ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Дана Курская. КАРТА ПАМЯТИ

Дана Курская. КАРТА ПАМЯТИ


Избранные Fb-записи первой половины 2018 года


СКАЗКА

Кладбище питается энергетикой живых. С этой точки зрения Ваганьковское кладбище причиняет человеку, находящемуся на его территории, самый минимальный энергетический ущерб, поскольку по нему ежедневно прогуливаются десятки посетителей.
Таким образом, возникает эффект ограниченного болота, на котором застряли туристы –  комары выпьют из каждого человека не так много крови, потому что людей на болоте до фига.
Если же ты находишься один на редко посещаемом кладбище, старайся не задерживаться более получаса. Высосут до костей.
Это присказка, бабушка. Сказку-то начну рассказывать, когда найду тебя. Я ведь уже больше пяти часов хожу по челябинскому кладбищу в ветреный будний день, когда на всем погосте нет больше ни одной живой души. Высасывают они меня, тяжко уже шагать. Но я решила, что не уйду, пока не увижу. Мы ведь так и не попрощались с тобой... Спи, бунечка, будет тебе сказка на ночь...
...Так негромко говорила она в сумерках, плутая между покосившихся памятников и чугунных оградок, похожих на резные спинки детских кроватей.
Силы без преувеличения оставляли ее, пять часов кормила она собой всех этих спящих, каждого и всякого. Но все-таки под серым деревом увидела она ту, которой запоздало пришла пожелать спокойной ночи.
Завыла она тихонечко, чтобы никого не разбудить, чтобы не потревожить кого-нибудь. Опустилась в эту глину, в эту пыль, на этот холмик.
«Бунечка... –  говорила она, размазывая по лицу ладошкой грязь, как в детстве, –  бунечка моя...вот тебе моя сказка... жила-была девочка на свете, и любила она больше всех свою бабушку... Не Красная Шапочка, нет, не другая... И жили они долго и счастливо, но пришел серый волк, и забрал бабушку, а дровосеков на него еще не придумали...как же плохо мне без тебя...спи, бунечка, спи...ты бы так гордилась своей Красной шапочкой, своей синей дурочкой.... »
И тихая эта, плачущая сказка неслась над всеми постелями, и слушали ее во сне все спящие, и внимали каждому слову.
«Майфест... –  рассказывала она, –  премия "Лицей"...новые проекты...журнал "Юность"...он говорит, что любит меня...морская свинка...офис на Таганке...столько верных друзей... »
И где-то очень далеко ее бабушка слушала с улыбкой эту колыбельную, сонно кивала головой и наконец-то спокойно засыпала. 



ГОДОВЩИНА

Самый страшный день в моей жизни – одиннадцать лет назад.
Восьмое июля две тысячи седьмого года.
Телефонный звонок с папиного номера, но говорит почему-то не он, а соседка Таня.
...Мы только успели отпраздновать его День рождения. Лето клялось быть долгим и счастливым. Я обещала приехать.
Сосед Алик расскажет потом: «Я видел его через забор. Он стоял в огороде и пил пиво. Повернулся ко мне – вроде как тост: "Алик, эй! Будем жить!" – глоток из бутылки сделал, и вдруг упал прямо на грядки».
Скорая не успеет доехать, а он не сможет объяснить Алику, что при падении из нагрудного кармана рубашки выпал тюбик с нитроглицерином, и что надо просто дотянуться. Но счет пойдет уже на доли секунд, и дотянуться он не успеет.
Мама поседеет за одну ночь, она примчится из Челябинска с непонимающим взглядом и будет повторять, пугая толпу во дворе: "А Рустик-то где? Рустик-то приедет?" 
В деревенском морге не окажется льда, хоронить придется уже на следующий день, в протоколах вскрытия напишут: "Причина смерти не установлена". В местном похоронном бюро не найдется ни одного гроба, и папин лучший друг дядя Сережа Пронин за ночь сколотит ящик, в котором привезут нам что-то отдаленно похожее на мужчину, которого я любила больше жизни. 
Сестра и мама сойдут с ума от горя, и мне придется заниматься процессом похорон самой. А мне был только двадцать один год, я не умела хоронить вообще, и тем более –  хоронить тех, кого любишь больше жизни.
Соседи-татары так и не смогут мне втолковать, что татар не хоронят на русском кладбище, а русские соседи так и не смогут мне объяснить, что на русском кладбище не ставят татарских памятников. Мулла и священник офонареют, когда с моей легкой, но вконец запутавшейся руки, окажутся в одном дворе и им придется как-то взаимодействовать.
А когда всё кончится, я под причитания пьяных его друзей "это всё нитроглицерин...он просто не успел дотянуться...." почти залпом допью пиво ("Седой Урал", светлое), которое он не успел допить и найду недописанное им письмо мне: "В общем, Заянка, я всегда с тобой, ты знаешь. Береги маму, Алинку и бабулю. Дальше сама".
У мамы, кстати, больше никогда не было другого мужчины.
Так писал Сергей Бодров своей жене Светлане:
"И всё-таки любовь важнее смерти. Ведь это единственное, что может с ней соперничать в смысле окончательности. Если человеку пришлось умереть, то тот, кто его любил, не перестанет любить".
А бабушке я скажу: "Слушай, я прошу меня простить и понять. Больше ни на чьи похороны я не поеду. Никогда".
Через десять лет она не сможет дотянуться до телефонного аппарата и упадет на пол, чтобы больше не встать.
Меня не будет на ее похоронах, но она мне приснится  –   радостно обнимающая моего папу: "Рустам Анварович, Вы совсем не изменились!" –   и вокруг них будет много света, и вовсе не кладбище, а какой-то новый удивительный мир, в котором все успевают дотянуться до самого главного.

 

ДАЧА

В течение последнего года Данила Михайлович не один раз просыпался от моих криков в ночи.
«Детка, снова дача снится?» «Да, снова дача».
...Эта дача, собственно, принадлежала нашей счастливой семье в начале девяностых. Папа и дедушка сами ее построили, мама с бабушкой были ответственными за садово-огородные мероприятия, а пятилетней Данке и ее старшей сестре вменялось пить молоко с клубникой по вечерам, играть в прятки между смородиновых, облепиховых и кружовных кустов, слушать пластинки про планету Туами и смотреть с балкона в телескоп по вечерам, вдыхая неповторимый запах костра с чьего-то дальнего участка.
Беззаботное счастливое детство начала девяностых закончилось быстро, но осталось во мне на всю жизнь пузырьками газировки в пересохшей глотке.
Дача в кооперативе «Дзержинец» – символ вечного счастья и ласкового упоительного детства – была продана в 2003-ем году в качестве неоправдавшего себя пережитка прошлой жизни. Дед и бабушка приняли решение начать стареть и признали себя официально непригодными для посадочных работ. Папа посвятил себя строительству нового дома в деревне под Уфой, а мама ничему, кроме молока с клубникой, так и не научилась, поэтому проку от нее на даче быть не могло. Дачу продали, и мне с этого перепало денег на покупку сименса С60 в идиотском небесно-голубом корпусе.
Сперва от инсульта не стало дедушки. Это была первая смерть в моей жизни, и я была уверена в ту пору, что члены нашей семьи после испускания последнего вздоха должны попадать не в райские кущи, но в смородиново-облепихово-кружовный Эдем, построенный ими самими когда-то.
Ровно через полгода на дачу переселился папа — инфаркт в довольно молодом возрасте — он просто не успел достать пузырек с нитроглицерином из нагрудного кармана.
В прошлом году мой самый любимый человек на свете — бабушка Таня — тоже наконец решила, что давно не смотрела на Землю с балкона в телескоп, и вернулась навсегда на нашу проданную дачу, несмотря на то, что я целовала пол во всех московских церквях, умоляя Главу правления Садоводческого товарищества не отнимать у меня бабушку.
Прошло два месяца со дня ее переезда, и дача начала мне сниться. Это было непостижимо и странно, и напоминало квест — вот в этом сне мне позволено было подойти к дому, а вот в этом уже можно пройти за калитку. Вот в этом мне позволено постоять перед лесом, ведущем к озеру, а вот в этом сне уже можно пройти через лес и окунуть ладони в озерную воду.
В мае прошлого года я приехала провести Майфест в Челябинске, и вдруг — в одну секунду — приняла решение поехать туда, где не была двадцать с лишним лет. Эта поездка стала для меня одновременно, и катарсисом, и потрясением.
В сентябре я приехала в Челябинск в сопровождении Данилы, и сталкерскую вылазку мы совершили уже вдвоем. Думаю, ему было не очень легко посетить застывший мир чужого детства, но он отнесся к этому испытанию терпеливо, и даже почти не нервничал, когда мы заметили, что наш поход во времени не остался незамеченным, и кто-то шел за нами по следу, оставляя нам знаки.
С тех пор я не была в Челябинске, но ночные дачные квесты продолжались всю зиму и весну. Дача одновременно сжигала меня изнутри, и спасала. Было даже принято судьбоносное решение издать книгу новых стихов под названием «Дача показаний» (на обложке — пятилетняя я на фоне дачи, ч/б/, папин «Зенит»).
Наконец сегодня утром появилось солнце над Челябинском, я вызвала харона в раздолбанной ауди, и отправилась на дачу.
То, что я расскажу дальше, происходило со мной, находящейся в трезвом уме и здравой памяти, два часа назад.
Я погуляла вокруг дома, сорвала себе в лесу волшебную палочку, прошла лесной тропинкой до камышового пути, вышла к озеру, сняла ботинки и походила в ледяной воде, вернулась к дому и долго разговаривала с пустыми окнами.
«Что же вы не выходите ко мне? - спрашивала я тех, кто переехал в этот дом навсегда. - Как мне одиноко без вас, как мне пусто, как мне невыносимо тяжело. Дайте хоть знак какой-то. Хоть один намек, что слышите меня… Поговорите, ну поговорите же со мной….» Ответом были тишина и запах костра с чьего-то дальнего участка — кто жег его и для чего? Думаю, он просто всегда был здесь — как небо, солнце, озеро и лес.
Я попрощалась мысленно и двинулась к выходу с улицы, как вдруг — впервые за все реальные и сновиденческие посещения этого места — услышала человеческие голоса. Разговаривали две пожилых женщины — одна (в садовых перчатках) стояла у калитки, другая — с соседней стороны. Я встала как вкопанная и принялась тупо таращиться на них. Они замолчали и стали, в свою очередь, таращиться на меня.
Наконец та, с другой стороны калитки, нарушила тишину:

– Женщина, а Вы что тут интересуетесь, а?

Они смотрели на меня недоверчиво, видимо, предполагая, что я задумала стырить у них какую-нибудь редиску или поджечь чью-нибудь теплицу.

–  А...эм...да тут вон наш дом был. Вон на том участке… Дача наша…. - наконец сообщила я.
–  Да, там участок был одной семьи, - подтвердила та, что была в садовых перчатках. – Очень хорошие были люди.
На этом месте я не смогла сдержать соплей и, отчаянно хлюпая носом, прошептала:
–  Это мои бабушка и дедушка… и папа….
–  Дедушку Вашего я помню! –  с жаром заявила обладательница перчаток. –  Он был высокий и худой! Он же был спортсмен! Мой муж с ним работал! Вы совсем на него не похожи… –  она снова поглядела на меня с крайним недоверием.

(Вот он, позор всей жизни –  я, маленькая и толстая, –  оказалась недостойна памяти спортивного деда!)

–  Я похожа на бабушку, –  залепетала я, словно оправдываясь.
–  Как фамилия Вашего деда? –  сурово спросила Мисс Злые Перчатки.
–  Комиссаров.
– Да. Верно говорите. Комиссаров. –  Видно было, что мне хоть и не до конца, но все же поверили. –  А жена его, – бабушка-то, выходит, Ваша, –  она в пусконаладке работала, точно! Сын у них был стройный тоже. Красивый, я помню. Он дом тот своими руками построил.
–  Это не сын, –  тихо сказала я, чувствуя как слезы заливают щеки, –  это зять их. Мамин муж. Папа мой. Его тоже нет уже.
–  А у самой-то Вас всё хорошо? Вы зачем здесь ходите-то? –  наконец подала голос вторая.
Тут-то и разразилась настоящая буря.
–  Нет! –  зарыдала я. –  У меня не всё хорошо, нет! Я сюда приезжаю как дураааа, лажу тут как идиоткаааааа, потому что они все поумиралиииииии, а я живууууууу…. Мне так плохо без нииииих, я усталааааааа…
–  Ну не плачьте, –  растерялась вторая. – Они очень Вами гордятся, ведь есть за что?

Я на секунду перестала реветь и крепко задумалась.
Женщины поспешили мне на помощь:

– Может, Вы как папа дома строите?
– Может, у Вас детки хорошие?
–  Может, Вы...этот… врач?
– Ннннет, –  шептала я, задыхаясь от вновь нахлынувших слез, –  я ничего такого...нет...я поэт, я...это….большие фестивали...стихи….премия на Красной площади в прошлом году….

На женщин мои слова произвели самое гнетущее впечатление:

– Стихи? Только это? А еще что? А работаете-то кем?

Тут я поняла, что мои родные прислали этих женщин в качестве некого транслятора. Что не бывает так — чтобы пожилые женщины помнили соседей по даче столько лет, –  это именно тот знак, о котором я молила закрытые дачные окна! Со мной через них разговаривают мои бабушка, дед и папа! И нужно сказать им самое главное о себе — может, им тут на даче не видно, как я живу и чего добилась. Они хотят гордиться мной, а мне нечем их порадовать!
И тут мне в голову наконец пришла счастливая мысль, я вытерла зареванную рожу рукавом и прошептала дрожащим голосом:

–  Вот вы сказали, мол, жили тут хорошие люди. Так вот. Я тоже, кажется, выросла хорошим человеком.

Лица женщин разгладились.

–  Что ж, –  сказала та, что в перчатках. –  Это ведь самое важное, девонька.
–  Они очень тобой гордятся, –  твердо и уверенно произнесла вторая. И они обе улыбнулись мне. Как будто давно знали меня и любили.

Мы помолчали.

– Я пойду? –  спросила я.
– Иди, –  закивали они. А вторая добавила:
– И приезжай еще. Обязательно приезжай.

Я медленно побрела к выходу на шоссе, и одна мысль всё не давала мне покоя. Я думала — бабушке в прошлом году исполнилось девяносто. Деду в этом году было бы девяносто три. А этим женщинам, якобы знавшим и хорошо помнившим их, было не больше шестидесяти — ну максимум шестидесяти трех. По идее они возраста моей мамы, и должны помнить именно ее. Бабушка и дед не могли дружить и работать с теми, кто был их младше на столько лет — это совершенно очевидно. Я развернулась, чтобы вернуться и уточнить этот вопрос. Но женщины исчезли. Просто пропали. Растворились. Сеанс трансляции был окончен. Я понимаю, вам сложно в это поверить, но дело обстояло именно так.
...Я села в проезжавший мимо автобус и, пока он ехал до города, всё вспоминала лица этих женщин, и их глаза, смотревшие на меня с такой нежностью и болью — как будто они очень хотели обнять меня, но уже не могли.

 

ПРО РОДИНУ

В Челябинске с утра снова ливень, но вчера было огненное солнце — и я смогла совершить прогулку во времени.
Когда я только уехала из Челябинска тринадцать лет назад, то первое время приезжала домой, чтобы в первую очередь пообщаться с друзьями, поделиться своими московскими бедами и удачами, обнять родных.
Теперь у меня почти не осталось здесь друзей, и почти всех родных, кроме мамы, обнять я могу только во сне, или собрать ладонью горсть сухой земли, в которой они лежат.
Я всегда придавала большое значение земле — как какая-нибудь Скарлетт О’Хара. Всегда больше привыкала — как кошка — к месту, а не к людям. Вот и сейчас, эти последние годы, мне хватает прогулок по пустому городу для того, чтобы вернуть себя себе.
Боже мой, какие свидания у нас получаются с городом моей юности, когда никто нас не видит. Думала ли я когда-то, тринадцать лет назад, что, спустя годы, буду как вор, как окаянная любовница, замирать от восторга, видя знакомые горизонты, продумывать маршруты, которыми когда-то ходила каждый день, с нежностью трогать старые двери когда-то родных подъездов и обшарпанные стены когда-то родных домов. Что буду наделять этот когда-то привычный мир мистической силой, которая с каждым моим приездом проходит острой и нежной болью через весь позвоночник, возвращая ему стойкость.
По-настоящему счастлива я была только, когда мне было пятнадцать. Я гуляла по Челябинску, любила Пашу Маркова и русский рок. Я жила взахлеб, верила в себя, и жизнь клялась мне быть прекрасной. Я была частью этого светлого,залитого солнцем мира, где все дома были заново выкрашены, где все улицы города целовали подошвы моих расхлябанных ботинок, где меня ждали и любили, –  и над моей бесконечно глупой счастливой пятнадцатилетней башкой звучал «Наутилус».
Наша психика милостива. Защищая меня от дальнейших потрясений и боли (жизнь все-таки наврала, что будет так уж хороша), моя психика затормозила взросление чувств и ума. Навсегда оставила меня пятнадцатилетней. Мое наутилусовское солнце застыло во мне как светлый луч в янтаре.
Это оказалось одновременно и даром, и проклятием.
Да, наша психика милостива, но наши тела жестоки. Подросток оброс женщиной, потерялся в ней, в ужасе взирая испуганными голубыми глазюками из женского грудастого тела на этот мир.
Впрочем, разглядеть пятнадцатилетнюю дурочку во мне все-таки можно. Например в такие минуты как эти, когда я, теряя шаг за шагом свои годы, крадусь между домами, которые когда-то были свежепокрашенными, и населяли их люди, которым я была нужна.
Теперь никто не ждет меня в этих домах — люди переехали, начали жить другой жизнью, выросли или уже лежат в этой моей родной земле. Краска на стенах облупилась, смыло многолетними дождями все надписи на фасадах. Я брожу меж этими домами как между крестами на кладбище. Так, должно быть, ощущают себя чернобыльские сталкеры в заброшенном навеки городе.
Что я делаю? За какими призраками гонюсь? На какие свои ответы жажду получить вопрос? Наверное, и нету смысла возвеличивать себя в ранг хранителя времени. Но подростки эгоистичны, и мне кажется, что все эти дома, заборы, крыши гаражей только оттого еще и не снесены, что я о них помню, а нежность моя сильна — как сильна нежность и страсть любого подростка, уверенного в своей непоколебимой правоте и верящего в слово «навсегда». Я могла бы столько сделать для всего этого, оживить, вдохновить, наполнить и вернуть, но у меня теперь так мало времени. Его вечно не хватает.
И вот я останавливаюсь как вкопанная на углу Комсомольской площади — месте, где была счастлива столько лет назад, –  застываю памятником самой себе. На той стороне улицы течет какая-то неспешная жизнь — люди шагают по своим делам, не замечая меня. Так Сергей Бодров (о, как его любили мы, пятнадцатилетние последние герои!) советовал всем однажды застыть на улице на несколько минут, чтобы ощутить, что жизнь способна продолжаться и без тебя…
Ничего в мире нет ранимее и светлее, чем жизнь подростка, замешанная на песнях «Наутилуса», потому что в итоге именно такие люди и представляют собой не ту воду, которую пьют, чтобы жить, а ту, другую — живую воду.
Зачем я сейчас пишу всё это, и во имя чего выворачиваю грудную клетку перед молчаливыми читателями. Просто потому что как и любой непутевый сталкер, знаю –  однажды то, что я ищу, само меня найдет. Обнаружит меня по легким подростковым шагам, узнает эти пятнадцатилетние испуганные глаза во взрослом теле, выхватит меня из этого мира, вырежет мой контур из этих улиц, сотрет все мои стрелки на асфальте.
Но ничего в мире нет важнее родной земли, которая всё однажды простит — все побеги и измены –  и примет меня, распахнет свои сырые объятия.
«Я так виновата перед тобой», –  скажу я голосом, которым каются все пятнадцатилетние проштрафившиеся подростки.
«Это ничего, –  ответит мне земля, – ты не торопись, расскажешь потом. У нас теперь много времени».скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 166
Опубликовано 02 окт 2018

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ