Рассказ о черепах и скулах. Вернее, о двух актёрах и современном стихотворении, решённом в силлабо-тонике.
Если верить книгам по истории Древнего Египта, удлинённый череп с вытянутой, как бы яйцеобразной, затылочной частью свидетельствовал о божественном происхождении его владельца и супернатуральных способностях. Портретные головы того времени и многочисленные изображения на стенах гробниц подтверждают это наблюдение. Удлинённый в затылочной области череп называется долихоцефалическим. Соответственно, человек с таким черепом – долихоцефал. Почти ругательное слово: длинноголовый. Однако это была сакральная форма. Череп –сакральная чаша.
В некоторых областях Африки и сейчас совершаются обряды по изменению черепа. Жрецы, производя некоторые манипуляции над головой младенца, надеются, что такое изменение наделит будущего воина особой силой. Египтяне, насколько известно мне (но утверждать не могу), к ухищрениям не прибегали.
В обоих случаях – налицо тяга к необычной (даже внешне) личности. У меня есть неодолимое желание рисовать карандашом, кохиноровским, средней жёсткости, имея рядом и совсем жёсткий, серебристый, и чёрно-мягкий, которым можно даже глаза подводить, – рисовать черепа. Это очень полезное занятие. Столько узнаешь о человеке, рисуя череп. Пусть даже и не свой. А что было бы, если бы рисовала свой череп, – представить невозможно. Это было бы второе рождение, почти без кавычек.
Череп человека создан как стихотворение. Почти яйцевидная форма с тяжелыми выступами челюстей. Послание этой формы можно прочитать так: незапёкшаяся речь разбила скорлупу и выступила наружу. Стихотворение кажется самодостаточным, округлым, – но оно пугающе сквозное, через него идёт холодящий поток нездешнего воздуха. Вот к челюсти крепится грозный частокол зубов, от которых отлетают даже пули. Отверстия глаз свидетельствуют о временности зрения, о неоднозначности видений, а вот отверстия ушей – о том, что звук не нуждается в отдельном органе восприятия, что он – родительский импульс, вызывающий к жизни стих. Меня всегда привлекало то, как беспомощны глазницы и как умно и точно сделаны слуховые отверстия.
Но самым важным в черепе мне видятся скулы. Это взгляд дилетанта. Дилетантизм не пугает, даже в стихотворениях. Это неотъемлемое свойство человека двадцать первого столетия. Если слышите слово «профессионал», переводите на олдскульный именно как «дилетант». Сейчас дилетантизм – уже не признак, а естественное состояние.
Однако меня повело в сторону. Рассказ будет о двух актёрах – профессионалах в олдскульном смысле. Признавая собственный дилетантизм в науке и рисунке карандашом, считаю, что главное в черепе – это скулы. Они образуют лицевой угол. Именно он задаёт координаты характера, его развития, кульминации и угасания (как симфонической пьесы). Скулы – своего рода руки черепа. Они управляют ракурсами и распределяют свет на самых выразительных частях лица.
В стихотворении скулы – это рифмы. Где рифма, понятно, должен быть и ритм – если смотреть вспять, от следствия к причине. Ритм – в соотношении черт лица. Бывает резкий, частый, острый. Особенно в небольших лицах. Бывает выразительный, глубокий, почти мягкий – в крупных чертах лица. Долгий, чёткий и острый ритм, как и очень высокие острые скулы, – редкость. В современной поэзии мне этого не хватает. Сейчас стихотворения с примерно одинаково закругленными чертами, с носиками картошкой. Гладкие, стильные личики с выражением умеренного недовольства.
Тем интереснее лица и голоса, в которых есть нечто напоминающее о стоицизме.
Серебристый свет узкого лица Алена Даллеса (которое в реальности совсем не такого цвета было) никак не связывается в образом самого Вячеслава Шалевича – советского из советских актера. Но в образах Даллеса и Шалевича есть нечто общее, что, возможно, и не имела в виду Татьяна Лиознова. И Даллес, и Шалевич напоминают орудийный ствол. Даже ракету с ядерной боеголовкой. Больше не знаю ни одного актёра советского кино, кто так последовательно и легко шёл по партийной линии, при этом последовательно оставаясь в амплуа канонического злодея. И не помню без копания в памяти, как говорят – навскидку – ни одной положительной роли Шалевича. Киноманы помнят, но я не киноман.
Голос Шалевича похож на дорогой нишевый аромат, состоящий из обычных вроде компонентов, но звучащих динамично и очень сильно. Когда Шалевич озвучивает персонажа (например, в детективе «Ювелирное дело»), голос звучит почти безлико, и только смолисто-огнистые потрескивания выдают, кто именно озвучивает. Голос-разведчик: незаметный и вдруг узнаваемый (когда задание уже выполнено). Он начинается средними чистыми тонами, взвешенными и почти нейтральными. Затем раздаются знаменитые раскаты – так потрескивают поленья с очень толстой, полной смолы, корой. Когда голос повышается, в нём появляется гудение мощных турбин. Не зря именно Шалевича просили озвучивать персонажей с неоднозначными характерами. В том же «Ювелирном деле» – следователь, неравнодушный к красавице-преступнице, да ещё актер – партнёр блистательной Людмилы Чурсиной, позднесовесткой триллер-блондинки. А какой шлейф создают эти обстоятельства! Хичкок, Грейс Келли, Ким Новак, Кэрри Грант, Джеймс Стюарт, – и всё в брежневском СССР. Какая необычная мужеско-женская рифма, но она имеет место в русском языке, если в строке-коде возникает дополнительная гласная. Именно в строке-коде. Именно при довольно полном звуковом сходстве.
Озвучание – дело обоюдно неблагодарное. Как мне видится, в нём самое важное – не испортить образ, который озвучиваешь. И не задеть актёра, конечно. Тот, кто озвучивает, заново создаёт актёра, с изменённым голосом, но этот голос уже не дублёра, а актёра. Другое – голос при озвучивании выходит в тираж, становится менее узнаваемым. Шалевичу в СССР это не грозило. Наоборот, он старался сделать голос как можно более ординарным, настроить его как струнный инструмент на голос актёра, которого озвучивает.
Но все же злодей торжествовал. Прямой и почти открытый взгляд светлых глаз, какой может быть только у законченного подлеца, крупное тело, напоминающее орудийный ствол, и почти совершенные в художественности жесты. Можно сделать раскадровку, как Ален Даллес курит. Это очень красивые кадры, это гравюры. Коварство персонажа изображено именно через противоречие открытого взгляда и особенного ракурса, из которого вся фигура кажется решенной в футуристической манере – в «сетке бешеного паука». Точка отправления – локоть руки, которой Даллес держит знаменитую трубку.
Есть такое понятие в кинематографе – силовой актёр. Это актёр прежде всего харизматичный, способный не только сыграть главную роль, но и держать под собой других актёров, и обладающий ещё даром актера хар
актерного, чтобы силовые линии персонажа были как можно более выпуклы, надулись, как вены на перетянутой жгутом руке. Вячеслав Шалевич был одним из самых мощных советских силовых актёров. Немаловажной деталью этого силового образа были «острые» скулы, грозно играющие в момент волнения. «Злодей» был силён и привлекателен. Ему прощалось почти всё. Советский позитив не любил экранного «злодея» и очень ценил правильного Шалевича. Впрочем, в виде исключения, Шалевич сыграл в кино несколько позитивнейших персонажей, но советской публике явно был ближе Ален Даллес. В театре положительных героев Шалевичем сыграно больше. Но «злодей» запомнился, его светлые глаза следили за каждым движением в сцене, а скулы порой сонно меняли угол, как бы переворачивались с боку на бок, чтобы показать, что «злодей» вот-вот бросится на жертву.
Петербург – демиург, например. Эта рифма взята из известнейшего стихотворения петербургско-коктебельского экспериментатора Максимилиана Волошина. Волошин много знал про существительные. Стихи (не только Волошина) тех лет плохи всем, кроме одного – в них нет безразличия к языку. Сейчас – ситуация противоположная. Стихи хороши всем, но написаны скорее от безразличия к языку. Всё равно, на каком писать. На некоем общем языке. Лайками и точками. Можно добавить скобки. Слова выполняют функции знаков препинания. Это явление пока сложно оценить. Но это уже отдельная тема.
Или так: Москва – доска – броска. «В» испаряется, но динамика возникает. Родительный падеж третьего слова почти уничтожает этого брачного соискателя; Невеста Москва броску не светит. Или ещё: невеста – протеста. Это довольно точное попадание. Как видим, рифмовать существительное с существительным, чтобы возник образ, трудно.
Вспоминается детская история о трёх словах, заканчивающихся на «зо». В настоящем рассказе она уместна. Преступника поймали, заключили в крепость и назначили день казни. Правитель, однако, решил проявить милосердие. Но сделал это своеобразным способом.
– Пусть узник скажет три слова, оканчивающиеся на «зо». После первого слова ему дадут поесть. После второго казнь будет отстрочена. После третьего – помилуют.
Когда заключённому сообщили волю правителя, он вне себя кинулся на прутья решётки. И тут его осенило:
– Железо!
Так было названо первое слово, узника покормили. Увидев, как раздулся отощавший живот, несчастный вскричал радостно:
– Пузо!
Это было второе слово, оканичвающеся на «зо». Казнь отсрочили. Как говорит притча, и третье слово было найдено. Однако, чтобы жизнь мёдом не казалась, слово это было сохранено в тайне.
А что подобрать к «железо»? Карузо, арбузо. Всё не то. Если кому повезло найти третью рифму – может рассчитывать на бессмертие.
Скулы Бенедикта Камбербэтча вошли в пословицу, как только появился новый Шерлок, которому уже не было надобности называть себя Шерлоком Холмсом. Однако Камбербетч, педант, актёр английской школы, доводит игру до конца. Его Шерлок для всех – Шерлок Холмс для немногих. Просто Холмс курит трубку (с чем почти безуспешно борется Шерлок) в тени Шерлока и забавляется его (своими) похождениями. Шерлок велик и шизофреничен. Это наивное величие и наивная шизофреничность меня купили сразу же. И я, как Ирен Адлер, взвыла от вожделения: позвольте мне прикоснуться к вашим скулам, они такие острые; а вдруг поранюсь!
В Камбербэтче педантизм сочетается с полётностью бабочки. Он действительно напоминает дракона, когда играет, особенно футуристические складки на переносице. Если представить, что существует стихотворение, напоминающее скулы Бенедикта Камбербэтча, это наверняка будет свободный стих, но с вкраплением внутренних рифм. На русский это не перевести. Это всё равно что назвать Макса фон Сюдоф – Максимом Зуевым, или читать Рильке в русском переводе. Шерлок до истерики англичанин, и потому ему нет дела, интересен он иностранцам или нет. У него другая сверхзадача.
А сверхзадача эта общетеатральная: Гамлет. В Камбербетче (как в некоем сосуде смешивают жидкости: персонаж и характер) решается задача с дано «Гамлет – злодей», что Шекспиру вполне соответствует, и, думаю, что современный зритель не очень понимает – насколько. Я тоже не очень понимаю, но мне дали поесть.
Как Шалевич, так и Камбербэтч в образах злодеев более чем убедительны: их злодеи – идеалисты. А идеалист патологически не умеет прятаться, что нужно злодею нетеатральному. Как Камбербэтч, так и Шалевич рисуют разницу между злодеем театральным и злодеем нетеатральным. Дьявол кроется в деталях, сказал архитектор ван дер Роэ. Дьяволу свойственно спускать великие драмы на тормозах, ответит актёр двадцать первого века.
Между Шалевичем и Камбербетчем сорок лет – и несколько миров. Но лучи света, ложащиеся на скулы, вызывают чёткие, ясные образы и звуки. Попробую представить стихотворение со скулами Шалевича, с точки зрения сегодняшнего дня, и стихотворение со скулами Шерлока-Камбербэтча.
Стихотворение со скулами Шалевича, вероятно, напомнит мне строфы «Осеннего крика ястреба», но здесь строки напряжённо растянуты.
Первые капли дневных впечатлений накануне дневного потопаОбжигают лицо, уходя сквозь него, расплетает нити свои Пенелопа.В эти мгновения долгие –
с жизнь целиковую общим размером –
шумы дневные, потопные крики не учтены никаким водомером.А потоп наступает –
сначала клочкастыми долгими тучами.Перед потопом яснее и ближе все бывшее лучшее.
Не вполне удовлетворяющий меня вариант, но примерное представление даёт.
Стихотворение со скулами Шерлока будет более авангардно. В английской поэзии нет Вознесенского, ритмы и рифмы которого (Магдалина – мандарины) очень бы подошли. Но, увы, у скул Шалевича мало общего с ритмами и рифмами Вознесенского. А вот у Шерлока есть.
Когда ночь истончится –
болит ключица.Свет сам не выключится.В бледном небе мерцает птицаВозможно и не былоголубя белогои беглого рассказао том как под воду ушло всё и сразу.
Почему возникла тема потопа, объяснить легко. Потоп – непроизносимое, он вбирает в себя всё, что может быть важно. Игра в непроизносимое в 2017 году меня утомляет. Хочется речи. Речи нет, взять её неоткуда, есть только рябь по воде. И потому так помогает скоротать кишащую пустотой водную тьму возникающий за острыми мужскими скулами тонкий, ломкий образ. Он больше похож на звук, на очень высокий форсированный мужской голос.
Так кричат в полном одиночестве, в полной беспомощности, в абсолютной пустоте и при абсолютном нуле. Там нет звука, есть только интерференция памяти о звуках. То есть память расщепилась, как скула, на много памятей, из неё вьется совершенно новое ДНК или даже РНК. А пока нет ничего, кроме почти неощутимых, но наводящих холод колебаний.
Только иногда, третьим планом, в колебаниях нет-нет да и возникнет медленно, очень медленно движущийся образ девушки. Она куда-то шла, но вдруг остановилась, обернулась. Не то смеётся, не то плачет. Вспышка колебаний фиксирует её с поднятым локтем, с раскрытой внутрь, защищающей или прикрывающей, ладонью и влажными глазами. Блик на локте, вдоль, вдруг совпадает с линией мужской скулы.
Тогда лицо начинает проступать, возникают более упорядоченные колебания, возникает ритм. И точные рифмы.
скачать dle 12.1
