В феврале издательство ОГИ представило антологию «Современное русское стихотворение. 1992-2017»[1]
. Как развивалась в последнюю четверть века русская поэзия, что на самом деле угрожает современным литературным процессам и как текущая ситуация выглядит для зарубежных русистов – на эти и многие другие вопросы Антона Васецкого ответил составитель антологии, известный филолог, критик и поэт Артём Скворцов.– Ушедший год оказался отмечен рядом признаков кризиса литературной отрасли в России. Закрытие премии «Поэт», Русского Букера, журнала «Арион». Неизвестна дальнейшая судьба «Октября». Как вы оцениваете текущую ситуацию? – Она действительно имеет ряд признаков кризиса. Но то, что эти признаки сошлись в одной временнóй точке таким печальным образом, – совпадение. Каждый из названных вами проектов имел свои собственные трудности и проблемы, которые подспудно копились долгое время. Так что это нерадостный, но естественный процесс. И в какой-то степени виноваты в сложившейся ситуации сами представители профессионального литературного сообщества. Мы слишком кластеризированы и недостаточно внимательны друг к другу. Вспомните хотя бы историю с краудфандингом в поддержку обновляемого «Журнального зала», которая развивалась по законам трагикомедии. Вначале был резкий скачок по сборам, потом – замедление и всеобщий скепсис по поводу того, что нужную сумму собрать не удастся. А в финале всё завершилось чудесным спасением с участием Татьяны Толстой. Она узнала о проблеме и опубликовала соответствующий пост в своих соцсетях, где присутствует широкая аудитория. На что это указывает? Ресурсов узкого профессионального сообщества для поддержания важных культурных процессов уже явно недостаточно. В «Журнальном зале» опубликованы тысячи авторов, но пожертвовали на новый проект лишь несколько сотен. И это взаимное равнодушие сквозит повсюду. Что вполне закономерно влияет на угасание литературной среды.
– Существует мнение, что сегодня в мире происходит смена коммуникационной парадигмы. Аналоговая эпоха сменилась цифровой. Книжная культура сменилась экранной. В результате функции литературы берут на себя явления другого толка: сериалы и стендап. Стоит ли искать поводы для сдержанного оптимизма в этом? – Действительно, здоровая энергия литературы во многом всё активнее переходит в другие области. Не буду говорить о поэзии и драматургии, там свои закономерности, но в отношении прозы это заметно. Что из себя представляет современный качественный сериал? По большому счёту, он – вторая жизнь романной формы, только на экране. И в ней мы видим все признаки серьёзного повествовательного произведения: сложность фабулы или взаимное переплетение нескольких сюжетных линий, смена точек зрения, прихотливая композиция, неоднозначность и эволюционность характеров. Сегодня это – мировая тенденция, от неё никуда не уйти. Посмотрите на качество и российских сериалов: оно явно выросло за последние годы. Разумеется, роман не умрёт, но современный ответственный романист уже сталкивается со всё большей конкуренцией в виде хорошо исполненных сериалов. Отсюда перспектива разделения романной культуры на экспериментальную для узкой аудитории и на мейнстримную беллетристику, которая при создании учитывает возможность экранизации. Характерный пример второго подхода – книга Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза». Она, как известно, изначально была киносценарием, потом стала романом, а затем естественным образом «вернулась на родину», сейчас по ней снимается телесериал.
– Недавно вы выступили составителем антологии «Современное русское стихотворение. 1992 – 2017». Является ли она этапной в потоке обсуждаемых нами процессов? В книгу включено двести двадцать восемь авторов. Этот сухой остаток – итоговый для новейшей русской поэзии или шансы на его пополнение новыми именами в двадцатилетней перспективе есть? – Число двести двадцать восемь не принципиально. Несколько лет назад я задался вопросом, сколько у нас активно пишущих стихотворцев, которые заслуживают внимания. Не просто умеющих рифмовать, а ставящих перед собой эстетические и социокультурные задачи. Тогда я интуитивно оценил это число в двести пятьдесят-триста человек. Потом провёл исследовательскую работу и утвердился в своём мнении, которое обосновал в статье «Живой контекст»[2]. Но непосвящённый читатель вправе удивиться: где же все эти поэты? Всё просто. Обычно они печатаются в тех самых малотиражных узкоспециализированных литературных изданиях, про которые мы уже вскользь говорили, и о которых широкая аудитория знать не знает. Примерно такое число имён и должно было войти в книгу. Но я опасался, что издание окажется неподъёмным, и вынужденно несколько сокращал материал. Только увидев вёрстку, понял, что перестраховался, поскольку антология получилась вполне среднеформатной. А значит, можно было добавить ещё некоторое количество авторов, однако и без них издание вполне репрезентативно. Но вот фиксация ли это расцвета нашей поэзии или подведение итога, после коего может начаться увядание, сказать пока затрудняюсь. Всё-таки мы захватываем почти три десятилетия, а это очень серьёзный срок. Даже Серебряный век длился меньше.
– По-вашему, последние двадцать пять лет всерьёз можно сравнивать с Серебряным веком? – И да, и нет. Не стану утверждать, что в настоящее время у нас столько же поэтических гениев, как сто лет назад. Но сейчас действительно особый период в истории русской поэзии. После распада СССР авторы оказались в ситуации абсолютной творческой свободы: без диктата единой идеологии и вне эстетических ограничений. Впервые профессиональное литературное сообщество смогло самостоятельно определять, о чём и как писать. В результате сразу несколько поколений авторов предъявили современникам и потомкам всё, на что способны. Мы получили не публиковавшиеся ранее стихи поэтов старшего поколения. Увидели поэтов новой волны, которые выступили единым фронтом в годы перестройки и задали тон русской поэзии на десятилетия вперед. Пережили расцвет постмодернизма в девяностые. Сегодня в поэтическом пространстве действуют авторы в возрасте от двадцати пяти до восьмидесяти лет. Когда ещё такое происходило? Не знаю, как было бы более корректно этот период маркировать. Кто-то обозначит его как Бронзовый век, а кому-то этот термин кажется едва ли не ругательством. Но факт остается фактом: поэзия постсоветского периода в художественном отношении выглядит гораздо разнообразнее, ярче и убедительней, чем постсоветская проза. Маловероятно, что читатель середины двадцать первого века станет упоённо читать многих из относительно известных ныне русских прозаиков. Но нет сомнений, к нынешним русским поэтам обращаться он будет – и не к двум-трём, а к гораздо большему числу имён.
– Можно ли говорить, что в русской поэзии начинает выкристаллизовываться поколение тридцатилетних? – Можно, но не очень уверенно. Если вернуться к опыту всё того же поколения Цветкова –Гандлевского – Иртеньева – Ерёменко – Бунимовича (тут необходимо добавить порядка ещё двадцати-тридцати имён), то они копили свою энергию долгое время, а потом выплеснули её одномоментно. Нынешние тридцатилетние разобщены и более инертны. В то же время у них есть возможность быстро публиковаться, и часто из-за подобной скоропалительности вызревание авторов происходит гораздо медленней. Поэтому давать однозначные оценки трудно. Помните, когда Мао Цзэдуна спросили, что он думает о Великой французской революции, тот ответил: «Пока рано делать выводы»? Здесь похожая ситуация.
– По какому принципу вы отбирали авторов в антологию? – На первом этапе я собрал поэтов, которых нельзя игнорировать в любом случае, вне зависимости от того, нравятся они тебе или нет. Для этого по возможности изучил все антологии, выходившие с начала девяностых. Если один и тот же поэт привлёк внимание разных составителей, то это уже говорит о многом. Так собралось около ста имён. Далее я пошёл по литературной периодике. Это было принципиальным решением, ведь главное отличие профессиональных журналов – редакторский отбор. Можно по-разному относиться к его качеству, но не в пример любительским порталам и самиздату в литературных журналах принимают к публикации далеко не всё. При работе с периодикой я менее всего обращал внимание на возраст, пол, географию и прочие социально-демографические характеристики авторов. Смотрел главным образом на качество стихов. Ещё какую-то часть я отобрал из авторских книг. Обычно это сочинения, запомнившиеся мне много лет назад и до сих пор звучащие в голове. Не берусь утверждать, что мой подход идеален. Как говорил Козьма Прутков, никто не обнимет необъятное. Но единственным адекватным возражением на авторскую антологию может стать лишь выпуск другой подобной антологии. Если их будет несколько, то по ним и удастся составить более или менее полное представление о нашей эпохе. Вот та цель, которую я преследовал. Мне бы очень хотелось, чтобы книга попала в руки читателю, может быть, и не погружённому в современную русскую поэзию, но интересующемуся ей. Уверен, многие стихи – а также их совокупность и даже просто их количество, – станут для него настоящим открытием. Да и для некоторых профессиональных литераторов, думаю, тоже. Ведь большинство следит лишь за тридцатью-сорока коллегами. А здесь дана попытка среза текущей ситуации.
– А как, по-вашему, обстоят дела с интересом к нашей литературе за рубежом? Вы отмечаете какую-то эволюцию среди зарубежных русистов, с которыми контактируете уже более двадцати лет? – В среднем бываю за рубежом раз в два-три года. Зато вижу и там, и в России, многих коллег, и это не только европейские русисты, но и китайские, и японские. Интерес к русской литературе за эти двадцать лет никуда не делся. Русисты – замечательные и удивительные люди. Они в хорошем смысле слова больны нашей культурой, что превращает их в отдельную касту, отличающуюся от обычных западных или восточных читателей. Но каким бы умным, тонким и образованным ни был немецкий, швейцарский, французский, итальянский, польский, финский, британский, американский, китайский, японский специалист, он вынужден воспринимать наши реалии через нашу призму и получать сведения о нас из наших рук. Что ему предъявляют, с тем он и работает. И, с одной стороны, наши зарубежные коллеги гораздо более вдумчивы, чем мы. Например, свежие номера толстых литературных журналов из России читают от корки до корки. С другой, своих концепций относительно нашей ситуации у них, увы, нет. Это позиция наблюдателя, который с удовольствием выслушает нашу оценку происходящего и будет исходить в своих толкованиях из неё. Нашу работу за нас не сделает никто.
– Как при этом обстоят дела с европейской поэзией? И с интересом к ней со стороны широкого зарубежного читателя? – Насколько мне известно, дела с интересом к национальной поэзии в порядке если не у всех, то у многих. И у немцев, и у итальянцев, и у французов, и у поляков. В каждой из этих стран есть свои поэты, и их достаточно для воспроизведения и поддержания национальной традиции. Везде выпускаются десятки поэтических периодических изданий. Не десять-пятнадцать, как у нас, а тридцать-пятьдесят. В одном только немецкоязычном пространстве (берём Германию, Австрию, Швейцарию) – несколько десятков литературных премий. Они есть едва ли не в каждом крупном городе, при каждом большом издательстве или издании. И, что особенно важно, все эти институции тесно связаны там с практикой рецензирования. А ведь это едва ли не самый важный элемент литературного процесса, который формирует единый контекст, связывая и авторов, и читателей.
– Кажется, это именно то, чего всё больше не хватает современной литературной среде в России. Далеко ходить не надо, ваша собственная книга стихов «Пока/Ещё»[3]
, которая вышла чуть больше года назад, получила всего лишь одну рецензию[4]
. И это притом, что автор книги – известный филолог и критик. В своей статье о вас Елена Погорелая сфокусировалась на поколенческой истории. Хотя, по моим ощущениям, «послание» книги шире. С одной стороны, вы как автор показываете возможности современного поэтического языка. С другой стороны, общаетесь с персонажами мировой культуры о глобальных метаморфозах, чьими свидетелями являемся мы все. Я бы сказал, что «Пока/Ещё» – это книга о том кислороде, которым мы можем «пока ещё» дышать, но который вскоре может закончиться. Кто более прав в своей оценке? – Знаете, очень неловко заниматься раскрытием собственного замысла… Надеялся на то, что это сделают коллеги. Но ваша интерпретация мне импонирует больше. Тот слом, который заложен в названии книги, имеет несколько более широкий смысл, чем индивидуальная боль человека, переживающего кризис среднего возраста. И, действительно, я обращаюсь к авторам и культурным фактам прошлого, просто считаю непродуктивным делать это через лобовые цитаты. В целом мои правила игры мало отличаются от тех принципов, которые я сформулировал как исследователь. Поэтический текст должен быть многомерным: находиться в контексте мировой культуры, иметь минимум два смысловых плана, говорить о несиюминутном, но внешне обращаться к узнаваемой и понятной ситуации, содержать игровой момент… Если внимание читателя рассеяно, он воспримет только внешний слой. Более сконцентрированный читатель может ощутить культурный код и поразмыслить над неочевидными смыслами. А что касается единичности оценки, то в нынешней литкритической ситуации мне ещё повезло. Некоторые авторы вообще не дожидаются профессионального прочтения. Вот возьмём новую книгу Олега Чухонцева «гласы и глоссы»[5]. Это выдающееся произведение, этапное не только для современной русской поэзии, но и для литературы в целом! И сколько у неё оказалось рецензий, кроме, простите, отклика вашего покорного слуги[6]? Было несколько упоминаний в прессе, но бурной полемики вокруг неё что-то не наблюдалось. А ведь в любой развитой национальной литературе критики в очередь бы выстраивались, чтобы обсудить подобное исключительное и масштабное явление.
– «Пока/Ещё» – ваша дебютная книга стихов. Вы выпустили её в том возрасте, когда многие либо осуществляют полную перезагрузку, либо перестают писать, либо оказываются заложниками собственного стиля. В книге не зафиксирован процесс авторского развития, а представлен состоявшийся поэт с возможностями далеко не самого узкого диапазона. В связи с чем вопросов к вам как к автору не остается, зато они появляются к вам как к составителю. Насколько большой корпус текстов пришлось отсечь? – Хочется себя воспринимать как человека, не лишённого самокритики. Вероятно, с этим связана столь долгая подготовка «Пока/Ещё». Конечно, за бортом осталось энное количество текстов, показавшихся неудачными или слабыми. Но есть и такие, технических претензий к которым у меня нет. Однако они слишком личные, и гораздо больше рассказывают об их лирическом герое, чем о мире. Идти таким путём я не хотел. На мой взгляд, мы и так наблюдаем в современной русской поэзии кризис перепроизводства лирического «я». Мне как пишущему субъекту неинтересно складывать стихи только о своих переживаниях. Поэтому стараюсь найти такой способ высказывания, который объективизировал бы частный опыт. Не стоит много беспокоиться от своем «я», оно всё равно никуда не денется. Твой взгляд не станет менее индивидуальным, если ты направишь его из своего внутреннего мира во внешний. Но писать имперсональные стихи по-русски – задача довольно непростая, поскольку сталкиваешься с сопротивлением уже на уровне грамматики. Есть местоимение первого лица единственного числа, есть соответствующие глагольные формы, от этого трудно уйти. Хотя иногда удается писать вообще безлично. Но даже в случаях, когда грамматическое «я» в тексте имеется, это лирический субъект, некий сконструированный образ.
– Даже во внешне автобиографичных объёмных стихах, вроде таких, как «Братцы» или «Безмолвные страдания гражданина…»?– Разумеется. Они именно внешне автобиографичны, условно привязаны к конкретному человеку, но, смею надеяться, в них есть надындивидуальный смысл и внеличностная позиция, которую при желании может занять читатель, – я как реальный автор с удовольствием ему это место уступлю.
– При всём разнообразии тем и мотивов «Пока/Ещё», заметно, что её лирический герой в большей степени оптимист, чем пессимист. Даже затрагивая крайне сложные и болезненные вопросы, он никогда не скатывается в уныние, отчаяние, боль. Это намеренный выбор интонации? Если да, то не является ли он несколько искусственным с учетом не самого простого социокультурного фона, о котором мы сегодня говорили? – Думаю, публично жаловаться и жаждать мгновенного сочувствия – не самый продуктивный выбор и для поэта, и для человека. Мы все переживаем моменты слабости и неуверенности в себе, но лучше, наверное, не вещать о них миру открыто, ожидая немедленной поддержки, а преодолевать. Только при этом условии тьма отступает.
_____________________________
1 Современное русское стихотворение. 1992-2017 / Антология; cост. А.Э.Скворцов. – М.: ОГИ, 2018. – 368 с.
2 Артём Скворцов. Живой контекст (заметки составителя антологии) // Арион. – 2014. – № 3. – С.31-40.
3 Артём Скворцов. Пока/Ещё. – М.: ОГИ, 2017. – 92 с.
4 Елена Погорелая. Из книжных лавок // Арион. – 2018. – № 2. – С.120-124.
5 Олег Чухонцев. гласы и глоссы: извлечения из ненаписанного. – М.: ОГИ, 2018. – 64 с.
6 Артём Скворцов. Бесконечность фрагмента // Новый Мир. – 2018. – № 8. – С.189-194. скачать dle 12.1
