20 августа – день рождения Василия Аксенова, написавшего тот самый роман «Остров Крым». В 2006 году Василий Павлович прилетел из Франции в Севастополь, чтобы возглавить кинофестиваль «Остров Крым», сменив на неделю волны Атлантического океана у Биаррица на черноморский прибой. Расположившись на прибрежном холме, мы беседовали о том, что, «если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Разумеется, разговор кружил и вокруг новых книг писателя. Еще Аксенов вспоминал Андрея Тарковского и говорил о возможной экранизации своего знаменитого романа. Немыслимо было себе представить, что в скором времени полного жизни и замыслов человека сразит мучительная смертельная болезнь, а через пять лет после его смерти Остров Крым станет совсем другим... (Ирина Карпинос)– Василий Павлович, в «Острове Крыме» главного героя, журналиста и гонщика, зовут Андрей Арсеньевич Лучников. Имя-отчество Тарковского было использовано вами неслучайно?– Как раз случайно, оно появилось спонтанно. Но сам Тарковский, когда остался на Западе и одно время жил с женой у нас в Вашингтоне, сказал: «Я так хочу поставить фильм по твоему "Острову Крыму"!» Ему очень нравилось, что героя зовут Андрей Арсеньевич.
– А в новом вашем романе «Москва Ква-ква» мне показалось, что в молодом человеке «из катастрофической литературной семьи» просматривается сын Марины Цветаевой Мур (Георгий Эфрон). Но он погиб во время войны, а вы его оставили в живых.– Как же вы догадались? Дело в том, что ходили слухи в русской эмиграции, якобы Мура видели в Париже в 40-х годах, после войны. Ведь неизвестно, как он погиб, где погиб, где был похоронен. Поэтому я не удержался от соблазна и описал его в своем романе. Очень мало кто додумывается, что я имел в виду Мура. Незадолго до того как сел писать эту вещь, я прочел «Дневники» Георгия Эфрона и был совершенно потрясен. Его после самоубийства Цветаевой больше всех опекали теща Алексея Толстого и писательские жены в Ташкенте в эвакуации. Это вранье, что он был заброшен. Из всех описаний я пришел к выводу, что он был болен детским диабетом: у Мура были язвы на ногах и патологический аппетит. Алексей Толстой, известный своим всемогуществом, дал ему записку в Литературный институт. И Мура приняли туда в 1944 году по возвращении из Ташкента. А в Литинституте не было брони, его тут же призвали в военкомат и отправили на фронт, и в первом же бою он погиб. Кстати, почему покончила с собой Марина Цветаева, до сих пор не понятно. Она возвращалась из Чистополя в Елабугу и куда-то пропала. Неизвестно, где она провела ночь с 30 на 31 августа 41-го года. Не исключено, что ее вызвали на допрос и пытались завербовать, после чего Марина Ивановна и повесилась.
– У Бунина в «Жизни Арсеньева» героиню зовут редким именем Гликерия, и вашу героиню из Москвы ранних 50-х так же зовут. Только у Бунина – Лика, а у вас – Глика.– Потому что Глика – как вспышка света, так мне представлялось. В конце романа она убивает своего любимого Сталина и погибает сама. В книге «Москва Ква-ква», кстати, все основано на городских мифах, на трепотне огромного города. Скажем, ходили упорные слухи, что когда Сталин заболел, Берия привез какую-то женщину, вроде бы медсестру, в белом халате. Она вбежала и набросила на Сталина простыню, после чего он сразу умер. Это была отравленная простыня. В моем романе Глика входит к Сталину как представитель советской молодежи и набрасывает на него оранжевое покрывало, после чего Сталин умирает и Глика выбрасывается в окно. Кроме того, я воспользовался слухами о подводной лодке, которая якобы стояла под высотным домом на случай срочной эвакуации.
– Тогда еще вопрос по вашему роману. Могла ли жена засекреченного ученого быть генералом КГБ?– Это самая невероятная история, рассказанная в романе: вывоз Гитлера во время войны в Советский Союз, который осуществила Ариадна Рюрих, мать Глики. Хотя я все сочинил, но это вполне правдоподобная версия, основанная на образе знаете кого?
– Думаю, что актрисы Ольги Чеховой.– Какая вы догадливая! Ольга Чехова была любимицей Гитлера, у них был маленький роман, он ее обожал, а она была агентом НКВД в течение многих лет. После войны, когда Берлин был в руинах, за ней приехала специальная команда из Москвы и увезла ее. Чехова была 18 месяцев где-то в Москве, потом ее вернули в Берлин. За это время отремонтировали оба ее особняка, подарили ей два лимузина, городскую квартиру, неограниченное количество денег. Ольга все время обращалась в письмах к Берия: «Дорогой Лаврентий!» Она была любимицей партии. Так что Ариадна Рюрих, как вы догадались, основана на образе Ольги Чеховой.
– Собственно, ваш роман написан в модном нынче жанре параллельной истории...– Конечно. В переводе с английского этот жанр называется «правдивые истории, которых не было».
– Из ваших правдивых историй следует, что в Советском Союзе существовали культы личностей не только вождей, но и приближенных к ним писателей. А в наше время есть ли такие писатели, которые заслуживают несанкционированного культа их личностей?– В России долго существовало убеждение, что писатель – властитель дум. Думаю, что это уже отошло в прошлое. Писатель не может быть властителем дум. В свободном государстве вообще не должно быть властителей дум. Писатель призван быть освободителем дум. А думать люди должны сами. Скажем, в послесталинское время писатель был властителем дум, потому что только литераторам и удавалось хотя бы намекнуть на истину, поскольку они работали в одиночестве. Писатель все-таки всегда одинок. Когда он пишет, он становится мегаломаном. Ему кажется, что он потрясет мир и закроет тему. Поэтому в послесталинское время все бросались на журналы «Новый мир» и «Юность», всех нас читали и старались уловить намеки, найти фигу в кармане. У меня нет ностальгии по тем временам. Честно говоря, у меня никогда не было такой известности, как сейчас, благодаря телевидению. Я был в черных списках. А сейчас книг-то моих не читают, но внешность знают.
– Кстати, насчет внешности. У вас есть сходство с Галичем и фамилия вашей мамы (Гинзбург) такая же, как у него. Василий Павлович, признайтесь, вы – родственник Галича?– Нет, я не родственник Галича совсем. Но есть режиссер Женя Гинзбург, племянник Галича, я его видел на телевидении, так вот с ним мы потрясающе похожи. Но еще больше я похож на Курта Воннегута. Когда за мной по пятам ходила ЧК, один кагэбист, мой куратор майор Зубков, прислал мне с намеком только что вышедший том Воннегута. На обложке была практически моя фотография – вот такое сходство. Переворачиваю страницу, а там надпись: «Сигнал предупреждения». (Смеется).
– После сигнала предупреждения вы, тем не менее, участвовали в альманахе «Метрополь». Когда разразился скандал, только двое поэтов вышли из Союза писателей, а обещали это сделать все участники.– И я вышел, а больше, действительно, никто. Честно поступил Окуджава, заранее отказавшись от участия в «Метрополе». Он просто сказал: «Знаете, ребята, со мной расправятся больше, чем со всеми вами, потому что я – член партии». У нас больше не было ни одного члена партии. И мы решили его не трогать, сберечь, как декабристы Пушкина.
– После разгрома альманаха сохранились ли дружеские отношения между метропольцами?– Смотря с кем... Одного, не хочу его называть, когда я уехал, таскали вместе со всеми, всех заставляли писать отречение и валить на меня, что по требованию моих хозяев из ЦРУ я все организовал, чтобы подорвать культ советской литературы.
– Ну, вашим «Ожогом» действительно можно было подорвать...– На самом деле, «Метрополь» не я организовал. То есть я там все время был, но это не моя идея, это идея Виктора Ерофеева и Евгения Попова. Человек, которого я не называю, был моим близким другом. А когда началась перестройка, ко мне в Вашингтон приехали ребята из «Метрополя» и рассказали, что этот мой друг повел себя хуже всех. Он, оказывается, все валил на меня: что я его втянул, я его спровоцировал и т. д. После этого ему сразу издали книгу. Потом этот человек приехал в Вашингтон, я с ним встретился и ждал, когда он покается, и я его тут же прощу и обниму. Он сидит, болтает, мы выпиваем в компании, я все смотрю на него и жду, что он скажет хоть одно слово. Ни-че-го. Потом я его спрашиваю: «Как тебе тогда удалось издать книгу?» Он в ответ несет какой-то вздор о том, что ему помогла жена космонавта. Так я его и не обнял...
– Василий Павлович, вы сейчас написали киносценарий по «Острову Крыму» и рассказали, что выдвинули на первый план любовный треугольник: журналист Андрей Лучников, его любовница Татьяна Лунина и ее супруг по прозвищу «Суп». В романе не очень ясно, почему и как погибает Татьяна. А в сценарии?– В сценарии яснее. Я сейчас побывал во Владимирском соборе в Херсонесе, его, наконец, отреставрировали. А в романе, помните, он целый, красивый. По сценарию Татьяну выследил муж, хотел убить ее и Лучникова и даже купил карабин. В сценарии, кстати, Суп – не десятиборец, а дискобол. И вот Татьяна выходит из херсонесского Владимирского собора в сопровождении миллионера, с которым она собирается уехать в Новую Зеландию. И тут подъезжает Суп и кричит ей через площадь, что нет никакого духа, никакой души, есть только плоть, и плоть сильнее всего. Такая вот антифилософия. А она ему кричит: «Остановись! Не делай этого!» Он нагибается к своему рюкзаку, вытаскивает оттуда диск, раскручивается и запускает его. Пока диск летит, Татьяна подбегает к Супу и обнимает его. Становится понятно, что единственный человек, которого она любила, это не Лучников, а муж. Диск возвращается и убивает их обоих.
– Очень кинематографично... А кого бы вы хотели видеть режиссером фильма?– Я бы Тарковского хотел видеть, я же вам говорил, что он собирался снимать. Тогда, в Вашингтоне, Андрей сказал: «Я хочу поставить. Но позже. Сейчас я не могу ставить такую громкую картину. Мне нужна тихая. Я вернусь к этому». И начал снимать «Жертвоприношение». Потом уехал в Европу и время от времени мне звонил. Помню, как Андрей позвонил из Берлина, когда уже полным ходом шла перестройка. И кричал таким ликующим голосом: «Ты видишь, что делается? Мы побеждаем!» А я ему отвечал: «Смотри не сглазь. Пока еще рано радоваться». И вдруг он заболел так ужасно и умер... А сейчас я хотел бы, чтобы снимал Владимир Наумов. Мы с ним одинаково видим специфику будущего фильма. Сценарий, мне кажется, даже в чем-то лучше самого романа. Любовная линия стала более выпуклой, не утопив при этом политическую фантастику сюжета.
– Василий Павлович, почему после Америки из всех стран вы выбрали местом жительства Францию?– Да это не место жительства. Я в общем-то считаю, что в Москве живу. Месяц кручусь в Москве, потом изнемогаю, уползаю в Биарриц, там прихожу в себя после Москвы и пишу. А потом через месяц мне безумно скучно становится в Биаррице и я опять рвусь в Москву. И так вот туда-сюда мы с женой и собакой все время ездим. У нас же еще дом в Вашингтоне остался. Я не знаю, где висят мои свитера, пиджаки. И жена тоже не знает, где имущество.
– «Остров Крым» – настолько смелая фантазия конца 70-х, что даже представить было немыслимо возникновение такой свободной зоны на территории Советского Союза. И вдруг это все стало реальным...– Сейчас, да, существует остров Крым, в несколько уродливом варианте, но существует. Это Москва и Московская область. Ха-ха-ха!
– Ну да. Даже описание сред у Нессельроде, литературный ресторан «Набоков» – все материализовалось. Есть ресторан «Вертинский» и дворянское собрание...– Представьте себе, ко мне один раз подошел такой олигарх Потемкин, председатель фондовой биржи. Он сказал: «Знаете, я перечитывал ваш роман недавно и лишний раз подумал: мы же сами сделали остров Крым!»
– Но роман заканчивается тем, что Советский Союз завоевывает Крым...– Наша реальность чревата тем, что мы можем сами себя захватить. Запросто. Черт его знает, в этом обществе какие-то проходят течения ниже поверхности, которые неизвестно к чему могут привести.
– Вы сейчас закончили роман «Редкие земли». Вашим любимым героем, переходящим из книги в книгу, был диссидентствующий плейбой. Вульгарно говоря, культовая фигура фрондерской интеллигенции. А кто теперь ваш герой?– Знаете, нынешняя вещь, как ни странно, является завершением трилогии. У меня были детские книги в начале 70-х годов, где героем был 12-13-летний мальчик. Смешная детская авантюрная дилогия. И мне многие говорили: «Чего же ты третью часть не напишешь?» И я решил 30 с лишним лет спустя написать третью часть об этом же герое, которому уже 45 лет.
– А как вы относитесь к явлению постсоветскому народу нынешней массовой литературы?– Это неизбежно. И в самой высокоразвитой стране есть такого рода литература. Она существовала в маловыраженной форме даже в Советском Союзе. Шпионские романы, какие-то приключения – все это имело место, но было скучновато. А сейчас, когда вкусы публики освободились, она хочет то, что хочет, а хочет она потреблять.
– Вы читаете такую литературу?– Я не читаю, но моя жена не отрывается. Донцова, Устинова, Маринина – ее любимые авторы. Я называю это терапевтическим чтивом, во всяком случае, мою Майю Афанасьевну дамские детективы успокаивают. Хотя она вникает иногда и в серьезные книги... Но, в основном, не отрываясь, перечитывает детективы. Болезненное такое чтение... Это неизбежно – то, что у нас сужается круг читателей. Я считаю, что так и должно быть. Если вдруг приходит неожиданно успех хорошей книги, а такое бывает, то слава Богу, но специально под это подгонять не стоит... Я всегда говорю: не надо гнаться за успехом, пусть он гонится за нами. Как в песне Макаревича: «не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас».
– Кому, на ваш взгляд, из русских писателей нового поколения удалось поймать нерв нашего времени, кого потом журналюги назовут культовым писателем?– Вот некоторые, бывает, просто на лету ловят время. Скажем, Пелевин в «Священной книге оборотня».
– Я именно этот роман и имела в виду, но специально не назвала. Вам нравится «Оборотень»?– Нравится по задумке. Началом я был увлечен, а потом, к сожалению, кое в чем разочаровался. Хотя он мистику включил в роман, метафизику, все-таки Пелевин – писатель серьезный.
– Вы можете назвать не прозаиков, а поэтов, которые сейчас представляют интерес?– Что-то я пока не поймал ни одного нового поэта. Есть способные молодые ребята, есть интересные женщины-поэты, несколько человек, не больше трех. Но вообще-то в поэзии сейчас ноль востребованности. Потому что те люди, которые читают завалы массовой литературы, просто уже не способны воспринимать поэзию. Метафорическое искусство создается для очень узкого круга людей, способных его воспринять. Не понять, а именно воспринять.
Автор: Ирина Карпинос
Севастополь, июль 2006 годаскачать dle 12.1
