«Я думал уж о форме плана / И как героя назову; / Покамест моего романа / Я кончил первую главу…», – писал Пушкин в «Евгении Онегине», свидетельствуя, что поиск имени героя для писателя столь же сложная и ответственная задача, как и весь план произведения. Мы предложили современным прозаикам ответить на вопросы:
Как вы ищете имя своим персонажам, как происходит совпадение имени и героя? Что значит для вас имя героя в вашем произведении? Кого из писателей и почему вы назвали бы мастером имён?
На вопросы отвечают
Игорь ВИШНЕВЕЦКИЙ, Вл. НОВИКОВ, Вячеслав СТАВЕЦКИЙ, Лев УСЫСКИН, Анатолий КУРЧАТКИН, Шамиль ИДИАТУЛЛИН, Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ, Кристина ГЕПТИНГ, Калле КАСПЕРИдея опроса, составление и предисловие – Елены ИВАНИЦКОЙ
___________
Игорь ВИШНЕВЕЦКИЙ, поэт, прозаик, кинорежиссёр, историк литературы:
1-2. Имена персонажей мне приходят в голову вместе с замыслом всего произведения, они играют такую же конструктивную роль, как и сюжет, и отчасти сюжет определяют. Я выбираю имена исходя из социальной, региональной и исторической их употребимости, а также их смысла. Т. е. имя само по себе должно рассказывать историю. Кроме того, когда персонаж имеет исторического прототипа, у меня действует «перенос по смежности», который при определённом знании контекста легко разгадать.
Большим подспорьем служат разные справочники, отечественные и зарубежные, заглядывать в которые я не считаю зазорным (а иначе зачем они издаются?). Так, при написании романа «Неизбирательное сродство», действие которого происходит в 1835-м году, я сверялся со списком родов, внесённых в «Общий гербовник Российской империи», и с итальянскими работами по фамилиям Эмилии-Романьи.
Приведу только два примера: в романе появляется болонский профессор Гамберини. Работы по этимологии фамилий Эмилии-Романьи указывают Гамберини как одну из самых характерных фамилий региона, причём – тут я не берусь судить, насколько верно – возводят её к германскому Гамбринусу, что потребовало и соответствующего имени Дионисио (отсылающего к богу виноделия, вдохновения и экстаза). Дионисио Гамберини в моём романе не дурак выпить и всё время подливает белого вина «Est! Est! Est!» пришедшему к нему за разъяснениями другому персонажу, молодому русскому – князю Эсперу Лысогорскому.
Лысогорский – фамилия возможная в XIX-м столетии, но не княжеская (в романе сказано, что он – самый младший, последний в роду; следовательно, больше никаких князей баснословного Лысогорья не существовало); имя же означает «вечернюю звезду». Чтобы понять, как сочетаются «вечерняя звезда» и Лысогорье в судьбе героя, следует дочитать «Неизбирательное сродство» до конца.
Кстати, о пресекшихся княжеских фамилиях. Если существовали удельные князья Телятевские, хозяева забытого Богом городка в тверской глуши, то почему не быть князьям Лысогорским?
3. Мастерами имён и фамилий в русской прозе считаю Николая Гоголя и Андрея Белого, именно потому, что то, как зовут их персонажей, играет огромную конструктивную, сюжетообразующую роль, начиная с Ивана Федоровича Шпоньки и Акакия Акакиевича Башмачкина и заканчивая Софьей Петровной Лихутиной и Николаем Аполлоновичем Аблеуховым.
Кстати, а почему никто из исследователей ни разу не упомянул, что фамилия потерявшего нос майора из гоголевской повести – типично восточно-украинская? Т. е. майор Ковалёв из «Носа» и есть сам длинноносый Гоголь: со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Вл. НОВИКОВ, литературовед, прозаик, доктор филологических наук, профессор факультета журналистики МГУ:
1-2. «В художественном произведении нет неговорящих имён» – эта гипербола Юрия Тынянова для моего беллетристического опыта стала аксиомой.
«Роман с языком» (2000) – по жанру роман филологический. Герой – лингвист. И он, и автор в каждом имени слышат исходный смысл. Все четыре героини, с которыми судьба соединяет героя, наименованы символически. Скажу только о первой. Тильда (сокращение от Матильда) соотнесена со знаком ~ (тильда) – неизменяемая часть слова, ну и ещё контур горизонтально расположенного женского тела. Потом уже прочувствовал здесь математическую символику эквивалентности. А эквивалентность – ключевая для меня философская проблема.
В романе появляются под своими подлинными именами С. М. Бонди (с которым происходит абсолютно документированный разговор), Битов, Вознесенский. А вот филолога Михаила Викторовича Панова я предпочёл прозрачно переименовать в Ранова («рано», «рана»). Потом я написал о нём отдельный «нон-фикшн».
Фамилия же главного героя дана
энигматически. То есть как загадка, которую читатель, если захочет, может разгадать. В романе героя называют просто Андрей или Андрей Владимирович. А далее расскажу, как вскоре по выходе романа его фамилию дешифровала моя юная студентка Мария Раевская (ныне кандидат филологических наук, известный высоцковед и журналист). Её восприятие соответствует идеальному для текста алгоритму. Итак, герой ищет «чёрный» однотомник Хлебникова, и Андрей Вознесенский, с которым он знаком, составляет ему протекцию в Книжную лавку писателей, где членам Союза продают дефицит. (На деле этого не было, но Вознесенского я этим вымыслом, надеюсь, не принизил) Продавщица, отпуская герою книгу, спрашивает: «А вы классику кем приходитесь? Родственником?». «Да нет, скорее однофамильцем», – отвечает тот. И про себя отмечает: помнят всё-таки Николая Михайловича!
«Она на меня как на сумасшедшего посмотрела, и я уже потом сообразил, что под "классиком” она Вознесенского имела в виду…»./ Прочитав это, студентка Маша задумывается: что это за Николай Михайлович такой? Карамзин? Сентименталисту здесь самое место, роман вообще при выходе в «Звезде» назывался «Сентиментальный дискурс». Тут она приходит на лекцию о поэтах пушкинской эпохи и слышит из уст лектора: «Николай Михайлович Языков». Языков, конечно: тем более что герой в другом месте говорит: в алфавитных списках я почти всегда последний. Но дать герою «Романа с языком» фамилию Языков – это было бы слишком просто. Пусть остаётся в глубинном подтексте. Причём если читатель не раскусил – то и не надо. Пусть остается постоянно действующий секрет.
Кстати, так же я отношусь к вопросу об интертекстах. Раскавыченных цитат в романе – мильон, но ни от кого не жду непременного знания источников. Если читатель решит, что это я сам придумал выражения, взятые у Данте Алигьери, Блока, Вознесенского, Сосноры, – то и пускай.
Но есть в литературной ономастике и противоположный полюс – предельно простые имена. Таков у меня был «Типичный Петров» (эту вещь в книжном издании я назвал «Любить!», чтобы пристроить под один переплёт с романом «Убить?» Ольги Новиковой).
3. Отвечу хрестоматийно: ни один из ныне живущих прозаиков не превзошёл роман «Мастер и Маргарита». Соответственно, чемпионом последнего столетия по изобретению имен для героев остаётся М.А. Булгаков. Силён Тынянов, назвавший героев Кюхля и Вазир-Мухтар – знаки неполного совпадения с прототипами и вместе с тем символы. Его же «Подпоручик Киже» дорогого стоит (в источнике, как известно, был Киж). Фамилия Живаго в сочетании со словом «доктор» – это семантически прямо-таки половина пастернаковского романа. Когда я ребёнком в 1958 году читал «Литературную газету» и слушал радио, то просто недоумевал: как может быть дурным произведение, где герой – врачеватель всего живого?
Яркое открытие – система имён в катаевском «Венце». Этот «квест» будет работать ещё долгие годы. Удачно выступил Василий Аксёнов в романе «Скажи изюм!». Если когда-нибудь вспомнят литературного функционера Феликса Кузнецова, то вместе с ярлычком «Фотий Феклович Клезмецов». А вот имена героев в провальной «Таинственной страсти» – грустный пример безвкусицы и китча.
Неутомимый изобретатель имён – Виктор Пелевин: много ребусов дает потенциальным интерпретаторам. У него имена персонажей – это острейшая специя, которая, правда, порой призвана скрыть не первую свежесть сюжетного мяса.
Когда-нибудь внимательный читатель доберётся до постижения системы имен в романе Виктора Сосноры «День Зверя», в романах Ольги Новиковой «Четыре Пигмалиона» и «Три товарища, Агаша, старик». Как-то не очень используют ономастический художественный ресурс современные стихотворцы. А ведь могли бы вспомнить опыт столь почитаемого ими автора «Горбунова и Горчакова».
В трудное для литературы время мы живём. Но никто не отнимет у нас счастливой возможности взъерошить свои бакенбарды, погрызть гусиное перо и выдохнуть: «Я думал уж о форме плана / И как героя назову…».
Вячеслав СТАВЕЦКИЙ, прозаик, финалист премии «Дебют»:
1-2. Имя всегда приходит интуитивно, но его нужно родить, как поэт, вероятно, рождает интонацию. Никакой механический подбор, никакие – Боже упаси! – казённые «говорящие» имена и фамилии с подковыркой для меня не приемлемы. Звук – первый отголосок будущего имени – зарождается вместе с сюжетом и постепенно растёт, проходя естественные трансформации. Так, немец Кемпке (из повести В. Ставецкого «Астронавт», «Знамя», № 9, 2017. –
Прим. ред.), к примеру, мог краткое время побыть «Мультке» и даже «Клампке», но потом неизбежно стать самим собой, воплотиться в единственно возможном для себя созвучии. Имя героя должно быть одновременно мужественным и нежным, антигероя – непроницаемым (хотя всё это вопрос воображения, конечно). Но в обоих случаях – уникальным. Всевозможных санек, серёг и михалычей в нашей литературе пруд пруди. Даже третьестепенный персонаж заслуживает своего билета в вечность. А на бесцветном прозвище, наспех взятом из телефонного справочника, в рай не въедешь. Откройте Библию: вот где запоминающиеся имена. Берите пример с Всевышнего. У Него хороший вкус.
3. Из писателей боги имён для меня – Достоевский и Набоков. При всей разности их миров (и даже ненависти последнего к первому), только они добивались такой глубины, такой фактурности имени. Раскольников, Ставрогин, Карамазовы – не просто ономастические фигуры, но синонимы расколотых вселенных, рычащие разломы, сквозь которые врывается в наш мир новый, пугающий, неведомый смысл. И дело даже не в том, что «stavros» по-гречески – крест, распятие, а «Карамазов» восходит к тюркскому «кара» – тёмный, сумрачный. У Достоевского – стопроцентное совпадение звучания имени героя и звучания его души. Я могу представить, скажем, толстовского Левина, названного по-другому, но Раскольникова, Свидригайлова, Карамазовых – никогда.
Набоков идёт ещё дальше, затевая сложнейшую игру в шарады, сталкивая имя и сюжет с такой силой, что в этом столкновении образуется свой микрокосмос. Чего стоит только Джон Шейд из «Бледного пламени», чья фамилия (Shade – тень) на разный лад мелькает и показывает читателю язык в загадочной поэме, написанной то ли им самим, то ли его тенью – беглым королём Земблы. Помните, когда доктор, пришедший герою на помощь в минуту сердечного приступа, успокаивает его, говоря: «Тень смерти, мистер Шейд. И даже полутень»? А Кинбот, который трансформируется то в Боткина, то в kinbote, что по-земблянски значит «цареубийца»? Или Лолита, которая одновременно – Долорес, Лола, Долли (doll – кукла), Лилит. Имена набоковских героев нельзя забыть уже потому, что они рождены поэтом. А настоящая проза всегда возникает на стыке с поэзией.
Лев УСЫСКИН, прозаик, эссеист, публицист:
Довольно сложный для меня вопрос, поскольку именую я не задумываясь – то есть тут предлагается изучить себя самого задним числом. В общем, стоит, наверное, оттолкнуться от общей технологии. Дело в том, что я принадлежу к тем прозаикам, которые пишут прозаический текст примерно так, как поэты пишут стихи – то есть подчиняясь в первую голову требованиям просодии. Получается очень медленно, кстати, – если ветер попутный и ничто не мешает, у меня за рабочий день выходит 1,5 - 2 тысячи знаков, включая пробелы, конечно. Но это в сторону. Что же касается имён – то вот как-то надо чтобы, они: 1. звучали в рамках просодии текста; 2. соответствовали характеру героев. Как второе (то есть чувство внутреннего соответствия) возникает, я плохо понимаю. Возможно, по созвучию с именами каких-то прототипов, встреченных в жизни. Возможно, есть ещё какие-то впечатанные заранее ассоциации. Но в любом случае – это весьма важно: «неправильное» имя персонажа – яркий маркер графомании. Сразу видно, когда оно взято случайно – а случайного ничего не должно быть, иначе получается в лучшем случае то, что Набоков называл Литературой Больших Идей. Т.е. нечто, не относящееся к изящной словесности.
Ещё один момент – этика. Я воздерживаюсь от того, чтобы давать персонажам имена прототипов – особенно если это глубокий прототип. Это требование идёт вразрез с предыдущим, выходом тут становится имя похожее – и Азбукин становится Арбузовым, а Семёновы – Сазоновыми. Что ещё? Бывает, пытаешься соорудить значащие имена – да только не замечал, чтобы читатели это раскусывали. Видимо, не та у меня степень авторского авторитета – так долго над моим словом читатели не задумываются.
Анатолий КУРЧАТКИН, прозаик:
1-2. Я бы и готов ответить, но что-то мне кажется в этом вопросе неправильным. Наверное, с литературоведческой точки зрения исследование имён в произведениях – это интересно. Даже без «наверное». Но писателю говорить об именах своих героев... это настолько незначительная задача рядом со всеми другими, чтобы получилось у тебя путное и отвечающее замыслу, что даже и стыдно как-то об этом говорить. Это я без всякого притворства говорю.
Разве что бывают ситуации, когда приходится к имени (к проблеме имени!) относиться всерьёз. Это так было у меня с «Минус 273 градусов по Цельсию», когда мы с Еленой Сергеевной Холмогоровой готовили роман к печати. Всё-таки там несколько отсылок ко всяким известным произведениям, по заглавию – к Брэдбери, по имени, получалось, – к Кафке. И вот Холмогорова, редактор очень тонкий и чуткий, предложила мне убрать героя с фамилией К., заменив, скажем, на другую букву нашего алфавита. Ну, чтобы не было двух явных отсылок (тем более что с Брэдбери только поверхностное соотношение, символическое, скажем так, но другого названия у меня не было). И не получилось у меня заменить. Вот моё письмо ей по этому поводу, к которому мне добавить, собственно, нечего: «Заменить имя героя ничего не стоит, но тогда, с другой стороны, чем обосновывать – пусть это обоснование и очень внутреннее? Сейчас – для меня и для расшифровки читателем, если ему захочется, – это alter ego автора (т.к. моя фамилия начинается на эту букву) и любого читателя, который при чтении в большей или меньшей мере объединяет себя с героем. Как то обычно бывает с отношением к главному герою. Любой другой символ снимает этот смысл. Брать букву «А» невозможно, она гласная. М,С, Р, П. и т.д. – всё необоснованно. И рад бы заменить К., но ничего сообразить не могу. И так ли уж все будут выстраивать ассоциативный ряд с Кафкой? Тем более что там всё же, помнится мне, Йозеф К. А у кого – начитанного! – будет, так это в подпор, а не в разрыв. Такой глубинный ассоциативный ряд, третьего, четвёртого порядка – вслед за Брэдбери».
Но сейчас понятно, ассоциативный ряд с Кафкой всё равно возник... но что я с этим мог поделать? Не мог заменить имя!
3. На второй вопрос вообще не знаю, как ответить. Тут всё прежнее моё отношение к этому делу. Пусть будет писатель мастером имён, да что толку, если он писатель так себе...
Шамиль ИДИАТУЛЛИН, писатель, журналист:
1-2. Мне важно, чтобы имя было естественным для героя, его происхождения, его среды и его времени. А поскольку действие большинства моих книг происходит в моей, в общем-то, среде, на неё и я ориентируюсь. Поэтому постоянно приворовываю у семьи, одноклассников, коллег, а теперь ещё и у приятелей детей. Лет десять назад меня таким вот образом нашёл одноклассник, имя которого я использовал в своей первой книге, вышедшей под названием «Татарский удар». Товарищ решил себя погуглить – и с изумлением обнаружил, что выступает в качестве второстепенного, но очень важного персонажа технотриллера. Потом и меня выгуглил. Я думал, бить будет, а он всего лишь посетовал, что вообще-то давно до майора дослужился – чего же персонаж с его ФИО капитан до сих пор? Президента России в той книге звать Олег Придорогин, президента Татарстана – Танбулат Магдиев. Логика понятна, наверное. Главный герой «Татарского удара» носил имя моего родного брата и фамилию, образованную от имени моего деда (Айрат Летфуллин), у героя и (так получилось) автора дилогии «Убыр» Наиля Измайлова фамилия моего деда по маме и имя, по сути, смиксованное из наших с сыном имён. У главного героя «Города Брежнева» папа татарин, а мама русская – в 60-70-е в таких семьях мальчиков в большинстве случаев называли Тимурами, Русланами, либо как-нибудь красиво по-иностранному – поэтому получился Артур Вафин. Папу, Вазыха, мама называет Вадиком, саму маму зовут Ларисой – для тех лет выбор весьма частый, а сегодня почти не используемый: Лары раздраженно восклицают: «Чего меня о возрасте спрашивать, по имени понятно, что за сорок!» Главный герой «СССР™» простоты ради предпочитает называться Аликом, потому что громкого имени Галиакбар стесняется – но втайне гордится им. Гордость время от времени толкает его на резкости и глупости – однако не имя в этом виновато. У главного героя романа «За старшего» много имён, потому что он шпион, постоянно меняющий лица, личности и национальности – и это одна из несущих конструкций сюжета. Это, понятно, экзотика, частить с которой нельзя. Я и не чащу. В моем детстве каждый второй мальчик был Серым или Андрюхой (если татарин – Рустиком или Ренатом), каждая вторая девочка – Леной или Наташей (Элей или Гулей соответственно), эта особенность отличает и ровесников Артура в «Городе Брежневе». Сверстники моих детей преимущественно Артёмы, Максимы, Данилы и Тимофеи, сверстницы – Насти, Полины и Даши. Поэтому такие имена носят и персонажи моих книг, действие которых происходит сегодня.
3. Я очень не люблю так называемые говорящие имена. Никто не виноват в том, что его так зовут – виноваты родители (иногда бабушки-дедушки). Для меня, как для известного Лёлика, в нашем деле главное – реализьм, а в жизни ФИО человека больше связано с фантазией и предпочтениями семьи, а также с первыми невыносимыми обидами на родителей, предков и мир (у всех людей имена нормальные, я один такой несчастный, вот получу паспорт – запишусь Дартом Вейдером и т.д.), чем с характером, внешностью и судьбой носителя этого ФИО. Когда в книжке учитываются подобные обиды либо вполне распространённые ситуации типа «назвали Леной, но была такая тёмненькая и носатенькая, что быстро превратилась в Галчонка, а потом и в Галину» – это нормально и правильно. Но когда автор натужно юморит на тему фамилий или, того хуже, всерьёз натягивает эту яхту на сферическую беду, я грущу. Это как бы ответ на второй вопрос. Для меня мастером является всякий, кто не заставляет вот так вот грустить. Редким исключением, умевшим смешно обыгрывать фамилии, был Виктор Конецкий, – не в последнюю очередь потому, что обыгрыши большей частью выглядели непридуманными: вспомним легендарное «Матрос Курва Ф.Ф. свою фамилию полностью оправдал и все вещи утопил» или пассаж про радиограмму, «в которой вместо подписи отправителя стояло два слова «ПРОШУ ПИНСКИЙ», причем ни о какой просьбе разговора в тексте не было. Этот мучительный случай закончился только через двое суток, когда, придя в очередной порт, Фомич узнал, что там есть мелкий начальник Прошупинский». При этом явно собственные антропонимические находки Виктора Викторовича вроде упомянутого Фомы Фомича Фомичева были для меня менее обязательными кунштюками. Я, в отличие от классиков и литературоведов, не считаю, что образы Молчалина, Раскольникова, Обломова и более-менее все «Мертвые души» сильно проиграли бы, получив менее говорящие фамилии – и всякий раз вместе с Аполлоном Григоьевым радуюсь, что передо мной «не такая комедия, где действующие лица нарицаются Добряковыми, Плутоватиными, Обдираловыми и проч.
Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ, прозаик, поэт, журналист:
У моих героев имена-фамилии – из жизни. Агния Ивановна Якубова, Сергей Вольф, Генка Колотов, Валя Кашапов… Да, пожалуй – со слуха, то есть – из жизни. Но жизнь и литературу (настоящую) включает, естественно. Жизнь «обкатывает», обживает имена, она первый и главный «контролёр» живучести имени. К ней следует прислушиваться. Мастерами по этой части (подбор имён для персонажей) считаю Чехова, Толстого, Пушкина и Гончарова. То есть своих любимых русских писателей. У них прекрасный слух на слова, в том числе на имена. Мы помним их героев именно поимённо. Есть ещё любимый писатель-драматург – Островский. Я его обожаю – и в театре смотреть, и просто читать. Но у него свой, особенный и забавный принцип: имена-фамилии как характеристики персонажей. У него с перечня действующих лиц начинается
театр. Отнюдь не «с вешалки», задолго до…
Есть у меня стихотвореньице, оно – о значимости имён, как я это понимаю.
ИМЕНА
Мария,
мне было дано
увидеть, что ты осиянна.
И в кровь обратилось вино.
Мария, Мария, я Анна.
Семён увидал и ослеп,
И радостный умер у храма.
В чью плоть превращается хлеб?
В того, кто сказал тебе: мама.
Отправились в путь имена
сквозь дали и сквозь времена
и реют над грешными нами.
Мы хлеб запиваем вином.
И знаем, что в мире ином
всего-то и стать – именами…Кристина ГЕПТИНГ, прозаик, лауреат премии «Лицей»:
1-2.Как же не вспомнить знаменитое довлатовское: «Анатолий почти всегда нахал и забияка. Борис – склонный к полноте холерик. Галина – крикливая и вульгарная склочница. Зоя – мать-одиночка. Алексей – слабохарактерный добряк». Предположу, что у каждого писателя есть такие же ассоциации с именами, которые во многом и подталкивают его к выбору того или иного имени для персонажа. У меня, наверное, тоже.
Тем не менее на одних ассоциациях далеко не уедешь. Поиск имени для меня – какой-то внутренний, почти иррациональный процесс, и очень сложный: серьёзно, мне собственных дочерей было легче назвать, чем героев. В некоторых рассказах у меня главных героев вообще никак не зовут: начала бы искать имя, вовсе бы текст не завершила, наверное. Мне кажется, верно подобранное имя способно сконцентрировать всю суть описываемого человека, так же как имя неуместное – испортить текст напрочь. Поэтому, если я не могу на героя «надеть» эти важные 5-7 букв, то и не надеваю, оставляю его безымянным.
3. Мне кажется абсолютно гениальным то, как подбирал имена своим персонажам Достоевский. С другими именами их представить совершенно невозможно. Думаю, лестно для каждого писателя, когда в честь его героев читатели называют детей: например, мой знакомый назвал дочь Аглаей. Следующую, наверное, Грушенькой назовёт.
Калле КАСПЕР, поэт, прозаик, драматург:
1-2. Обычно я даже не ищу, а просто называю тем именем, что первым приходит в голову, то есть доверяю интуиции. Например, у моей свояченицы, армянки по национальности, есть подруга по имени Рипсиме, краткая форма – Рипсик. Я неоднократно слышал это имя из её уст, и когда мне нужно было назвать героиню-армянку, то вспомнил и немедленно назвал, решение принималось за несколько десятков секунд. И я очень доволен, потом в Эстонии даже появился журнал с таким названием: «Рипсик».
Иногда помогают аллюзии. Однажды я задумал роман, герой которого по своему складу – сноб. Но один сноб в мировой литературе уже был – Сван, у Пруста. По-английски Сван, как известно, «лебедь», а лебедь по-эстонски «луйк». Вот я и назвал героя Луйк, а весь роман получил заглавие «Братья Луйк», то есть братья Лебеди. (О генерале я не подумал, но какие-то ассоциации потом возникли) Дальше просто: жену героя, естественно, звали Леда, а любовницу – угадайте? Нет, не Одетта – Оттилия (Одиллия). Роман написан в ироническом духе, так что некая «литературность» в этом случае не была помехой.
А вот фамилию для героев своей эпопеи, что по жанру семейный роман, я искал долго, даже написал несколько отрывков, ещё не зная, как их назову. Наконец, вновь решил обратиться к тому, что сделано до меня. А до меня написаны два известных семейных романа: «Будденброки» и «Буссардели». И я пришел к выводу, что мне тоже нужна фамилия на «Бу». Но все равно нашёл его не сразу, вернее, вообще не нашёл, мне подсказала Гоар. (Писательница Гоар Маркосян-Каспер – моя жена). До сих пор помню этот момент: мы уже легли, я рассказал ей о проблемах с именем, про «бу», и вдруг она приподнимается в постели (наверное, сама почувствовала озарение) и сказала: «А назови-ка их Буриданы». И всё сразу встало на свои места, и уже это имя потом наложило отпечаток не только на характер героев, но и на весь роман в целом. Nomen est omen.
В общем, так: по-моему, слишком мудрить с именем не стоит, а то получится неестественно.
3. Мне кажется, очень хорошие имена у Гюго: Квазимодо, Эрнани. Звучат. Квазимодо сейчас даже в русскую литературу перешёл. У Вольтера запоминающиеся имена – Кандид, Панглосс. А Дюма! Атос, Портос, Арамис, д’Артаньян – роскошно, на все времена. Плюс Эдмон Дантес, конечно. Даже странно, итальянский язык более благозвучен, чем французский, а имена героев итальянской литературы не так хорошо запоминаются. Вот, пытаюсь вспомнить героя «Наслаждения» – и не могу. У итальянцев удачнее получается называть по титулу: «князь» – и всё. Из русской литературы мне нравится имя Бессонов. Синцов тоже ничего. Или Беня Крик. Маргарита, наконец, Евгений Онегин (звучит!). А вот имена героев Достоевского мне не нравятся, ни Карамазов, ни Кармазинов, не говоря уже о Рогожине и Мышкине; Сонечка единственная, кажется, получила хорошее имя, но фамилия у неё чересчур сладкая. Но лучше всего, извините за саморекламу, или, вернее, рекламу своей жены, – это всё же Пенелопа, не то что само имя, оно-то, так сказать, «историческое», а то, что автор с ним делает:
– Пенелопа, – тихо позвала мать за спиной свернувшейся калачиком, неподвижной дщери. – Пенелопа!
О, это дурацкое имя! Длинное и неудобное, как капроновый чулок. Чулки в эпоху колготок, панталоны в эру бикини. Вот именно, панталоны. Пан-та-ло-ны. Пе-не-ло-па. Даже сократить невозможно, не называться же Пеней или Лопой. Почти пень или лопата. Нет уж, лучше длинно и занудно. П-е-н-е-л-о-п-а. (Гоар Маркосян-Каспер, «Пенелопа», Москва, АСТ, 2001, стр.5.)
скачать dle 12.1
