ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Аида Топешкина: «Я читала Ахматовой свои стихи, а лучше было помыть у неё пол!»

Аида Топешкина: «Я читала Ахматовой свои стихи, а лучше было помыть у неё пол!»



Аида Моисеевна Топешкина (псевдоним Любовь Молоденкова) литератор, одна из авторов самиздатского журнала «Феникс», участница знаменитых чтений на площади Маяковского (1958 – 1961), коллекционер авангардной живописи, устроительница неофициальных квартирных выставок. В 1960–1970-е годы активно участвовала в диссидентском и культурном нонконформистском движении. С 1980 года живёт в Париже. «Это настоящая высокая поэзия во всех смыслах, включая так называемый «профессиональный» – и, следовательно, мы присутствуем при появлении в России большого поэта. Именно при «появлении», поскольку Любовь Молоденкова писала стихи ещё в ту далёкую пору, когда такая поэзия могла публиковаться лишь в «самиздате», – так отзывался о стихах Топешкиной Юрий Мамлеев. О диссидентском движении советской эпохи, исторической археологии, встречах с Ахматовой, Анастасией Цветаевой, Бродским и Окуджавой с Аидой Моисеевной побеседовали Борис Кутенков и Надя Делаланд.

 


Б. К.: Аида Моисеевна, расскажите, пожалуйста, о вашей семье. Ваш отец, агроном-большевик, был осуждён на 15 лет в 1937 году и получил пожизненную ссылку на Ангару…

А. Т.: Я родилась в 1936 году в Североказахстанской области, которая тогда тогда принадлежала России, на станции Тайнча, – в год моего рождения эту область как раз отдали казахам. Это недалеко от озера Боровое, красивые места. Очень хочется туда поехать, но, уж видно, не придётся.

Мой отец был агрономом и при этом главой партийной организации. Он поднимал сельское хозяйство: устраивал там машинно-тракторные станции, тогда они у американцев купили трактора; Америка поставляла новой «красной» власти много техники, и вот там были такие огромные латифундии, в сотни гектаров.

Отец участвовал в войне 1914 года, во время которой вступил в РСДРП и потом стал активным большевиком. Когда мама на него сердилась, что он делает что-то неправильно в области быта, она произносила неприятным голосом: «Комиссар», – в её представлении это означало «человек, который может только красиво говорить и совершенно непрактичен».

Б. К.: А за что же всё-таки был арестован ваш отец?

А. Т.: Это был 37-й год, арестовывали всех старых партийцев того времени. В каждый регион приходила разнарядка на определённое количество врагов народа. У отца было обвинение, что он английский шпион. Видимо, потому что Казахстан граничил с Афганистаном, за влияние в котором велась борьба Англии и России. Обычно такие аресты, как в случае с моим отцом, делались по доносу, кто-то зарился на его место. Когда его арестовали, мне было несколько месяцев, и он сказал маме: «Люба, уезжай на родину, или тебя тоже арестуют», что она и сделала. И правильно сделала, потому что через несколько месяцев семьи арестованных тоже попали под каток репрессий. Если бы она осталась, то я попала бы, наверное, в детдом, потому что семья, которая могла бы, допустим, меня взять, была далеко. И мама уехала за 50 км от своей родины, в знаменитое село Татево (имение просветителя и мецената, друга Льва Толстого, Сергея Рачинского), на родину своего отца. И там все люди, – председатель сельсовета, района, другие представители власти, – они когда-то у неё учились в сельской школе. Они свою учительницу любили, поэтому не донесли на неё и, более того, ей дали возможность работать.

Б. К.: Виделись ли вы со своим отцом?

А. Т.: Увидела я его впервые в 17 лет, он был в ссылке на Ангаре в селе Рыбное. Я закончила школу и поехала туда специально, чтобы с ним увидеться. Впервые встретиться со своим отцом в 17 лет – это не так уж просто. Меня он встретил словами: «Аида – это лучше, чем Электростанция». В отличие от мамы, которая была правильная и строгая, он был очень лёгкий, иронично-беззаботный человек. Может быть, поэтому он выжил, и ещё потому что агроном, – так как начальники лагерей открывали себе огороды для своих семей, сотрудников. Поэтому он там работал и мог есть морковку, картошку, которые выращивал тайком.

Н. Д.: Чьи черты характера вы в себе больше находите, матери или отца?

А. Т.: Я не похожа на своих сестёр и братьев: они белокурые, больших носов у них нет. Ближайшая ко мне сестра – это 10 лет разницы, а дальше разница в 18 и 20 лет. Нас четверо. Мать родила меня в 44 года, они были недовольны этим, они уже были взрослые, старшие учились в школе в Ясной Поляне. Потом они учились в ИФЛИ – соответственно, их круг знакомств составляли люди образованные. Когда старшая сестра и её круг собирались вместе, они любили обсуждать мою судьбу, потому что меня надо было учить, лечить (я была болезненная) и куда-то пристроить жить. А когда они думали, что я сплю и их не слышу, они всё говорили, что я на ворону похожа. Но я была похожа на отца, тем не менее, а когда я стала старая, я стала похожа на мать.

Н. Д.: Это парадоксально.

А. Т.: Да, я совершенно была похожа на отца, у меня тонкая кость, небольшие руки и ноги. Он даже ботинки надевал на размер больше: стеснялся, что он крестьянский сын, а костяк у него, будто он всю жизнь был аристократом.

Н. Д.: А по характеру?

А. Т.: Мой литературный дар – это от отца, не от матери. Хотя, когда она умерла и я разбирала её бумаги, я вдруг нашла стихи Блока, переписанные её рукой, то есть она любила Блока. А я бы не удивилась, если бы она любила Гаршина, потому что в то время, когда она училась в епархиальном училище для детей священников в Смоленске, все зачитывались Гаршиным.

Б. К.: Что произошло с вашим отцом по возвращении из лагеря?

А. Т.: Отец, когда вышел из лагеря, был всё равно верный ленинец. И в своей страшной судьбе он обвинял не коммунистов, а троцкистов, обвинял даже Хрущёва, который его вернул из ссылки. Отец говорил, что это Хрущёв погубил сельское хозяйство и разрушал оставшиеся церкви. При этом отец не был верующим человеком, хотя женился на поповне.

Б. К.: А как ваш отец относился к Сталину?

А. Т.: Резко отрицательно. Однако признавал, что по его воле было остановлено безумие троцкистской коллективизации. Отец считал, что, испугавшись троцкизма, Сталин впал в паранойю и начал страшные партийные чистки 37-го года, под удар которых попал и сам отец. После доклада Хрущёва и выноса Сталина из Мавзолея я жила в эпоху, где Сталина не было. Никаких упоминаний о нём.

Н. Д.: А как вы объясните, что люди выходили из лагерей и продолжали оставаться верными ленинцами?

А. Т.: Октябрьская революция была величайшим событием в мире. Она изменила весь мир. Люди получили оплачиваемый отпуск, восьмичасовой рабочий день. Был пример государства, в котором рабочий человек – это персона, это значило, что он создаёт вот эту знаменитую прибавочную стоимость. Плюс борьба с неграмотностью, ликбез. Вот все мои тётки по линии отца были неграмотны – кроме последней, Евдокии, которая училась уже в советское время. Это был огромный рывок в другой мир и влияние на международное рабочее движение. И этим нужно гордиться. Вот новый мир строится с 1991 года, но всё-таки как-то со скрипом, а они за 70 лет построили новый мир. Когда я переехала в Европу и попала в среду европейских интеллектуалов, я была удивлена, насколько я более широко образованна, – благодаря качеству русского образования. Я могла говорить на любые темы, касающиеся культуры, перескакивая с Пикассо на Вагнера, даже не будучи специалистом в соответствующих областях. На Западе я встречала блестяще образованных специалистов, но только в определённой, узкой сфере.

Б. К.: Как получилось, что вы стали публиковаться в неофициальной печати?

А. Т.: Мои стихи не могли тогда быть напечатаны.

 Б. К.: Из-за содержания?

А. Т.: Содержания – не в смысле того, что они были против чего-то, нет, они были про любовь. Но не было такого…

Б. К.: …соцреализма?

А. Т.: Соцреализма тоже не было, но не это главное. Там не было такого нарциссизма, который был, допустим, у Ахмадулиной. Понимаете, это их Цветаева испортила своими стихами и своим отношением к поэзии. Они считали, что само занятие стихами делает их непохожими ни на кого, вне критики. Цветаева ввела поэта в рамки какого-то небожителя. Я всё-таки из деревни и я категорически против.

Б. К.: А кто, по-вашему, поэт в социальном мире?

А. Т.: Поэт – тот, кто слышит, во-первых, музыку этого мира, а во-вторых, музыку слова, вот это колыхание.

Н. Д.: А вы можете прочитать одно из стихотворений тех лет, которые печатались в самиздате?

 А. Т.: В самиздате они, я думаю, не печатались. Они печатались в «Фениксе» у Юрия Галанскова. (Юрий Галансков поэт, публицист. Составитель, редактор и один из авторов сборников «Феникс» и «Феникс-66». В январе 1967 арестован; в январе 1968 на «процеccе четырёх» (Галансков, Гинзбург, Добровольский, Лашкова) приговорён к 7 годам лагерей. Погиб в лагере в результате неудачной операции язвы желудка. – Прим. ред.)

Читает.

ДРУЗЬЯМ 60-Х

Мы все умрём на радость динозаврам,
На радость отуплённых и невежд,
За лбами их поруганное завтра
Не оставляет места для надежд.

Мы все сгниём, согнёмся иль отступим,
Наш бунт потомки, истину любя,
Сурово назовут водою в ступе,
Которую толкли мы для себя.

1963 г.


Б. К.: Вот, кстати, о «друзьях 60-х», в том числе о Галанскове. Как происходило знакомство с ним?

А. Т.: Знакомство происходило в Исторической библиотеке, где я нашла почти всех своих друзей. Познакомила меня с ним очень интересная женщина, Минна Сергиенко, она же Попенкова. У нас был один круг – это Леонид Чертков, Станислав Красовицкий, Валентин Хромов, последний был её мужем в то время. Сама я в то время была замужем за Владимиром Осиповым, это диссидент, который первый раз отсидел 7 лет, второй раз 8 лет.

Б. К.: За что?

А. Т.: За издание антисоветского журнала «Вече» (вышло 11 номеров, в нём публиковались известные деятели науки и искусства, которые публиковались под псевдонимами: например, Лев Гумилёв или академик Игорь Шафаревич). Вначале у Осипова был такой «социализм с человеческим лицом», как у Сахарова, а потом, когда он попал в лагерь, он стал русским националистом и этим зачеркнул своё будущее и свою биографию. Он пишет книги, жив до сих пор. Я его, правда, не вижу, иногда разговариваем по телефону.

Н. Д.: Вы несколько раз были замужем, у вас шестеро детей. А есть муж, с которым вы сохранили до сих пор тёплые отношения?

А. Т.: Ни с одним. Если бы муж сам ушёл, это одно, а когда ты сама уходишь, мужчины не любят этого.

Б. К.: Расскажите о вашей дружбе с Галансковым.

А. Т.: Он мне очень помогал в бытовом и материальном плане. Помогал, например, с первой моей дочкой, это дочь Осипова. Я училась в университете – это был уже второй университет, до этого был филфак, который я не окончила. На меня было досье из КГБ.

Н. Д.: А что вы такого сделали?

А. Т.: Ну как? Читала стихи на площади Маяковского, организовывала демонстрацию вместе с Галансковым и Владимиром Буковским в защиту Конституции, участвовала в самиздате, в движении неофициальных художников… С четвёртого курса меня должны были отчислить, но декан Самарин, который хорошо ко мне относился, предложил мне уйти в академический отпуск под видом того, что у меня был маленький ребёнок, с обещанием восстановить меня. А потом уже, после двух лет моего отсутствия, на факультете был новый декан, и он сказал: ничего не знаю про обещание моего предшественника.

Тогда я снова решила поступить на филфак на первый курс дневного. Когда я пришла подавать документы, в приёмной комиссии была огромная очередь на подачу документов – в основном московские девочки-невесты из хороших семей. Я заняла очередь, пошла гулять и спустилась этажом ниже: там факультет журналистики, никого нет. Я спрашиваю: почему у вас никого нет? Мне говорят: поскольку у нас факультет журналистики, у нас нужно уже иметь публикации для поступления, поэтому у нас нет такого наплыва. Я говорю: как жалко, а то у вас очереди нет, я бы к вам поступила. Они говорят: поступайте на редакционно-издательское отделение, для этого не нужно иметь публикации. Так я оказалась там.

Б. К.: Расскажите, пожалуйста, историю о том, как вы ездили в мордовский лагерь к Галанскову.

А. Т.: Я ездила дважды. Один раз по паспорту его жены, а в другой раз по паспорту его двоюродной сестры. Потьма, в 100 км от которой находился лагерь, – это очень деревенское место, всё там было простовато и в смысле охраны, и в смысле условий встречи с осуждённым. Это 400 км от Москвы. Мы ехали, наверное, около 250 км, а потом на электричке где-то 100 км от Москвы. Для охранников, которые нас принимали, мы были людьми с чужой планеты. А второй раз я ездила на сносях, на восьмом месяце беременности. Я была в шубе – и когда мы с Юрой обнялись, он мне туда напихал всяких писем, воззваний и прочего. Он был уже очень болен. Я в то время писала везде письма, в том числе и от имени его малограмотной мамы, о его помиловании; ответы получала одни и те же, на которые трудно возразить, – нужно, мол, самому ему написать прошение о помиловании, иначе мы не можем это рассматривать. Тут я его очень ругаю: писать он не хотел, вместо этого всё время участвовал в каких-то голодовках, а у него была язва, к тому же он курил.

В лагере были бесконечные споры о переустройстве государства. Там сидело множество украинских бандеровских националистов. Он был невероятно добрым ко всем, в том числе и к своим идеологическим противникам – и когда Роман Шухевич и Вячеслав Черновил вышли из заключения, он дал им мой адрес с просьбой предоставить им кров. Они два дня жили у меня в разное время. Но никакой благодарности ни к нему, ни ко мне я с их стороны не почувствовала: угрюмые, неприятные люди. Сейчас украинцев не принято ругать, но из песни слов не выкинешь.

(Юрий Шухевич (р. 1933) – народный депутат Украины, в прошлом – советский диссидент и политзаключённый. В 1949 году суд приговорил его к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Свой второй срок отбывал в мордовских лагерях. Вячеслав Черновил (1937 – 1999) украинский политический деятель, диссидент. В ноябре 1967 года был впервые осуждён на шесть лет в колонии строгого режима. Причиной стала его книга о шестидесятниках «Горе от ума». С 1970 года издавал подпольный журнал «Украинский вестник», за что в 1972 году был осуждён во второй раз на шесть лет заключения в колонии строгого режима и три года ссылки. Наказание отбывал в Мордовии и Якутии.Прим. ред.)

Б. К.: А как вы возвращались из лагеря?

А. Т.: Возвращаться было сложно – это ещё упиралось в то, что денег не было катастрофически. И нужно было в холодном, грязном вокзале всю ночь сидеть. И мы поехали на каком-то длинном поезде, который возит цистерны с бензином; он стоял долго, и мы влезли между двумя этими цистернами, так на маленьких площадочках встали и ехали. Между прочим, зима была, ночь, но я шубе была. А вот сестра Галанскова Елена была очень кокетливая; на ней была какая-то курточка, и я не знаю, как она всё это выносила.

Б. К.: Вы пожалели о встрече или остались ей довольны?

А. Т.: Я была счастлива, что его увидела. Как можно жалеть?

Б. К.: Как происходило ваше общение?

А. Т.: Свободно. Стоит какая-то дама-охранница – на случай, если понадобится обыск, потому что мы женщины. Он сидит напротив. Потом мы обнимались и ухитрялись передавать друг другу письма.

Б. К.: Как получилось, что вы эмигрировали во Францию?

А. Т.: Во-первых, это была волна, все эмигрировали, открылось окошко в свободный мир. На так называемой неофициальной выставке художников на пустыре, которая была разгромлена бульдозерами и водомётами, было много иностранных корреспондентов. Единственные фотографии сделал мой тогдашний муж, Владимир Сычёв. Он был арестован и в камере познакомился с евреями, которых арестовали за демонстрацию под лозунгом «Отпусти народ мой». Они подружились, и Сычёв стал снимать их  бесконечные демонстрации за право выезда в Израиль. Во время его отсидки я передала плёнки, которые он снимал, западным корреспондентам для публикации на Западе. Он был арестован и вместе с другими попал в кутузку. Евреи-активисты дали нам приглашение на выезд в Израиль.

Б. К.: А правда, что вы отправились за границу по израильскому паспорту?

А. Т.: Не по израильскому паспорту, которого у меня не было, а по израильской визе. Когда у вас отбирают паспорт, трудовую книжку, свидетельство о рождении – всё-всё – вам дают такую зелёную бумажку, по которой вы, пересекая границу, можете получить гражданство Израиля. Но не в Израиль мы собирались ехать, а в Америку, поскольку у меня был большой друг американец, Тони Филипс, один из трёх-четырёх специалистов с мировым именем в области математики. Он нам прислал приглашение в Америку. Когда мы прилетели в Вену (пересадочный пункт для эмигрантов из СССР в те годы. Прим. ред.), там была фильтрация на евреев и неевреев, и некоторые евреи называли себя русскими, чтобы попасть в Толстовский фонд; хотя там было немного денег, но там с ними были вежливы. Потому что как обращались эти сохнутовцы со своими соплеменниками, лучше не вспоминать. (Сохнут, или Еврейское агенство для Израиля, – международная сионистская организация, которая занимается репатриацией в Израиль и помощью репатриантам. В те годы принимала в Вене эмигрантов из Советского Союза. Прим. ред.)

Н. Д.: А как вы относитесь к церкви, к православию?

А. Т.: У меня сын священник. Там тоже очень интересная история: моя бабушка со стороны мамы, попадья, растила четырёх дочерей – Веру, Надежду, Любовь, Софью – и сына Дмитрия, на него у неё были все надежды. Над озером, где утонул Дмитрий, стоял храм, который в 30-е годы разрушили большевики, там служил мой дед. И на месте этого храма я построила несколько лет назад новый храм Преображения Господня, который, мне кажется, красивее, чем Храм на Нерли. Так вот, моя подруга мне всё рассказывала про этого мальчика, поэтому мне в голову втемяшилось, что у меня будет сын Дмитрий и он должен быть священником. Но он до третьего курса доучился в Московском инженерно-строительном институте им. Куйбышева, где его отец преподавал математику, – и сбежал из института. Я ему писала: если не хочешь быть священником, стань краснодеревщиком, делай хорошую мебель. Одна из моих подруг, которой я много добра сделала, от тяжёлой жизни прибилась к Лавре в Загорске (ныне Сергиев Посад) и привела туда моего сына.

Когда он ушёл из института, его забрали в армию. Чтобы его не отправляли в ракетные войска, я советовала ему сказать, что его мама живёт в Париже. Это подействовало: его сразу из ракетной части отправили в Белоруссию учиться сначала на повара три месяца, потом он стал служить поваром у начальника всего Белорусского военного округа. Это старинная польская усадьба с сохранившимся барским домом, и он там готовил. Но потом, когда замполит вызвал его как новенького, мой глупый сын снова сказал, что его мама в Париже. В тот же день он был отправлен в самую обыкновенную военную часть, где его били кавказцы. У него был портрет его сестры с экзотической внешностью, и этот портрет украли из тумбочки. Потом к нему подходит один армянин и говорит: а ты заметил, что тебя никто больше не трогает? Заметил, отвечает. А почему? Этот армянин говорит: «Теперь не бойся. Сестру люблю».

Б. К.: Как происходило ваше знакомство с Ахматовой?

А. Т.: Я познакомилась с ней совсем молодой. Племянница Ивана Дмитриевича Воейкова, хозяина семьи, Наталия Ильина, вернулась из Харбина, поступила в Литературный институт, вышла замуж за известного лингвиста Александра Реформатского. К своему дяде она часто приходила в гости, а я у них жила. Не знаю, откуда она знала Ахматову, но она катала её на своём автомобиле, а это была большая редкость в то время. Инна Степановна, жена Воейкова, – художник-иллюстратор детских книг – послала меня к Ильиной с каким-то поручением. Там я и познакомилась с Ахматовой, которая была приветлива со мной и сказала: будете в Петербурге, приходите в гости. Ну я и приходила, дважды или трижды. А потом я уже приходила к Баталовым, когда Ахматова жила у Баталовых в маленькой комнате на Ордынке. (См. интервью Алексея Баталова в «Лиterraтуре» о знакомстве с Ахматовой. – Прим. ред.) Ахматова делала вид, что меня не узнаёт. Она была старая, больная, все называли её «императрица». Во время наших встреч я читала ей свои стихи, а сейчас понимаю, что надо было просто помыть у неё пол.

Б. К.: Вы были знакомы и с Бродским…

А. Т.: С Бродским я была знакома, и он был влюблён в мою подругу. Когда он приезжал, он останавливался у одной моей знакомой, Светланы Купчик, которая жила со мной в одном доме на Мясницкой. Она жила в коммуналке, очень рано осиротела. Стихи читать он приходил к нам. Потом, когда мы ездили в Питер, тоже приходили к ним. Он потрясающе читал свои стихи, высоким голосом, а когда входил в раж, он вертелся и вставал спиной к нам, начинал выть, и это было впечатляюще. Я люблю его ранние стихи. Мне кажется, потом современная английская поэзия на него сильно повлияла – и он стал писать стихи, которые можно бесконечно нанизывать, как китайские свитки. Тем более у него такая структура стиха, от которой можно отталкиваться, снова дальше идти… Но я хорошо знала его последнюю жену, полурусскую-полуитальянку, очень левую коммунистку из древнего русского рода, красивую, высокую. Мой муж, который фотограф, говорил ей: ну ты даёшь, из королевских кровей – и придерживаешься левых убеждений. И вот, узнав, что я шапочно знаю Бродского, она меня попросила с ним её познакомить, она хотела за него выйти замуж. Я говорила, что я не видела его уже много лет, и с какого перепуга мы приедем к нему в Нью-Йорк и скажем: «Здравствуй, нобелевский лауреат, привезли тебе жену…» Но она всё же вышла за него замуж без моего участия.

Б. К.: А какое впечатление на вас произвела Анастасия Ивановна Цветаева?

А. Т.: Самое светлое. Её глаза сияли. Они были серого цвета, осеннего, как у петербургской воды, но в них было сияние. Она была учтивая, приветливая. Я познакомилась с ней в Доме Творчества в Малеевке, где она в то время жила. Писатели там собирались, ужинали, там пианино было. Ох, как баловала Советская власть советских писателей – тех, которых не успела или не хотела расстрелять! А я приехала туда со своим приятелем, имел право там находиться как член Союза Писателей, и мы были там как гости два дня. Я пошла с ней гулять, поддерживала её за руку. Но никаких разговоров, касающихся её семьи, не было, – мне кажется это некорректным. Я очень люблю её прозу, – она совсем другая, не такая, как у сестры. Прозу Марины Цветаевой я люблю, стихи нет. Том воспоминаний Анастасии Ивановны о сестре – очень достойный. У Марины тяжёлая биография, она была тяжёлым человеком, а у её сына души вообще не было. А её сестра была совсем другая. И она правильно делала, что защищала честь Цветаевой от досужих разговоров о том, что, мол, она умерла из-за того, что ей не дали мыть посуду. В своей книге Анастасия Ивановна правильно написала: мы, Цветаевы, не умираем из-за бытовых неудобств.

Б. К.: Вы ведь знали и Окуджаву?

А. Т.: Нет, я его не знала. Я с ним встречалась только в Париже, ещё в советское время. Но моя подруга долго была любовницей Окуджавы, она много о нём рассказывала, какой он отвратительный, холодный, циничный. Я её слушала, но считала, что это обычные женские разговоры после расставания. Но когда с ним столкнулась, увидела, что человек он действительно непорядочный. Прозу его не могу читать, – она вся стилизованная. Мы все любили его стихи и песни в определённую пору – и хотя меня настораживало, что в них не надо вдумываться, я не исключение. Он поэт, но стихи его разлюбила.

Б. К.: Как вы ощущали себя в литературном процессе Франции?

А. Т.: Ну, я не участвовала в литературном процессе Франции, я же не писала стихов по-французски. Я даже статьи писала по-русски и их переводили потом.

Б. К.: А в русскоязычном литературном процессе среди диаспоры?

А. Т.: Нет литературы вне Родины и вне языка.

скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
5 594
Опубликовано 11 окт 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ