ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ольга Балла-Гертман. УПРАЖНЕНИЯ В БЫТИИ. Часть I

Ольга Балла-Гертман. УПРАЖНЕНИЯ В БЫТИИ. Часть I



Записи, собранные здесь, выложены на странице автора в Живом Журнале и относятся к 2007 году. Здесь публикуются с некоторой минимальной правкой.

О бесцельном

Когда на улице солнце, тепло и видно далеко во все стороны, ходить по этим улицам представляется не только необходимостью, но даже своего рода обязанностью (перед собой – во всяком случае). Таким образом набираешься бытия – сырого, свежего бытия, которое потом долго-долго будешь перерабатывать – перегонять в смыслы. Может быть, и всю жизнь, и такое возможно: случаются такие как будто ничем – кроме разве своей общей повышенной интенсивности - не отмеченные дни, из которых мы потом тянем смыслы всю жизнь, накладываем их, как матрицу, на наши внутренние события. Хотя в такой день может не происходить совершенно ничего, кроме, допустим, пешей прогулки из пункта А в пункт Б. О, чем ближе я к концу жизни, тем острее знаю, насколько способны быть переполнены смыслами такие по видимости бессмысленные действия. Ведь это наш диалог – всем телом – с жизнью в целом. А кто знает, может, и с её Создателем. 

Всё бесцельное, может быть, - «молитва атеиста», как сказал один человек в ЖЖ, - потому что в нём узко поставленная, заведомо условная цель не заслоняет от нас Целого. Позволяет Его всеми своими сторонами переживать, даже и теми, о которых мы сию минуту ничего не знаем. (О верующих и не говорю - но судить об их опыте не возьмусь, поскольку не принадлежу к ним).

Впрочем,  думалось мне и о том, что и в работе, - едва ли не в любой даже, была бы организована да направлена – тоже «есть что-то от молитвы». Впору задуматься о том, что в жизни вообще что-то есть от неё: в любых достаточно интенсивных её участках.

Бесцельное заведено Создателем, как известно, для того, чтобы подчеркнуть – и нам дать прочувствовать – всю относительность, преходящесть, заведомую условность, в конечном счёте – мелкость наших целей («Как мелки с жизнью наши споры! Как крупно то, что против нас!»). Бесцельное – это голос Крупного. И гораздо более громкий, между прочим, чем голос Целенаправленного. Просто этот последний нам более внятен. Он «антропоморфнее».

Если целенаправленное – арифметика Бытия, то бесцельное – его алгебра. Для своего понимания и прочувствования (без последнего - никак; я вообще включила бы «чувство» - эмоциональную и интуитивную компоненту восприятия – в число полноценных инструментов, например, философствования – понимания вообще, - «богословствования», должно быть, тоже) – так вот, для своего понимания и прочувствования эта «алгебра» требует несколько (может быть, и существенно; принципиально!) другой внутренней (может быть, и внешней?) организации воспринимающего.

Но сейчас я всего лишь о том, что есть дни – да вот и сегодня был такой! - когда сам Бог велел набираться жизни «прежде смысла её». (Всякое хорошее «прежде смысла», смыслом своим не озабоченное – как показывает опыт, обычно оказывается самым плодотворным, самым неисчерпаемым источником смысла. Вот и с любовью так: именно тогда сильнее всего и думаем, когда крышу сносит и «разум обугливается»). Представляется достаточным просто быть посреди этого дня, вдыхать его воздух, чихать от его запахов, жмуриться от его солнца, ёжиться и зябнуть под его ветром - позволить ему охватить себя, – совсем не обязательно делать при этом что-то «осмысленное»: день – и воплощённая в нём полнота всего – сделают всё сами. Надо отдаться на их волю, не ставя между ними и собой перегородок из рефлексии, из заранее заготовленных планов.


***
Воспомня прежнюю любовь

Каждая любовь – а было у меня их очень немного, зато они силой «взяли» – виделась мне отдельным жизненным проектом, отдельным (это только звучит рассудочно, а переживается-то всем существом) смысловым комплексом. (Может быть, ещё и поэтому их было так – до исключительности – мало. Имею в виду именно собственную любовь к кому-то, независимо от степени её безответности.) Переживалась как связанная с необходимостью формировать себя в определённой смысловой перспективе. Связывалось это всякий раз не только с ответственностью за другого (которая, к счастью, всё-таки была), но и с ответственностью за себя (перед кем? ну уж точно не перед собой: перед трансцендентным каким-то Наблюдателем, должно быть): кем я буду, кем я могла бы быть, если бы была с этим человеком?
(Потому-то несбывшиеся – не развернувшиеся в состоявшийся жизненный проект – любови неизменно переживаются мною и по сей день как неразработанные собственные «антропологические» перспективы. = Я не так уж много в этом смысле оставила несостоявшихся своих личностей позади себя: всего две. Но самую первую мне почему-то жаль и по сию минуту: настолько жаль, что я все двадцать четыре уже миновавших с того времени года так или иначе стараюсь воспроизводить, хоть как-то осуществлять хоть какие-то черты этого несостоявшегося человека. Хоть как-то быть им / ею).

Причём случалось такое только и исключительно тогда, когда «разум обугливался» (так выразилась Татьяна Щербина в «Запасе прочности», мне очень понравилось) – иначе просто речи не заходило ни об ответственности, ни о глобальных проектах и смысловых комплексах, ни о рефлексии, ни о чём вообще.
(каково: «обугливание разума» как [необходимое!] условие полноценной рефлексии! – А ведь именно так).

Вспоминая сейчас каждую из своих любовей, - опять-таки всё равно, в какой степени та оказывалась безответной, - думаю я о том, что каждая из них одарила меня тем или иным видом интенсивности. Внутренней, разумеется, прежде всего. (И совершенно конкретными, открытыми тогда, «смысловыми полями».) Даже так: заставила научиться этой интенсивности, вытолкала, выпихнула меня в неё. Всякая любовь была ломкой (нет, мягче, горячее, плавнее: плавлением) стереотипов, успевших ко времени её начала во мне назастывать. Каждая – опять же независимо от того, в какой степени сбылся замышлявшийся в ней мой «человеческий проект»! – оказывалась в некотором смысле рождением заново. Да, «что-то» не сбылось (очень многое, хм, хм) – но что-то сбылось безусловно; и более того – сам факт того, что нечто не смогло состояться, послужил стимулом некоторой (компенсирущей, вероятно) интенсификации.

Несбывшееся - думаю поэтому - в той или иной форме всё равно сбывается. Просто вместо прямых путей оно избирает себе окольные. Ясное дело, неизвестно, какие из них окажутся более плодотворными: запросто может быть, что и вторые. Только это не значит, что «не надо жалеть» об утраченном и несбывшемся. Жалеть надо. Уж хотя бы потому, что это – адекватная форма отношения к несбывшемуся и утраченному; что это – своего рода даже вежливость по отношению к нему. Не оплакивая утраченного, мы не оценим его как следует; не проживём по-настоящему ни его полноты, ни полноты жизни вообще. «Позитив» - узость.

Я бы даже сказала, что, сожалея о несбывшемся, мы эту его полноту выращиваем. Создаём. Есть вещи, которым необходимо не сбыться, чтобы они выросли в нас во весь рост.


***

Свобода не чувствуется мне самоцелью – при всём несомненном переживании её ценности. Мне всё-таки упорно чувствуется, что она – ценность инструментальная . Она дана нам для чего-то ещё. Она – путь, а не конечная точка.
Любовь – ближе к «цели». Но самоцельна ли она? не инструментальна ли в какой-то мере? Сию минуту не знаю, но думаю, что скорее всего, да: всё наше земное существование, не исключено, один большой инструмент. Даже в его «самоцельности».


***
Прежде смысла её

Подумалось на ходу: «смысл» (хоть бы и «смысл жизни») - мёртвое, остановка. Жизнь только и делает, что перерастает его, превосходит, проблематизирует. Не то чтобы у неё вовсе его нет: как же ему не быть, только он – шкурки, которые она постоянно с себя сбрасывает. Только ухватишь – в тот самый момент, когда ухватишь, её уже там нет, она дальше пошла – а у нас в руках нечто, лишь сохраняющее её форму.
«Смысл» жизни – побочная её продукция. И может быть фиксирован только post factum. Пока жизнь происходит, смысла у неё ещё нет: у неё возможны, в пределе, все смыслы.


***
О типах жизни


Два типа жизни – целеориентированный и ценностноориентированный. В процессе биографического развития у меня, например, произошло отчётливое смещение от первого сценария (как «идеального», исчерпывающего соответствия которому и раньше не было и теперь нет, да вряд ли и возможен; хотя как знать?) ко второму. Более того, это развитие сопроводилось и нарастающим же чувством глубоко инструментальной природы так называемых целей.


***
Homo (non) viator

Интересно, у часто и / или далеко странствующих людей действительно ли развивается и складывается особый, сколько-нибудь отчётливый комплекс психологических качеств: особенностей восприятия, мышления / формирования суждений, поведения, эмоционального реагирования… - который заметным, «статистически значимым» образом отличал бы их от домоседов? – неважно, добровольных ли, вынужденных ли…

Смешно сказать, мне упорно кажется, что моё подолгу-никуда-невыезжание (а главное - отсутствие далёких путешествий в совсем непривычные места, такие, которые потрясали бы душевный уклад и проблематизировали бы умственные привычки) в буквальном смысле делает меня хуже. Приводит к узости и косности мыслительного и душевного порядка. Сразу оговорюсь, что признаков упомянутых узости и косности я у себя (пока?) не наблюдаю; но ведь их запросто можно и не замечать.
Где-то вычитала недавно о представлении некоего, кажется, англичанина, согласно которому ездить надо с той же регулярностью и непременностью, с какой, например, и умываться: вопрос «душевной» (заодно и умственной) гигиены, поддержания определённого душевного и умственного тонуса. Я бы добавила, что – пластичности и остроты восприятия. Это-де нас затачивает, как карандаш.

Более всего мне интересно – проверялось ли нечто подобное объективными методами, исследовали ли такую связь (между путешествиями и качеством + количеством внутренней жизни) психологи? И если вдруг да, то что у них получалось?


***
О внутренних людях


Люди бывают – по типу наших отношений с ними – не только «свои», «близкие», «далёкие», «чужие» и «безразличные» (ну и ещё какие-то, кого я могла забыть перечислить). Они бывают ещё и внутренние. Это - те‚ кто составляют устойчивый факт нашей внутренней жизни; о ком мы думаем, чувствуем, воображаем независимо от степени их близости или дальности и вообще от степени нашего знакомства с ними (я думаю, даже от степени их реальности). Они принадлежат к особому, внутреннему пласту реальности и влияют на нас иной раз существенно сильнее людей близких и вообще реальных.
Конечно, упрощённо говоря, это мы сами на себя таким образом влияем – но это ещё не вся правда: такие внутренние образования имеют – подобно литературным героям у писателей – высокую степень автономности и неожиданности, а также неподвластности для своих «носителей».


***
Об адресованности

«Адресованное» - то, что чувствуется предназначенным к проживанию; настойчиво меня к этому проживанию подталкивающим, притягивающим. Имеющим какое-то отношение лично ко мне – хоть бы и непонятно какое, как оно чаще всего и бывает. Причём отношение существенное, явно задевающее личностное «ядро» (этим оно отличается от просто «интересного», наверное, как-то представляя собою одну из его разновидностей). = Прожить – как угодно: не обязательно так или иначе поучаствовать в судьбе проживаемого, не обязательно прикоснуться, пощупать, дать себя заметить ему, но и просто - посмотреть, понаблюдать, послушать, повоображать… Бывает по-разному; причём сию минуту я (ещё?) не умею чётко дифференцировать такие случаи.
Но очевидно, что «адресованное» не совпадает вполне ни с одной из таких категорий, как, допустим, не только «интересное», но и «своё», «чужое», «волнующее», «проблематичное»… Частично может совпадать, но явно образует суверенную категорию.


***
И о людях-стимулах

Персональная антропология непременно должна быть дополнена формулировкой о людях-стимулах: таких, в которых что бы то ни было – независимо от их сознательного намерения – вызывает в нас потребность в существенном (напоминая о нём; давая, хоть смутно, почувствовать его). Таких (я опять же не знаю, с каким «объективным» набором качеств это может быть связано), что хочется жить сильной, значительной, крупной жизнью просто от знания того, что этот человек есть.


***
Ад – это тоже мы сами

…так вот «зачем нужны» другие: чтобы достраивать нас до цельности. Чтобы хоть как-то компенсировать нашу неизбежную частичность тем, что они становятся частью нас самих (пусть даже противоречащей нам, конфликтной частью – тем вернее) и тем самым увеличивают количество жизни в нас.
Вообще подозреваю, что границы между людьми на самом деле иллюзорны и пересекаются незаметно. В тот самый момент, когда мы готовы думать, что «есть в близости людей заветная черта…» и т.д. – «другой» уже стал нами самими. Мы ловим себя на его жестах, его интонациях, его привычках. Человеческое – ВСЁ человеческое – вообще в большой мере заразительно.


***
О соучастии в творении


Очень понятна мысль о добре и зле как результате постоянного выбирающего усилия, постоянного напряжения - что никоим образом не означает их относительности или отсутствия ориентиров. От того и труд, от того и выбор, что ориентиры есть, а данный нам, в нашу власть материал (включая нас самих) сам по себе способен дать основания для самых разных выборов. Он сам по себе как будто ничего не подсказывает: собственными усилиями мы придаём «изначально бескачественному» - качественность, и она уже закрепляется за ним навсегда. После сделанного выбора, чувствуется мне, материал, изначально пластичный, как бы «застывает», впечатывая в себя – и в нас – этот наш сделанный выбор.
В каком-то смысле этим своим выбирающим усилием мы соучаствуем в творении – которое ведь ещё не закончилось, оно происходит всё время и не закончится, вероятно, до самого Страшного Суда.


***
О цельности

Мозаичность – составленность занятий ли, образа ли жизни, чего бы то ни было из разнородных и между собою не связанных кусков - и не думает противоречить цельности. При - вполне вероятно, неминуемой - мозаичности цельность возникает тогда, когда между фрагментами «мозаики» образуются скрепляющие их, увязывающее их в некоторый осмысленный континуум связи – едва ли не сами собой, важно увидеть. – В этом смысле вполне могу принять цельность как идеал, как задание себе: найти и / или создать между фрагментами своей внутренней и биографической мозаики такие связи, которые делали бы их отношение друг к другу осмысленным.


***
Об универсальности

Если принять, что «молодость» (как набор моделей внешнего и внутреннего поведения, типов чувствования) – это готовность меняться (чреватая аморфностью и легковесностью), а «зрелость» - готовность удерживать завоёванные позиции (чреватая косностью, узостью и вязкостью), то оптимальным – показателем настоящей внутренней зрелости – было бы умение сочетать оба этих элемента в себе, чутко чувствуя всякий раз, когда усилить какой-то из них, когда ослабить. Умение управлять всеми набранными в себя к данному моменту моделями. Непозволение ни одной из них подчинять нас себе, вертеть нами.
В этом смысле идеальная «зрелость» - это универсальность: соединение в себе всех возможных возрастов, всех позиций. «Всечеловечность».


***
Черновик бытия

Весна – черновик бытия, небрежный набросок мира, в котором, кажется, ещё всё возможно. Должно быть, это необходимая инъекция пластичности человеку, закосневшему в своих повторяющихся обстоятельствах. Совсем ничего не имею против повторяющихся обстоятельств, автоматизмов, так называемой рутины – напротив того, мне чувствуется, что они поддерживают человека (особенно если этот человек – я), позволяя ему спокойно заниматься внутри себя самыми отвлечёнными вопросами: это как (невидимый) скелет, на котором может спокойно держаться какое угодно мясо. Но очень хороши бывают прививки от излишнего доверия к устоявшемуся, от эдакого экзистенциального расслабления; простейший из них – смена сезонов, сквозняк весны, когда сама ткань бытия кажется прозрачной, расползающейся под пальцами, ненадёжной. Чуть-чуть проглядывает за ней – чтобы летом опять зарасти листвой, скрыться ею от изумлённых глаз – несказанная метафизическая основа. Так бывает дважды в году – весной и осенью, после которой «скважины между мирами» заваливает снегом, и человек опять чувствует себя всю зиму надёжно и уютно. Весна – озноб и лихорадка, весна – сползание шкур, сползание самого мяса… К счастью, это длится не так уж долго: к концу апреля деревья облегчённо выстреливают листочками – и начинается посюсторонее, чувственное, простодушное буйство зелени, успокаивающее, отвлекающее наше внимание…
Весна – всё-таки попытка создания мира заново, она демиургична, поэтому – как во всяком соприкосновении с творящими силами – в ней не может быть известной доли жуткого, неопределённого, хаотического.
Весна – всегда немного экстремальный опыт.


***
О повседневности


Простой взгляд в небо – уже опыт безмерности.
Повседневность парадоксальна, насыщена глубинными токами, которые, казалось бы, в любой момент готовы её в клочки разнести. Безмерное случается не в каких-то особенных, исключительных точках: оно рядом, оно всегда. 
Повседневность с некоторых пор неизменно удивляла меня, приковывала внимание тем, что в ней ухитряется помещаться абсолютно всё. Это – картина без рамы. Любой тип опыта, претендующий быть особенным, непременно заключён в какую-то раму – выключен из повседневности, обставлен особыми условиями и условностями: литература, театр, наука, философия… Они как раз существуют за счёт того, что в них многого – принимаемого в данной ситуации за лишнее – нет, оно из них выключено. А вот повседневность не исключает из себя ни-че-го. В неё всё помещается: и смерть, и небо, и мытьё посуды, и неистовая любовь, и ковыряние в носу, и рождение, и сон до полудня - и всё это живое и сильное – и просвечивает друг в друге – именно потому, что оно вместе. Может быть, поэтому так называемая повседневность - самый сложный – и самый перспективный – объект рефлексии вообще и изучения в частности.


***
О работе забвения


Голос несёт в себе форму всех, к кому когда-то был обращён, и это всё время чувствуется. Мы вообще, во всех подробностях, слепок с нашего прошлого опыта, поэтому он весь с нами.

Может быть, забыть вообще ничего невозможно: чего не помним головой (в конце концов, она – только маленькая часть и памяти, и опыта, и далеко не всегда определяющая), то помним иначе: у памяти так много разных органов, что, собственно, весь человек – один сплошной орган памяти.
Поэтому работа забвения, работа освобождения превращается в особую задачу.


***
О внутренних событиях


Чувство работает в нас само.
Можно сидеть и «ничего» не делать, то есть делать что-то совершенно не связанное с нашими внутренними событиями, даже умственных усилий никаких не прикладывать к происходящему: читать книжку, думать о другом – но при этом действуют, едва ли не сами собой, некоторые внутренние мускулы – и движение их совершенно ощутимо: слышно, как чувство перекатывается в нас – сжимается, разжимается, поворачивается – меняет форму: теряет её, снова обретает… - и внезапно, как бы вдруг, из ничего, без всяких собственных усилий, мы застаём себя перед результатами этих внутренних самопроизвольных движений, как перед неоспоримым фактом. Который нас ещё и подчинить себе норовит – во всяком случае, заставляет с ним считаться.


***
О непрямом уточнении


Так хочется назвать своеобразный смысловой процесс, происходящий в нас, например, при чтении, но способный происходить и вообще при восприятии чего бы то ни было. Суть его в том, что воспринимаемое вдруг - благодаря случайной, побочной зацепке, ассоциации – фокусирует наше внимание на чём-то, присутствующем в нашей жизни – и заставляет, по крайней мере, подталкивает нас к тому, чтобы проделать с этим новонайденным некоторую внутреннюю работу. Хотя, казалось бы, не имеет к нему никакого – во всяком случае, прямого – отношения. - Вообще‚ делает очевиднее, отчётливее рельеф внутренней жизни, не высказываясь о нём прямо, а как бы выделяя его на своём фоне. (Поэтому так хорошо думается и многое придумывается в поездках – глядючи на незнакомые окрестности, во время чтения – особенно чего-то необязательного, – а не тогда, когда сядешь и начнёшь думать специально.)
Подозреваю в этом один из основных механизмов, по которым складывается внутренняя жизнь. «Прямые» уточнения происходят даже реже.
Основное душевное (включая умственное) зрение человека – боковое; основные душевные события – фоновые. Лишь на заключительном этапе своего формирования, созревания они вырываются на «авансцену» сознания и заставляют нас считаться с ними, как с фактом.
Всё это к тому, чтобы доверять спонтанной смысловой работе в себе, не ставить ей препятствий, быть к ней чуткой. Главное – растормозить (хотя бы не тормозить) в себе соответствующие процессы.


***
Брайль


Может быть, по отношению к миру незримого мы – слепцы, которым чувственные вещи этого мира даны как что-то вроде азбуки Брайля. Ощупывая их, мы способны составить себе некоторое представление – не исключено, что даже довольно точное – о том, что нам написали: это наша (почти?) единственная, но в своём роде полноценная возможность.


***
О производстве опыта


Опыт – не то, что было пережито (оно в «чистом» виде, кажется, вообще никогда не дано. Нет никакого «чистого» вида. Оно уже в момент переживания – не то, что «было на самом деле»: придумывается, уже возникая, а чем дальше, тем больше). Опыт - даже всего раз пережитый – находится в состоянии конструирования, пока человек жив. Фактически он (пере)конструируется всякий раз, как мы о нём рассказываем – себе ли, другому ли – или даже просто вспоминаем, не переводя в слова. Всякий раз в эту новую конструкцию опыта входит много чего: и новые обстоятельства, посреди которых он вспоминается; и текущие ожидания адресата воспоминания (даже если это мы сами), с которыми так или иначе приходится считаться – хотя бы в виде полного их отрицания или оспаривания. Всё это – незаметным для нас образом – начинает принадлежать к существу опыта, просачиваться в его ядро. Человек – существо не просто самоконструирующее: он конструирует и то, что уже прошло. Человек – существо с «непредсказуемым прошлым»: это не особенности отечественной исторической памяти, как думали в эпоху перестройки – это видовая характеристика.


***
Об инструментализации тревоги


И страх, и отчаяние, и невозможность, и безнадёжность – всё надо проживать в полный рост.
Уметь жить с тревогой. Не избегать её (ну уж и не смаковать, наверно), но жить с нею: сделать из неё инструмент для расширения вИдения – мира, жизни, удела человеческого. «Инструментализировать» тревогу. Поставить её на смысловую службу себе, сделать её одной из питательных почв для выращивания собственной свободы (тот свободен, кто умеет жить с собственной тревогой, не выбиваясь ею из колеи, не ослепляясь ею).
Пусть тревога будет глазом: огромным, чёрным, распахнутым глазом, которым мы смотрим в ночь. Пусть она будет прибором для ночного вИдения.


***
Об исчезающем


В сущности, всё, что переживается нами сию минуту, - достойно оплакивания. Уже теперь, пока оно живо.


скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 975
Опубликовано 27 июл 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ