О детстве, о времени и о себеИвантеевка
Самые первые воспоминания связаны у меня с Ивантеевкой, где жила бабушка. Помню чудесный весенний денек. На асфальте паутинка теней от распускающихся веток. Мама везет меня в прогулочной коляске, мне приятно и я жмурюсь.
Оказывается, меня не водили в ясли. Со мной сидела бабушка. Мы жили в комнатке-вагончике коммунальной квартиры, в темном коридоре которой всегда пахло скипидаром. Отчетливо помню звук, с которым закрывалась наша дверь.
У меня был электрический пингвин на колесиках, которого мы пускали походить в темноте. Внутри пингвина тихо жужжало, и у него светились глаза.
У меня был диатез. Бабушка мазала мою руку белой мазью и говорила, что я похожа на куклу, потому что у той тоже белые руки.
Я любила собак и хотела быть собакой, лучше – болонкой.
Мы покупали развесное шоколадное масло – по сто грамм. Продавщица заворачивала его в коричневую бумагу. Это было наше лакомство, оно называлось – черное масло.
В пример мне всегда ставили соседскую Свету, которая была толстенькой драчуньей. Бабушке нравилось, что она хорошо кушает и каждый день «делает какашку».
Я кушала плохо, и однажды для аппетита бабушка купила мне полстакана черной икры, а я не стала ее есть, потому что она была черной.
Еще про черное. Однажды в магазине давали хозяйственное мыло – не то по два, не то по четыре куска в руки. Люди видели очередь и бежали занимать, не зная, что продают. Один мужчина – армянин, наверное – спросил, увидев у моей уже отоварившейся бабушки в руках темные куски мыла: «Что, черное плохое?» На что бабушка разумно ответила: «Вот ты – черный, значит плохой, что ли?»
Больше всего мне нравилось играть, как будто я «куколка» или балерина. Бабушка часто рифмовала к «куколке» – «пукалку». Наверное, тогда у меня зародилась любовь к поэзии.
Я любила, сидя верхом, прыгать у бабушки на животе. А бабушка любила лежать на полу. Однажды она сказала, что «жить не хочется». Я спросила «а как это?».
Это было очень счастливое время.
ФрязиноСтарый город по-домашнему уютный. Когда я возвращаюсь, мне кажется, что время остановилось или вовсе пошло вспять.
Я родилась в семидесятом году, и первые мои впечатления о городе и мире связаны со старым городом. Мы жили на улице Ленина в трехэтажном доме на первом этаже. Эти засыпные холодные дома, построенные пленными немцами, были бедны, но в них был особый дух устроенности и даже удобства. (Вряд ли так думал мой отец, регулярно гоняя парней с мячом от низкого окна нашей четырнадцатиметровой комнаты.) По периметру потолка была лепнина, а в центре – красивая лепная розетка для люстры. Пол же всегда был холодным – я помню это потому, что мне не разрешали на нем играть. Мама заставляла меня носить зеленые войлочные валеночки, казавшиеся мне крайне непривлекательными. Я ревела, стоя на диване – выбор между холодным полом и зелеными валенками был неразрешим. (Под полом располагались погреба-бомбоубежища. В нашем хранился заплесневевший чемодан с елочными игрушками.)
В квартире был широкий коридор, крохотная кухня и большая чугунная ванна. Таких огромных и добротных ванн я больше не видела в своей жизни. Помнится, в ванной комнате всегда было темно. Напротив нас в такой же комнатушке жила семья с мальчиком Юркой – мы дружили. Обычно мы проводили время за водяными раскрасками. (Он спился, кажется, не дожив до сорока.) Напротив кухни жила толстая тетя Маша, которая, однажды поссорившись с мамой, смела мусор к нашей двери. На третьем этаже жила с родителями, бабушкой и старшей сестрой моя лучшая подруга, с которой мы почти не расставались, потому как ходили в одну группу детского сада. Она была маленькая, черноглазая и похожая на мышку. Ее так и звали – маленькая Леночка. Она была большая выдумщица, и мы отлично проводили время. Кстати, у нее было пианино!
Я любила детские книги. Особенно книгу каких-то псевдонародных песен – за картинки с царевнами и боярышнями в кокошниках и коронах. В детский сад нам обязательно повязывали платочки. Мы связывали их края узелком и делали себе «фату». Мы были царевнами! В книжке все царевны-боярышни помавали руками с красиво сложенными вместе пальчиками. Я тоже складывала пальцы, чтобы рука стала похожа на лодочку, а потом растопыривала и видела, как это некрасиво.
Одной из лучших наших игр были «секретики». Мы закапывали их повсюду во дворе и на садовской площадке, подглядывали, где закапывают другие, и без конца перепрятывали свои и чужие. Найти чужой секретик было «зекински!» Не знаю, откуда у нас взялось это словечко (кто такое «зеки» я узнала много позже), но помню, как, отодвинув камешек или другую метку, и круговым движением расчистив пальцем песок, мы с затаенным дыханием разглядывали золотце под цветным стеклышком. Если случалось найти чужой секретик с золотцем под обычным бесцветным стеклом, такая находка считалась незначительной, а изготовитель – непрофессионалом. Этим мы забавлялись до самой школы. Но школу описывать рано.
Наверное, от любви к секретикам началась моя любовь ко всему красивому и таинственному. Такой была замшевая мамина сумочка, в которой она хранила бусы и броши. Эта сумочка тщательно от меня оберегалась. Не знаю, как попал ко мне чудесный ажурный воротник, плетеный из перламутровых чешских бусин, возможно, мне его дали подержать, но помню, как сидела за шкафом на мешке с грязным бельем и выкусывала из него драгоценные шарики.
Я сама делала брошки – из пластилина. Одна такая брошка в волосах стоила мне половины прически.
Из наших детских страхов помню странного старика с палкой, жившего в соседнем (зеленом) доме. Когда он видел детей, то расставлял руки и молча шел, делая вид, что ловит. Почему-то мы звали его дед-король. (Я потом вспомнила, что это маленькая Леночка так сказала о нем: «Ходит тут, как король».) Остальное было не очень страшно: цыганами меня пугала бабушка, говорившая «цыган с черным лицом украдет». Отчего я часто принимала за цыгана смуглого дядю Володю, Юркиного отца, хотя точно знала, что никаким цыганом он не был. В старших группах детского сада появилась новая пугалка – «черная рука», жившая в хозотсеке большой темной веранды нашей площадки.
Потом мы переехали. На Ленинской мы жили у начала длинного сквера, а стали жить на Институтской – у его середины. Дом наш обычно называли «старой аптекой» (аптека была в его торце). Мы продолжали видеться с маленькой Леночкой, но реже.
Помню мой первый приход в дом, который должен был стать нашим. На меня произвела впечатление бордовая плюшевая скатерть на круглом столе. Это было очень красиво! Кажется, мне даже удалось под нее залезть. Когда в следующий раз мы пришли в освобожденную комнату, я с радостью обнаружила оставленные для меня «кассы цифр и слогов» – к тому времени мне было шесть с половиной.
Преимущество «немецкой» застройки в том, что кварталы располагаются четкими квадратами, внутри которых помещаются гаражи-сараи), окружающие мусорные баки. После переезда у меня стало много друзей, потому что дружили и играли здесь целыми кварталами. Если затевалась игра в «дочки-матери», в нее играли все – от детсадовской малышни и до двенадцати лет (в тринадцать все неожиданно взрослели и играть стеснялись).
Однажды мы лечили голубя, умиравшего от старости. Наташка – поздний избалованный ребенок – запеленала птицу в носовой платок (представляю, что бы мне за это было!) и качала его, пока тот не сдох. Перед смертью птица открыла рот и Наташка увидела узкий язык, а потом говорила всем, что это червяк, который задел голубю «за сердце», и оттого голубь умер. Наташка была похожа на принцессу Будур.
Мне хочется рассказать о наших играх. Тогда я была очень счастлива!
Мы играли в «вышибалы», и я так наловчилась со временем, что стала оставаться последней в круге. Играли в «халихало», «красочки», «чепуху», «магазинчик», прятки и казаки-разбойники вокруг квартала и во многое-многое другое. То, что называется «вокруг квартала», означает четкое ограничение территории – выход за пределы карался исключением из игры. Весной и летом мы играли в цветочных кукол, мастеря их из растительного и прочего мусора, что дарил нам маленький палисадник.
Как раз тогда среди нас пошла мода вести песенники. Мы переписывали в общие тетради все песни, которые знали. («Общими» тогда назывались просто толстые тетради.) Вырезали из открыток цветочки и вклеивали их в песенники для красоты. Иногда полюбившуюся песню слушали по радио и договаривались, кто какой куплет запоминает. Бывало, кто-нибудь знал особенную песню и не давал ее списывать, пока все не выучивали ее наизусть, случая радио. Мы пели эти песни, сидя на заборе в «синем» садике, откуда нас гонял сторож.
Еще мы ставили сценки! Их было две: «Бим и Бом пекут пирожки» (сейчас уже не помню о чем) и «Анюта». «Анюту» – о ленивой служанке – я примерно помню, начинается она так: Анюта спит, а барышня ее зовет «Анюта!», служанка сквозь храп отвечает: «Минута!». Особенно удачным исполнением считалось, если храп получался «художественным». Снова: «Анюта!», ответ: «Секунда!» и храп; «Анюта!» – «Что, барышня, я тута!». И т.д. Всегда одно и то же, но с другими актерами.
Соседкой по лестничной клетке была Вера Николаевна. Они с мужем и взрослой дочерью (тоже Наташей – это имя было очень популярно) занимали квартиру целиком. У Веры Николаевны балкон был увит плющом. Она приглашала нас с мамой смотреть ее янтарные украшения – они были очень красивые. Вера Николаевна рассказывала истории из своей жизни.
Наша соседка по коммуналке – баба Ульяна (для простоты общения – баба Лена) поссорилась с мамой из-за сиреневых ниток, сушившихся на батарее. Ей показалось, что мама украла у нее нитки и перекрасила. С тех пор мы не разговаривали.
Помню первое Первое сентября. Я встала рано и думала, что раз такой торжественный день, то у меня должно быть хорошее настроение. Я волновалась. Помню, я двигалась внутри наглаженного школьного платья, стараясь к нему не прикасаться. У меня был букет. Хочется думать, что это были астры.
На первом уроке мы рисовали в тетрадях овощи и фрукты. Девочку, с которой я села за парту, звали Юля Метальникова. Через десять лет она стала дружить с моей лучшей подругой. Без меня. А на том уроке я нарисовала себя стоящей на пригорке с кленовыми листьями в руках и в туфлях на каблуках. Мальчики почему-то смеялись.
Я училась хорошо. Но однажды на математике (во втором классе) получила двойку. Я была зла и расстроена – за все годы начальной школы я получила две или три двойки. Я взяла с подоконника опавший лист цветка-огонька, который еще называют «мокрый Ванька», и тайно написала на нем: «Мария Наумовна дура».
Когда нас принимали в октябрята, я все перепутала и пришла в белом фартуке за день до праздника. Я чувствовала себя, как белая ворона. С тех пор я опасаюсь что-нибудь перепутать в датах и событиях.
После школы мы дружили с Олей Гориной, полненькой симпатичной девочкой с косой. Они жили в коммуналке «на площади» (тот дом, что напротив магазина «Лакомка»). В их маленькой светлой комнате было трудно повернуться между шкафом, сервантом, столом и кроватями – они жили вчетвером (у Оли был старший брат). Мы увлеченно собирали открытки и кулинарные рецепты. А потом к шестому классу влюбились в одного мальчика.
В течение нескольких лет в самый разгар весны – ручьев и первой зелени – мы уходили на окраину города посмотреть на мать-и-мачеху и скворцов, возиться в ручьях и слегка (чтобы осталось на потом) ознакомиться с незнакомой местностью. Это называлось «ходить в весеннюю землю».
Позже, классе в восьмом, уже с другой девочкой мы придумали целую страну на территории городской больницы, заросшей соснами и кустарником. Мы сочиняли летопись своего государства и прятали сокровища в банке из-под зубного порошка «Жемчуг». После неудачного перепрятывания нашу жестянку кто-то нашел. На этом наша игра закончилась.
Несколько лет я занималась лыжным спортом. Сейчас уже не понимаю, как могла в двенадцать лет пробежать кросс в четырнадцать километров по пересеченной местности. Мы бегали тренироваться за город, довольно далеко. А возвращались домой в сумерках через лес. Никому не приходило в голову за нас волноваться. Изредка мы бегали в Райки. Надеюсь, там до сих пор стоит старинная усадьба со львами, от подножия которой начинаются крутые горки. Я каталась с этих горок множество раз.
Два раза дядя Боря и тетя Галя (помню их новенькие «Жигули» цвета «рубин») брали маму в поездку по Прибалтике. Тогда это было вроде заграницы. Оттуда она привезла чудесные замшевые сабо желтого цвета на высокой тонкетке. О, какая это была вещь! Уже тогда я любила все прекрасное. Однажды я надела свой зеленый в мелкую красную клетку свитер, от которого, если долго смотреть, в глазах начиналась резь, красную в голубую клетку юбку, перешитую из детского платья, и сабо. Я вышла на улицу и с большой элегантностью обошла соседний дом. Я намеревалась обойти квартал, но сабо на высоком каблуке очень сложно удержать на ноге, по крайней мере, первые несколько лет. Позже, уже в юности мне много раз говорили, как я элегантна. Думаю, моя элегантность зародилась именно в тот день.
Про школу я вспоминать не люблю – там я быстро и неудачно взрослела. Моей отличительной чертой было отторжение меня любой компанией. Не явное, но всегда подразумевающееся. Я была гадким утенком, но нравилась парням; жестоко влюблялась. Но это неинтересно.
Фото Юлии Санжаревскойскачать dle 12.1
