое заметное, все лучшие фрукты и плоды молодой отечественной словесной нивы. К этому моменту литературный орден шел очень долго. Впрочем, что это за пафос: литературный орден. Я люблю пафос. Но примерно так: одна из причин, по которой мне кажется ценным «Русский Гулливер» - нелитературоцентричность в литературоцентричном сообществе. Такая получилась сказка о вороне и черепахе.
…Мне еще и сейчас нравится думать о третьей степени сопротивления. Мысли не философские, скорее музыкальные или стихотворные. Почему, например, уже не может быть четвертой степени? Четырехугольник – фигура мягкая. Четвертая степень обязательно возьмет методы первой, ребра смыслов совпадут почти идеально. Но треугольник – фигура жесткая, он значительно устойчивее четырехугольника. Итак, первая степень – привести в систему. Вторая – разрушить косность системы, создав новую. В третьей степени высока вероятность возникновения чего-то помимо системы. Это сопротивление к сопротивлению, когда левый ты или правый – не имеет значения. Лично я в детстве, да и сейчас, хотела быть левшой и рыжей.
скачать dle 12.1
