ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Варвара Терещенко: «Онемение перед лицом ужаса. И выход к свету»

Варвара Терещенко: «Онемение перед лицом ужаса. И выход к свету»



Варвара Терещенко о личном обретении феминизма, голосах жертв насилия, выставке «Дюймовочка» и амазонках нашего времени.

Мастерская Варвары Терещенко в доме художников на Верхней Масловке — летопись женских страданий. На стенах висят полотна, каждое из которых рассказывает историю реальной боли, пережитого опыта насилия. На них одновременно и тяжело смотреть и нельзя оторваться. Даже на, казалось бы, благополучной картине «Горько!» — стоит подойти и присмотреться, — подчёркнута тема мужского доминирования: жених держит невесту за руку по-хозяйски, как собственность; а если ещё ближе, замечаешь кровь в глазу девушки и стекающую по лицу алую струйку, — и тогда название картины приобретает зловещий, во всяком случае, двусмысленный подтекст. На полу разложены новые работы: это амазонки-супергероини, разбивающие запотевшие стёкла «маскулинного[1] мира», закрашивающие (а значит, стирающие) насильников с (у)лиц городов, намеренно лишённые объективации фигуры, с которыми отныне надо на равных. Справа — иллюстрации к «Цветам зла» Бодлера. Слева — автопортрет, на котором художница изображена без кожи (кроме лица), — это же и степень слияния со своими героинями-жертвами, и отражение «места женщины» в патриархальном мире (мне не хочется произносить словосочетание «кусок мяса», но именно оно крутится в голове).
А потому с другого вопроса я не мог начать беседу… (Владимир Коркунов)

Варвара Терещенко — художница, феминистка. Родилась в 1993 году в Москве в семье художников. Училась в Московском академическом лицее при Российской академии художеств. С 2010 г. — в Лондонском университете искусств. В 2014 году окончила Академию изящных искусств Флоренции (факультет живописи). Участница выставок в Москве, Флоренции, Сан-Марино, Милане («Обыкновенные мученицы», «ТЕЛО», «ПСИХО», Who art you, Youkali). В мае 2018 года состоялась персональная выставка В. Терещенко «Дюймовочка» (кураторка Ильмира Болотян) в ЦТИ «Фабрика». Живет и работает в Москве.



— Варя, вы тоже пережили опыт насилия?

— Этот вопрос мне задают, пожалуй, чаще всего. Если честно, меня удивляет такая постановка вопроса, но здесь есть над чем поразмышлять — необходимо ли человеку пережить какой-то опыт, чтобы быть способным сопереживать другому? Я уверена, что нет. Хотя, наверное, для этого нужно иметь какой-то повышенный уровень эмпатии, чувствительности к «чужому» страданию. Думаю, он у меня есть. Хотя слово «чужой» здесь не применимо, так как я, как женщина и как феминистка, не считаю возможным отделять себя от насилия и дискриминации, которые переживают другие женщины. Так что, наверное, самый краткий ответ на вопрос такой: опыт насилия — это и мой опыт, потому что я женщина. В своей практике я ощущаю себя «медиаторкой», посредницей между жертвой и условными «зрителями».

— В детстве вы, кажется, были «обыкновенной», то есть, представительницей патриархальной культуры…

— Да, действительно, была. Это удивительный опыт: иметь возможность обернуться назад и ужаснуться самой себе в прошлом. В моем случае бывшая приверженность патриархальной культуре в чём-то странна, потому что в моей семье в быту сохранялось равноправие, отец и мать на равных занимались и детьми, и домашними обязанностями и т. д. Тем поразительнее осознавать, насколько в этом вопросе сильно давление социума, СМИ и всей патриархальной среды в целом, в которой я росла и в которой все мы до сих пор живем.

Как вы пришли к феминизму?

— Чаще всего «обретение» феминизма сравнивают со снятием «розовых очков» или «прозрением», и, мне кажется, это наиболее точно передаёт ощущения женщины, открывающей для себя феминизм. Думаю, это всегда происходит неожиданно, даже резко, и мир вокруг начинает складываться в один страшный пазл. Со мной произошло что-то подобное — в первую очередь, благодаря профессорке из Академии во Флоренции Винченце Витале (я считаю эту встречу судьбоносной). Витале вела у нас курс лекций по современному искусству и уделяла много внимания феминистскому и — вообще — женскому искусству. Я помню до сих пор, как я буквально впитывала каждое ее слово, и после каждой ее лекции выходила из аудитории с «диким» желанием работать. Именно благодаря ей я осознала себя как феминистку, ей же обязана «корневым» периодом своей практики.

 — Вашей дипломной работой в Академии стала композиция «Женщины» — это четыре полотна, на которых изображены 11 умерших или умирающих обнажённых женщин… Насколько необходимо было изобразить именно смерть? (Месседж-то в лоб.)


— В Академии на факультете живописи «диплом» — не только живописная работа, но и довольно серьезный письменный труд. Мой был посвящен проблеме насилия над женщиной и тому, как это отражено в изобразительном искусстве. Получилась книжка с красной обложкой в 116 страниц, которой я очень горжусь, потому что это мой единственный «академический» текст, к тому же на итальянском. Собственно, с моего диплома GIRLS, о котором вы спросили, и началась моя работа с темой насилия над женщинами. Ответ на вопрос очень простой: мне было необходимо изобразить женскую смерть, потому что фемицид[2] — это гендерная проблема; потому что по статистике основная причина смертности женщин от 16-66 лет — это фемицид; автомобильные катастрофы и болезни сердца идут следом. Это было необходимо, потому что я женщина, а значит, это и моя проблема. И потому, что я убеждена: искусство может и должно говорить о насилии — разным языком, в том числе и таким.



GIRLS   300х360 холст, акрил, 2013-2014


— Большинство ваших работ, которые я видел, эксплуатируют одну и ту же тему. Вы не думаете, что постоянное обращение к смерти и насилию отчасти размывает силу высказывания? 

— Не думаю. Считаю, что тема насилия над женщиной неисчерпаема. И думаю, что искусство должно продолжать с ней работать, и чем больше, тем лучше (во всяком случае, сейчас). Единственный краеугольный вопрос — это форма высказывания, и здесь, конечно, немало подводных камней и серых зон, особенно когда работа связана с людьми, пережившими насилие. А вообще я за любые художественные инициативы, поднимающие тему насилия, вне зависимости от того, насколько мне эстетически близка её интерпретация. Это прозвучит громко, но мы ломаем очень крепкую и очень древнюю конструкцию, и тут чем больше «наляжет», тем лучше. И тогда эти стены все-таки рухнут.

 — Можно ли сказать, что вы исследуете телесные — в высших точках, например, наступления смерти — страдания?


— Меня коробит, когда мои работы воспринимают как нечто, исследующее телесность. Для меня это скорее исследование власти и контроля, которые стоят во главе любого насилия и их разрушительных последствий. Телесность нужна мне как символ, визуальный итог этого разрушения. В работе GIRLS, например, я хотела заставить зрителя посмотреть на тела убитых/убиваемых женщин в этой высшей точке разрушения, возвести их на пьедестал. Они погибли в одиночестве, и мне было важно вернуть им достоинство, которого они были лишены. Мне было важно визуализировать следы этого насилия, потому что, на мой взгляд, изображение проникает в человека глубже и быстрее, чем текст. Это как укол, который в разы эффективнее таблетки.

_______________
Варвара Терещенко — из старинной семьи художников, подлинных московских интеллигентов. Её дедушка, Николай Иванович Терещенко — заслуженный художник РСФСР. Папа, Николай Николаевич Терещенко — заслуженный художник России, член-корреспондент Российской академии художеств… Мама — Алена Бабич-Островская, потомственная художница.
Мама Вари встречает нас в соседней мастерской, где хранятся работы остальных членов семьи. Здесь просторнее и светлее — на полотнах больше ярких, согревающих красок. В углу — работы деда.


 — Варя, если не ошибаюсь, дедушка оказал на вас как на художницу наибольшее влияние?


— Да, дедушка был моим первым учителем, таким и остался, единственным. Учителем с большой буквы — вроде мастера восточных единоборств (улыбается). Николай Иванович был удивительным художником. Он вложил в меня некие «священные» основы изобразительного искусства, которые я до сих пор берегу, и к которым прибегаю в трудные моменты, мысленно советуясь с Дедом. К сожалению, я очень рано его лишилась… Часто думаю, какой была бы моя практика, если бы он все еще был со мной…

— Зачем вам в мастерской хранить его портрет… в гробу? Что символизирует эта работа?



«Вечная память», 120х80 холст, масло, 2005


— Смерть деда — отчасти отправная точка моей практики. Схлопнувшиеся начало и конец. Когда дедушки не стало, мне пришлось быстро повзрослеть и из ученицы превратиться в художницу. А эта картина… моя первая большая работа, и первая, написанная маслом. Она символизирует, конечно, множество сугубо личных вещей. Думаю, она определила принцип моей работы в целом. Она про то, как из боли рождается работа. Вот и я, когда пишу, скорее страдаю, чем получаю удовольствие. Это что-то вроде расхожей фразы про «рождение в муках». В моей практике это работает именно так. А через боль приходит удовлетворение, ощущение завершенности.

— Вы мне рассказывали о Дженни Хольцер, художнице-неоконцептуалистке, которая создаёт картины-матрицы. Ваши работы, ставшие обложкой вашего же каталога, напоминаю её полотна…





Обложка каталога В. Терещенко и работа Дженни Хольцер


— С Дженни меня тоже познакомила профессорка-феминистка. Это действительно очень важная для меня художница, одна из любимых. У нее есть большая работа Lustmord, посвященная изнасилованиям во время войны в Боснии. Это инсталляция, включающая серию фотографий с фрагментами тел, на которых написаны жуткие фразы: «I am awake in the place where women die» («Я бодрствую там, где умирают женщины»), «With you  inside me comes the knowledge of my death» («С тобой внутри меня приходит знание о моей смерти»), «I take her face with her fine hairs. I position her mouth» («Я беру ее лицо с ее прекрасными волосами. Я устанавливаю её рот в нужное положение») и др. Как бы реплики с трёх точек зрения: насильника, жертвы и наблюдателя, и все эти фразы перемешаны без какого-либо указания на то, кому из «персонажей» они принадлежат. Это очень сильное высказывание про «круг» насилия — и очень неудобное приглашение определить твою собственную позицию в этом круге. Дженни работает в основном с текстом. У нее есть серия Truisms — огромная серия коротких высказываний, они экспонировались разнообразно: проекциями на здания, мосты, в виде бегущих строк… Я тогда поняла, что текст (даже короткая фраза) — может стать очень мощным художественным высказыванием в изобразительном искусстве.  Так вышло, что с тех пор каждое ее слово проникает в меня. И мои работы, состоящие из текстов, конечно, написаны под её влиянием. Хотя посыл в них иной. Мои фразы — своего рода мантры, я эти работы отчасти воспринимаю как терапию. Процесс появления этих слов очень личный, но все они тоже о насилии. Мне хотелось бы повторить эти работы в большом формате, «записать» стену какого-нибудь дома, например.

_______________
Варвара не только изображает — она интервьюирует и записывает истории женщин. Речь жертв в её прозе сливается с речью автора (вот ещё одна обнажённость, «обескоженность»). Читая её тексты — не отличаешь конкретных людей, кажется, звучит общий женский голос, многократно усиленный разными голосами…


Его отпустили. Сказали, задержать не имеют права. Я вышла из машины, и мы пошли в участок. Они заставили меня очень подробно описать все, что произошло. Я повторяла четыре раза. Мне кажется, они получали от этого удовольствие. Спрашивали, сколько лет, девственница ли. Мне восемнадцать с половиной, и у меня уже был парень.
Его фотография была там. На него  уже было четыре заявления, и только одно дошло до суда — это потому что девушка была несовершеннолетняя и девственница. Не посадили. Недостаточно доказательств. Менты предложили мне наказать его своими усилиями, попросить друзей, даже дали его адрес. Вы сами с ним разберитесь — а мы от него потом заявление не примем.

Избить женщину стоит от пяти до тридцати тысяч рублей. Еще есть максимальный штраф в сорок тысяч, но на моей практике ни разу не дали максимальный.

Я сидела на кровати. Он то плакал, то шутил, говорил, что сейчас будет меня лечить. Пытался обнимать меня. Страшно было безумно. Я просто застывала и притворялась мертвой.

Сопротивляться, бежать или притвориться падалью.

Я с самого начала боялась, что он меня убьет. От него исходило что-то жуткое. Глаза прозрачные, как стеклянные.

Мое тело в опасности, мой дух может быть непоколебим, но мое тело в опасности каждый день, и я злюсь на него все сильнее.

Варвара Терещенко, «Голоса»

 


«Сувениры», 2015-2016


— Ваше эссе «Голоса» стало дополнением к серии работ «Сувениры» — это объекты, похожие на новогодние шарики со снегом, только внутри лежит жертва, а рядом с ней — нечто, напоминающее о перенесённой травме. Трудно было разговорить ваших героинь? Насколько сложно оказалось добраться до их внутренних травм? 

— Конечно, о таких вещах нельзя говорить легко (или с лёгкостью). В этой работе я столкнулась с большим количеством трудностей. Поначалу я пыталась найти женщин, готовых работать со мной, через кризисные центры и соцсети. Разместила пост в группе «Сестер»[3]. Откликнулась только одна девушка… Чуть позже я стала волонтеркой Кризисного центра помощи женщинам и детям в Дубках. Это единственная подобная организация хоть как-то финансируемая государством. Отсюда засилье бюрократии — попасть в стационар очень трудно. Меня тоже коснулась эта волокита, но, благодаря поддержке тогдашней директорки Центра, мне разрешили вести уроки рисования для женщин, живущих в стационаре. Заниматься своего рода арт-терапией.
Женщины, попавшие в стационар, — это женщины, которым угрожает прямая опасность от агрессора (мужа или партнера), и которые остались без жилья. По разным причинам, в основном, потому, что оставаться дома с детьми (а это, в основном, женщины с детьми, а не с одним ребенком) — небезопасно. Я понимаю, что многого дать им не могла, но я старалась помочь им хоть немного восстановиться психологически. После смены руководства меня попросили на выход. К тому же, я осознала, что с помощью арт-терапии у меня не получается установить нужный уровень доверия и контакта с жертвами. Я поняла, что придется искать участниц для проекта среди знакомых.

— Это было легко?

— Увы, очень-очень легко. Каждая третья женщина подвергалась тому или иному опыту насилия. Так что нужно понимать, что в «Сувенирах» не только пять очень тяжелых историй, это еще и истории близких мне женщин… И отчасти женщин вообще. Общаться с ними, находить точки взаимодействия было непросто. Даже с близкими людьми такой разговор требует огромных эмоциональных затрат…

— И всё же они шли на контакт…

— Да. Надо сказать, это стало возможным во многом благодаря застарелым травмам, в арт-объектах и тексте переданы события многолетней давности. Я горжусь смелости моих героинь и уверена, что они являются женщинами невероятной силы духа. Но были и другие истории…

— Жертва насилия во время вашей работы с ней получила новую травму?

— Нет. Точнее, такая вероятность была. С одной из девушек я была знакома поверхностно и не могла встретиться вживую из-за расстояний. И она… наверное, она находилась в самом тяжелом психологическом состоянии. Мне было сложно и страшно, я боялась навредить, причинить новую боль. Это, конечно же, полностью уничтожило бы идею и «миссию» моей работы.

— Но всё прошло хорошо?

— Надеюсь. Был еще очень сложный момент. Изначально я предполагала, что истории девушек станут приложением в виде текста к «Сувенирам». Изначально эти тексты должны были писать сами героини. Но когда готовилась моя персональная выставка, мы с кураторкой Ильмирой Болотян поняли, что нам необходимо аудио, чтобы «сувениры» сами рассказывали свои истории. И тогда я повторно обратилась к участницам проекта с очень тяжелой просьбой — записать рассказы о своих травмах. К тому времени минул год после начала нашей работы, и многие ушли ещё дальше от калечащих воспоминаний. Отказалась только одна — та самая «незнакомка», к которой я подходила с особой осторожностью. В ее «шарике» звучит запись тяжелого, неприятно-физиологического мужского дыхания. Ещё одна участница прислала текст, отказавшись записывать голос. Это было слишком тяжело для нее. Поэтому её историю зачитала я сама… Это был непростой опыт в буквальном смысле проживания чужой боли.

— В «Сувенирах» вы обратились к детским травмам, этаким жутким сказкам, когда жертва становится частью игрушки. То есть, есть жертва (боль) и сувенир (объект), который можно увезти с собой и отчасти скрыться в нём от действительности… В описании сказано, что начинка каждого сувенира напоминает жертве о пережитой травме, а ещё о том, что от неё нельзя избавиться. Точно нельзя? 

— Думаю, да. От таких травм нельзя избавиться полностью, их можно переработать или изолировать. Именно это символизирует клаустрофобная форма шара, внутри которого вакуум. Этот проект получился гораздо больше про отделение от травмы (и про надежду), чем мне казалось изначально. Когда мы смонтировали «сувениры» на выставке, вместе со звуком, я поняла, насколько форма этих стеклянных сфер дает ощущение изоляции. Есть ощущение, что то, что находится внутри, никогда не выберется наружу, а значит — не причинит вреда. Я очень рада такому эффекту.

 — Благодаря чему возник этот эффект?


— Мне кажется, во многом благодаря аудиозаписям. Как я говорила, они были сделаны позже, чем сами объекты, и поэтому звучат отстраненнее. Дистанция от травмы увеличилась, а это — самый важный итог.
Некоторые посетители выставки оказались недовольны, что в аудиорассказах недостаточно «подробностей», не всегда понятно, что же именно случилось. А мне было важно, чтобы записи звучали именно так, как того хотели участницы проекта. Это их истории, зафиксированные на тот момент времени, с тем уровнем детализации, который они посчитали приемлемым и комфортным для себя. Мне было важно оправдать их доверие…

— Вам как художнице (в данном случае, прозаику) каково было пропускать сквозь себя столько чужой боли? И как сложилось эссе «Голоса»?

— Сложно описать. Я не раз говорила, что ощущаю себя проводником. Опыт общения с жертвами насилия можно сравнить со спиритическим сеансом. У меня нет психологического образования, поэтому нет инструментов для того чтобы «отделять» чужое от своего и относиться к нему спокойнее. Это можно назвать сверхъестественным единением. И всё же, у меня никогда не было ощущения, что я себя «загружаю» чем-то, что может мне навредить. Но боль, конечно, испытывала.
Работа над текстом шла похожим образом. Этот текст — выжимка из всех голосов, которые через меня прошли. Я воспринимаю его скорее как коллаж, составленный из свидетельств женщин, чем как литературу, хотя в «Голосах», конечно, немало личных ощущений. Мне было важно передать ощущение некоего бессилия, когда отовсюду несутся голоса, рассказывающие о боли, и ты немеешь перед лицом этого ужаса.


Из цикла «Цветы зла», 2015-2016


Я нож проливший кровь и рана 70х100 пастель, акрил, уголь на картоне, 2015



Файл 5б: Разрушение  70х90 акрил, гуашь, уголь, пастель на картоне, 2015 


— К литературе через живопись вы обращаетесь «бодлеровским циклом». Его «Цветы зла» созвучны вашему творчеству?

— «Цветы зла» сопровождают меня с ранней юности, с этим циклом связаны какие-то совсем девичьи ощущения (улыбается). Но некоторое время назад я вернулась к этому тексту и… увидела в нем насилие. Мои иллюстрации, если можно их так назвать, сделаны в период активной работы над «Сувенирами». Я отталкивалась от текста, именно текст диктовал изображение. Я выбирала фразы из стихов, иногда фрагменты. На мой взгляд, в этих работах есть некоторая «животность», и мне это нравится.

_______________
Несмотря на то, что Варя каталогизирует жуткопись нашего времени, она полна сочувствия. Её работы эмоциональны и отчасти (по отношению к жертвам) нежны. Она не ищет врагов и не призывает к их распятию. Даже насильник, считает художница, может исправиться. И потому с ним надо работать. Ведь виноват не только человек, совершивший преступление (это само собой), но и установки, заложенные в него с детства…


— Вы действительно верите, что психологию насильника можно изменить? Вы встречали мужчину, перешедшего грань, который позже раскаялся и принял иные ценности?

— Да, уверена. Наверное, если бы не верила, я бы уже сепарировалась. Недавно осознала, что я — невероятная оптимистка. Хотя, на первый взгляд, это неочевидно. Вообще, любой активизм, наверное, предполагает веру в изменения к лучшему.
Я действительно думаю, что для искоренения насилия нужно работать с первопричиной. А причина и виновник — агрессор, насильник. К сожалению, с мужчинами, проявляющими агрессию, с домашними насильниками работают мало. А у нас так и почти никак. Единственная российская организация — «Мужчины ХХI века» в Санкт-Петербурге. Этого, конечно, недостаточно.
Раскаявшихся (а главное, изменившихся) мужчин я встречала — и надеюсь, что их число будет расти.

 — Об этом редко говорят (потому что случаи редки), но нет ли у вас работ, посвящённых мужчинам, подвергшимся насилию?

 
— Нет. Я считаю логичным и обоснованным желание работать с 99% а не с 1%. Случаи насилия над мужчинами, безусловно, случаются, об этом говорить нужно и важно, но этим займусь не я.

 — Насколько вредит вашей работе «пиар на харассменте
[4]», когда женщины делают ложные обвинения в изнасиловании/домогательствах? Я понимаю, что это происходит крайне редко, но бывает…

— Никак не вредит. Если честно, я не слышала о таких случаях. И если они и есть, то это капля в море. Вообще-то в полицию обращается не больше 10% женщин, переживших изнасилование. А какой процент из этих 10 — ложные заявления, я не рискну предположить. Это никак не дискредитирует ни мою работу, ни феминистское движение в целом. Зато вот виктимблейминг[5] очень силен, его видно и заметно, и это ужасная проблема.

— Согласен. Но всё же ещё о мужчинах. Что вы ждёте от своего партнёра в жизни — какого поведения и отношения к вам?

— Уважения, как и все, наверное. Ну и, безусловно, поддержки феминистских ценностей. Я не могу представить себя рядом с человеком, который на полном серьезе думает, что у женщины какой-то другой мозг или что она по своей природе склонна к домашнему хозяйству. Таких людей среди моих близких нет.





На выставке «Дюймовочка»


— На выставке «Дюймовочка» (она проходила с 23 мая по 10 июня в ЦТИ «Фабрика») представлен весь спектр ваших работ: полотна, аудиообъекты, те же «сувениры». Вы намеренно усиливали высказывание разными формами подачи или тут скорее «отчёт» о нескольких годах работы? 

— Эта ретроспектива в сжатой форме получилась спонтанно. Но, безусловно, основная часть «Дюймовочки» — инсталляция и проект «Сувениры». Инсталляция — ALL THE REAL GIRLS, — этакая сновиденческая комната ужаса. Там есть и монстр — нарисованный на днище кровати, и белоснежная детская кроватка, в которую вторгается зло. Мне хотелось, чтобы эта моя работа, в отличие от других, основанных на документальных историях, оказалась скорее «размытой», ощущенческой. Сюрреалистическим пространством страха и неизбежности насилия в разных его проявлениях. А когда страшно, люди часто возвращаются в детство… В конце инсталляции, в светлой комнате, предлагалось оставить свою страшную историю, освободиться от нее. То есть, весь путь, который я предлагала пройти зрителям, — это путь из темноты к свету.
Да и вся выставка сложилась каким-то волшебным образом, как это обычно и бывает (улыбается). Мы с Ильмирой собирали работы у меня в мастерской, и когда взглянули на картину «Дюймовочка», поняли, что это самое подходящее название для выставки. И ведь правда. Вся экспозиция так или иначе про детство. (Из героинь «Сувениров» самой старшей на момент случившегося было 19 лет…) С возможностью освобождения (хотя бы частичного) от травмы в конце. Для меня «Дюймовочка» стала завершением важного этапа в жизни. Это не значит, что я перестану заниматься проблемой насилия, но где-то там, на «Фабрике», я отпустила и свою личную историю, и, возможно, весь груз накопленной за годы работы над выставкой боли «других»…



Из цикла «Амазонки»

«Амазонка разбивает стеклянный потолок» [термин, описывающий невидимый барьер, который ограничивает продвижение женщин по служебной лестнице по причинам, не связанным с их профессиональными качествами], карандаш, маркер, акрил, картон, 2018.


— Спасибо, мне кажется это очень важным. И последний вопрос. Чем творческим в ближайшее время планируете заняться? «Амазонок» (серия рисунков про амазонок) вижу, а ещё вы говорили о некоем совместном проекте… 

— Амазонки появились у меня во время путешествия по Греции. В Музее Акрополя сохранились рельефы с фасадов храмов, изображающие сцены борьбы женщин-воительниц с персонажами — символами зла. Изображения утрачены настолько, что тела приобрели абстрактную форму. Отсюда родилась идея сделать серию об амазонках, которые будут бороться с проблемами нашего времени. И побеждать. Вот смотрите, здесь амазонка уничтожает насильника, здесь — побеждает харассмент, здесь борется с кетколлингом[6], а тут — собирает армию. Это такое пожелание всем нам на будущее (улыбается). Совместный же проект находится на самой ранней стадии. Это снова будет работа с людьми, и как раз попытка общения с «обратной» стороной насилия, с агрессором.


Беседовал Владимир Коркунов



_____________________________
1 Маскулинность — комплекс телесных, психических и поведенческих особенностей, рассматриваемых как мужские.
2 Фемицид (femicide, англ.) — систематическое убийство женщин, часть гендерцида (Gendercide, англ.) — истребления по признаку пола.
3 «СЕСТРЫ» — фонд помощи женщинам, пережившим сексуальное насилие.
4 Харассмент (от harassment, англ.) — сексуальное домогательство на работе или в общей среде (в широком смысле домогательство и приставание вообще).
5 Виктимблейминг (от victim — жертва и blame — обвинять, англ.) — обвинение жертвы в провокации преступника, желании стать жертвой.
6 Кэтколлинг (от «кис-кис», catcalling, англ.) — это вид уличных домогательств, когда мужчины комментируют проходящих мимо женщин, свистят им в след или как-то иначе реагируют с явным сексуальным подтекстом. 
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 647
Опубликовано 24 фев 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ