ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Сергей Оробий. ИЗБРАННЫЕ ЗАПИСИ 2015-2017 гг.

Сергей Оробий. ИЗБРАННЫЕ ЗАПИСИ 2015-2017 гг.



СДЕЛАЙ МНЕ «ПОХОРОШО»

Профессиональная обязанность книжного критика проявлять энтузиазм там, где обычный читатель лишь пожмет плечами и пройдёт мимо. Формулировать десять-пятнадцать строчек там, где можно отделаться междометием. А всё для того, чтобы предупредить читателя: мол, «ты туда не ходи ты сюда ходи, а то снег башка попадёт совсем мёртвый будешь». Нет, серьёзно, вы должны быть готовы к тому, что автор может сделать вам больно.
Нет, эта колонка не приурочена к выходу нового романа Сорокина. В «Манараге», кстати, никому не делают больно: не насилуют в мозг, не отпиливают конечности, жарят не девочек (ах, «Настя»!), а книги. Вот конец первой главы «Манараги»: «Как и большинство читающих поваров, я холост. Расхожее мнение, что все book’n’grillers сплошь голубые, не соответствует действительности. Банальщина… Я же предпочитаю вьетнамских девок. Но сегодня сойдут и европейские. Через полчаса мы уже были в отеле, где женщины сделали мне похорошо, оплаченное добротной английской валютой». Сорокин давно уже делает читателю «похорошо». Как писал когда-то Лев Данилкин (ругающий ныне Сорокина за традиционализм), уже никто не сойдёт с ума, прочитав фразу «мысть-мысть-мысть, учкарное сопление».
Речь о другом (и других). У Эдуарда Лимонова в полузабытом сегодня романе «Укрощение тигра в Париже» есть сцена, где герой идёт топить котёнка. Зверёк оказался слабым, заболел – и ничего другого, кроме как утопить, увы, не остаётся. И вот герой идёт к реке, а попутно разражается монологом о том, какой он злодей, какие несчастья приносит окружающим, вот и несчастный котёнок – неподвижный, бессильный – стал очередной его беззащитной жертвой… ужасно, ужасно…
Сильная сцена? Безусловно: и котёнок, и монолог героя нескоро выветрятся из читательской памяти. Честно ли так поступать? Нет, нечестно – даже не с точки зрения морали, а с точки зрения писательских усилий. Над беззащитным котёнком или однорукой девочкой всяк заплачет.
И вот читаешь современные книжки и понимаешь, что лимоновские котята расплодились в огромном количестве. «Провальное дело мальчика-детектива» Джо Мино, «Загадочное ночное убийство собаки» Марка Хэддона, «Виноваты звёзды» Джона Грина. И, конечно, вершина жанра – «Маленькая жизнь» Янагихары. Едва ли не в каждом третьем романе присутствует или больная собака, или жалобный котёнок, или мальчик-аутист, или девочка-аутист, или несчастный гей. Симптоматичен «чёрный человек», возникающий в каждом романе Саши Филипенко, включая вышедший только что «Красный крест»: условный «Саша», паразитирующий на биографии автора, имеющий пьяниц-родителей («Замыслы»), больную жену («Красный крест»), убитую дочь («Травля»)…
К тому же всё это порождает своеобразный «эффект Янагихары»: «у этого романа неприятные поклонники. Начитавшись Янагихары, люди почему-то начинают безостановочно рассказывать о собственных травмах, проблемах и переживаниях, причем с совершенно неуместными надрывом и подробностями – почему все должны это видеть?» (Галина Юзефович).
Сам литературный процесс ныне устроен так, чтобы как можно быстрее сделать из читателя невротика. Ведь и фейсбук сегодня – тоже литература. По крайней мере, есть такое мнение. Так, Дмитрий Быков заявляет, что «лучшая проза, которая сегодня написана» – это фейсбучные хроники Анны Старобинец о лечении её мужа Александра Гарроса. Но тут-то и возникает противоречие. Как писал литературовед Игорь Сухих о Шаламове: «Можно ли вопль оценивать по риторическим законам?». Быков объясняет: «Дело в том, что Старобинец из тех удивительных людей, которые из всего делают литературу, для которых действительно литература – это форма бытования… И то, что она пишет, та сила, та исповедальность, с которой она пишет, – это лучшая литература, которую я читал за последнее время... Вот здесь настоящие большие страсти. Это лишний раз доказывает, что иногда Интернет может порождать специфические жанры».
Не менее успешно, однако, интернет их профанирует. И доказательством тому – бездумные лайки ваших френдов под сообщениями с хэштегом «янебоюсьсказать». Может быть, проза будущего и станет «прозой бывалых людей», как писал Шаламов. Но фейсбук для её создания пока слишком несовершенная лаборатория.

21 марта 2017



КАК ВЫГЛЯДЕЛИ БЫ КНИЖНЫЕ ОБЗОРЫ КАНАЛА НТВ

...Почему географ глобус пропил?!
...Кому принадлежали ботинки, полные горячей водкой?!
...Мы вышли покурить на 17 лет – и что же увидели, вернувшись?!
...«Сажайте, и вырастет» – это не про ваши приусадебные 6 соток!

Скандалы, интриги, расследования – показать всё, что скрыто в русской прозе!!!

16 февраля 2016

 

«ДОРОГА В ДЕКАБРЕ»

Несколько лет назад русская литература ОБРАТИЛАСЬ В СЛУХ и стала ловить СИГНАЛЫ. И что же? Оказалось, на дворе опять царит ВРЕМЯ СЕКОНД-ХЭНД, вокруг всё то же НЕНАСТЬЕ, да МЕТЕЛЬ, да ХОЛОД, и всё та же ОБИТЕЛЬ, окруженная со всех сторон водой, сплошная ЗОНА ЗАТОПЛЕНИЯ – сбежать некуда, никакой ПАРОХОД В АРГЕНТИНУ тебя никуда не увезёт, поскольку ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЕГИПЕТ неизбежно...

2 апреля 2015

 

ВРЕМЯ-ДЕНЬГИ, ИЛИ БЕНДЕР-ЛИТЕРАТУРОВЕД

В мартовском номере журнала «Мир фантастики»
статья Генри Лайона Олди «Четыре всадника Апокалипсиса» о кризисе в фантастическом книгоиздании. Среди прочего такое замечание: все короче срок жизни книги как новинки. «Если поначалу, 12-15 лет назад, книга считалась новинкой около месяца, то постепенно этот срок сжался до одной недели. Сейчас большинство новинок фантастики считаются новинками три-четыре дня».
Впечатляет, к тому же в мейнстриме ситуация схожая. Не 3-4 дня, конечно, – 3-4 месяца, когда более-менее взвешенные суждения появляются в аналитических разделах «толстяков». И тем не менее: на массовом уровне исчезает представление, что книги пишутся «на века». Вот и директор Государственного литературного музея Дмитрий Бак сетует: «Принцип серийного производства заставил не бульварных, а серьезных прозаиков поставить писание романов на поток».
Сто пятьдесят лет назад на то же жаловался Достоевский. «Достоевский не уважал романы, которые писал, а хотел писать другие и ему казалось, что его романы газетные; он писал в письмах, "если бы мне платили столько, сколько Тургеневу, я бы не хуже его писал". Но ему не платили столько, и он писал лучше» (Шкловский).
Современные романисты – это Тургеневы, которые добровольно оказались в положении Достоевских. Паузу держат немногие, ибо время – деньги.
«Почему писателям лучше помалкивать?», – задался как-то вопросом Лев Данилкин и сам ответил: «Именно размер паузы, как ни странно, становится идеальным маркером для определения места в иерархии. Писал роман десять лет — очень хорошие возможности назвать роман "великим". Писал пять – здорово; уж наверняка что-нибудь "выдающееся". Два-три года – хорошо: "этапный". Год — пишет чуть чаще, чем хотелось бы; даже такую книгу, как "Ананасная вода для прекрасной дамы", могут пустить по категории "проходной". Три месяца – полгода: совсем плохо – очень велики шансы на ярлыки из серии "провальный", "непропеченный", "графоманский"».
Сказано это в конце 2010 года – и теперь требует пересмотра. Вот передо мной две новинки – два толстых романа. «Китаист» Елены Чижовой: 608 страниц, на последней - срок создания: 2013-2016. «Тайный год» Михаила Гиголашвили: 736 страниц, 2012-2016. И что же? «Китаист», едва-едва набрав темп, из исторической антиутопии трансформируется в злободневный фельетон – и в конце концов к некоторому удивлению читателя шаткая романная конструкция разваливается вовсе. А феноменально увлекательный «Тайный год» как будто обладает свойствами неодимового магнита.
У авторов нон-фикшна – свои профессиональные риски. «Маяковский» Быкова анонсировался задолго до 2016-го, писался несколько лет - но также и проговаривался на многочисленных лекциях и выступлениях, ведь сейчас этот формат так моден (а главное, доходен). В результате читателю явлено «циклопическое (на восемьсот страниц) расхристанное эссе, плохо отредактированное и, похоже, местами ни разу не перечитанное самим автором» (Галина Юзефович).
Так что же: «этапные»? «выдающиеся»? Увы, никакая репутация тут не спасает, и это лучше всего понимают люди, не имеющие репутации вовсе. Например, Остап Бендер, учивший васюкинцев: «Даже с ничтожными силами можно овладеть всей доской. Всё зависит от каждого индивидуума в отдельности. Что же мы видим, товарищи? Мы видим, что блондин играет хорошо, а брюнет играет плохо. И никакие лекции не изменят этого соотношения сил…». Казалось бы, речь о шахматах - а на самом деле о литературе.

6 марта 2017



ЛУЧШИЕ СЦЕНЫ

Все писали в школе сочинения на тему «Первый бал Наташи Ростовой» или «Сцена в варьете у Булгакова». А какие яркие сцены из новейшей русской литературы вам запомнились? Сцена похорон отца в «Саньке»? Сон штабелями на Секирке в «Обители»? Сцена обеда в сорокинской «Насте»? По какой сцене можно было бы написать сочинение?

Валерия Пустовая заметила на это: «А я вот подумала, что сопоставлять сцены из классиков, по которым писали сочинения, и сцены из новейшей литературы затруднительно. Потому что сцены из классики были существенны как проявители органичного художественного целого. Сцена была входом в художественный мир, одним из возможных ключей к нему. А сцены из новейшей литературы запоминаются не в связи с целым, а как своего рода яркий, самостоятельный промо-ролик. Их интересно проанализировать технически, в рамках школы литмастерства. Но они не вытягивают за собой роман, потому что космос романа больше с нами не говорит. Зато плоское, отстукивающее небо хорошо режется на яркие запоминающиеся фрагменты».

Может быть, дело не в потере связи с «космосом романа» (очень интересное понятие), а в киношном мышлении современного читателя, когда сцену видим как промо-ролик? Вспоминаю высказывание фантаста Шимуна Врочека, заявившего, что он пишет трейлеры романов: «Каждый рассказ пишется как роман. В кино есть такая штука – трейлер. Из огромного фильма нарезаны куски и ключевые фразы – и сделан мини-фильм. <...> Главное, это позволяет выкинуть скучные моменты и взять самое интригующее. <...> Другими словами: я пишу не рассказы. Я пишу трейлеры романов». Возможно ли такое?

7 октября 2015

 

ДЬЯВОЛ В ДЕТАЛЯХ

Советский литературовед Штокмар в депрессии сжёг полную картотеку рифм Маяковского. Звучит как анекдот, но ничего смешного, к тому же
чистая правда. Я не знаю более пугающего примера сочетания тщетности с тщательностью. Проблема в том, что второе нередко провоцирует первое и в конце концов превращается в невроз.
«Советская литература знает, по-видимому, лишь одного профессора, которого нельзя назвать идиотом, – это профессор Преображенский», – заметил знаток психиатрии Вадим Руднев. И тот, добавлю я, натворил чёрт-те что.
Вопреки универсальности образа чудака-профессора, думаю, что психические отклонения все же различаются в зависимости от научной специализации. Ильфопетровский географ сошел с ума, не обнаружив на карте Берингова пролива. Филологу грозит сумасшествие иного рода: взявшись за раскрашивание контурных карт литературной жизни, он уже не сможет остановиться, не уделив внимания самым мельчайшим деталям – а их сотни, тысячи.
Жажда точности была свойственна и тому ученому, из книги которого я узнал про Штокмара, – великому академику Михаилу Леоновичу Гаспарову. 13 апреля ему исполнилось бы 82 года. Сборник писем «Ваш М.Г.» (М., 2008) я когда-то нарочно купил в Москве, а теперь принёс на кафедру в надежде, что кто-то из коллег тайком унесёт в свою библиотеку. Книга, однако, продолжала лежать на столе; за перемену я прочитывал по письму и к концу рабочего дня заражался от автора тоской, как радиацией. Стихи, понял я с ужасом, были для Гаспарова способом не понять жизнь, а отгородиться от неё. Впрочем, письма его непросты: при первом чтении в них слышится голос отчаяния, при втором  – ирония, при третьем – издевательство над собеседником.
Это не значит, что я призываю к научному легкомыслию: глуповатой может быть поэзия, но не её исследователь. Впрочем, ему хорошо бы иметь в виду, что «стихи» и «поэзия» порой не одно и то же. Назвал ведь Элиот Киплинга «плохим поэтом, сочиняющим отличные стихи» – и как это понимать?
«Запомнилось, например, уникальное определение поэзии. На мой вопрос: как читают стихи? Мама ответила: "Стихи не читают, их почитывают"» (А. К. Жолковский).
Одни их почитывают, другие – подсчитывают, третьи (самые счастливые) умеют сочетать и то, и другое.
Еще Гаспаров вспоминает, что когда Квятковского принимали в Союз писателей (за считанные годы до смерти), то представляемые в комиссию несколько экземпляров своего «Словаря» 1940 г. он собирал по одному у знакомых. В недавно случившемся переиздании «репертуар стихотворных иллюстраций несколько расширен»; в школе я любил вычитывать эти стихотворные иллюстрации, они надолго западали в память, потом прочитал стихотворения полностью, и они понравились мне меньше, чем те строки из них. Я и сейчас к поэзии отношусь примерно таким же образом.

17 апреля 2017

 

СТОКГОЛЬМСКИЙ СИНДРОМ

«С советской властью у меня разногласия эстетические», – говорил Андрей Синявский. А у многих современных писателей с советской властью эстетическое согласие. Даже если книга живописует ужасы и страдания того времени.

«"Зулейха" выглядит как идеальная подложка для новой "Нормы" – объект для пародирования молодым Сорокиным... Так сейчас не пишут – точнее, не писали последние лет тридцать; а теперь вот, однако ж, опять начали. Таким образом, открывает глаза не только Зулейха – но и литературный Вий; роман – свидетельство возвращения определенного рода стилистики; да что там стилистики – целой эпохи», – заметил Лев Данилкин про главный мейнстримный дебют 2015 года.

Стокгольмский синдром русской прозы…

Притом подверженный ему писатель в самом деле рано или поздно может рассчитывать на Стокгольм. Прецеденты имеются.

15 октября 2015

 

BADSEXAWARD

«Почти все главные герои мировой литературы — холостяки», заметил как-то Сергей Боровиков (цитирую его прекрасную книгу «В русском жанре», которая вся состоит из таких зернистых и метких наблюдений). Но ничто человеческое им не чуждо, и «сколько мужских судеб изломано только потому, что человек не знал, когда с женщиной можно – и даже нужно, а когда нельзя, и даже невозможно. Ведь и Обломов, и Ионыч – оттуда», добавляет Боровиков.
Ни Гончаров, ни Чехов не получили бы премию «Bad Sex Award», которая ежегодно вручается в Великобритании за худшее описание секса. Ну а в России такую и вовсе учредят нескоро. Однако кандидаты на «Bad Sex Award» есть и у нас, чего уж. Хотя я бы скорректировал формулировку: современным русским прозаикам можно вручать награду за лучшее описание худшего секса.
Первое место отдал бы Захару Прилепину за смотр порноактрис в «Черной обезьяне»: «Эти опарыши – их трение – я только и вижу в последние годы, когда воровато смотрю в мельтешащий экран. Отвратительные немки, говорящие на своем отвратительном языке. На нем только алгебру можно преподавать в школе для недоразвитых. Белесые скандинавки, с припухшими где надо и не надо телами, бестолковые, словно не знают, что с ними делают, зачем, но и не удивляются этому – ну делают и делают, мало ли что… Польки – какие-то всё время неумытые, будто их нашли на вокзале… Наши, с их кисломолочными телами, не знавшими солнца, с их мерзейшей претензией на душевность, которая разъедает любой разврат»
Второе – Александру Терехову: «Она решила танцевать, пока не кончится музыка, значит, еще долго, они занудливые, эти песенки… крадучись вошла в коротком жарком платье, покачалась, опираясь на дверной косяк, отвернулась и с трудом потянула платье через голову – спина оказалась уже голой, черные узкие трусы, тощие ноги, она елозила животом по двери, приседала, широко раздвигая колени, пыталась обернуться, локтем закрывая грудь и, мне казалось, – жмурясь от ужаса за распущенными волосами, – я думал одно: лишь бы не стала снимать трусы» («Каменный мост»).
Третье место – на ваше усмотрение, хотя у меня кандидат имеется.
С души, что называется, воротит: секс у героев Прилепина и Терехова вызывает тошноту, отвращение, едва ли не страх. Почему же лучшие страницы посвящены худшему сексу?
Одно из объяснений я нашёл, перечитывая для школьных нужд «семидесятников». Проза 70-х, которой современная литература от Сенчина до Быкова во многом наследует, – вопиюще антиженственна. Старухи Распутина, сварливые жены шукшинских чудиков, стерва Лена в трифоновском «Обмене»…
Другое объяснение носит более глобальный характер. Оно подсказано вопросом, который был задан намедни Дмитрию Быкову в программе «Один»: «Почему в романах Алексея Иванова «Блуда и МУДО» и «Географ глобус пропил» героям обычно не дают?». Ответ: «Проблема-то не в том, что не дают. Им дают, но им дают не те». По Быкову, это «такая очень для Иванова характерная, важная для него метафора некоммуникабельности, непонимания, несовпадения». Кризис коммуникации – один из важных лейтмотивов современной прозы в целом. Русский роман проникнут странным чувством безответности, это заметно по тому, как выстраивается любовный сюжет от его вполне целомудренных (переписка из ниоткуда в шишкинском «Письмовнике») до эротически-откровенных («Блудо и МУДО») версий.
Начали с Чехова – им и закончим. Тем более что Чехов, если верить питерскому филологу Андрею Степанову, весь – про кризис коммуникации. Аккуратно изъятую из повествования сексуальную сцену (эталонный минус-приём!) видим в «Даме с собачкой». Но тут нет никакой назидательности. Вообще, в истории русской литературы насчёт адюльтера имеются два прямо противоположных примера. Чехов называл медицину «женой», а литературу «любовницей» – и, как приличный семьянин, не бросал первую ради второй. А вот его коллега, Михаил Афанасьевич, поступил ровно наоборот: бросил «жену» ради «любовницы». Однако тоже не прогадал.
Вот и попробуй здесь вывести мораль.

10 апреля 2017

 

СЕРИАЛЬНОСТЬ ПРОЗЫ

Сериальность прозы (классической, вроде романов Достоевского и Диккенса, современной, как «Ненастье», «Зулейха» и «Обитель») и литературность телесериалов (типа «Breaking Bad») – встречные процессы. И должны рассматриваться в одной связи (массовое сознание ведь воспринимает сериалы как нечто бесконечное, как условную «санту-барбару» – нет, настоящий сериал есть цельная законченная история с просчитанным ритмом).

Но вот в чём дело. Русские писатели XIX века владели сериальными техниками лучше, чем русские писатели эпохи бесплатного вайфая. Например, в «Обители» Прилепин обыгрывает идеи Достоевского (иногда «обыгрывает» в прямом смысле – например, в сцене, где Артем Горяинов дурачится на перекличке, называясь именами братьев Карамазовых), эти влияния отмечены – но куда интереснее исследовать достоевско-сериальное влияние в области формы. «Обитель» в литературе я бы сравнил с «Утомлёнными солнцем-2» в мире кино; это своего рода «Один день Ивана Денисовича», экранизированный Никитой Михалковым.

4 ноября 2015



ШЕКСПИР И ГАСТРОЛЬНЫЙ ЧЁС

К 400-летию со дня смерти Шекспира вышел перевод «Трагической истории Гамлета, принца Датского» в изначальной версии – Первое кварто (М.: Текст; пер. А.Корчевского). «И чё?», пожмёт плечами любознательный интеллектуал. Объясняет литературовед Франко Моретти:
«Существует три первых издания трагедии: первое ин-кварто (Q1) 1603 г., второе ин-кварто (Q2) 1604 г. и ин-фолио (F) 1623 г. "Гамлет", которого мы все знаем, основан на Q2 и F - из них он берет свою "странность", свою трагикомическую сеть, загадочность структуры, которая и превратила трагедию в ключевой текст Нового времени. Q1 ("плохое кварто", как ласково зовут его филологи), помимо прочих существенных дефектов, безжалостно упрощает всю картину. Он представляет одномерную трагедию, лишенную неоднородности и сложности "Гамлета". Как же появляется Q1? По всей вероятности, он возникает, когда появляется внезапная необходимость подготовить текст к выездному туру по провинциям. Формальная изобретательность, которая допускается и даже поощряется необычайным успехом в Лондоне, становится невозможной как только пьесе нужно покинуть метрополию» (Ф. Моретти. Дальнее чтение. М., 2016. С. 66)
Иначе говоря, Q1 – версия для гастрольного чёса. Для столичной богемы – смелые художественные эксперименты. Для провинциального быдла – попроще.
Теперь и по-русски!

6 августа 2016



ТРЕЗВАЯ ПРОЗА

13 марта 2004 года на театральном фестивале «Золотая маска» Евгений Гришковец установил рекорд, занесённый в Книгу Гиннеса: показал все четыре своих моноспектакля плюс концерт. «Больше восьми часов сценического времени
триумф человека-стендапа, который превратит свои монологи ещё и в литературу», скажет о нем летописец эпохи Парфёнов. В марте 2017-го в издательстве «Эксмо» вышла очередная книга дневниковых записей Гришковца «Лето лето и другие времена года».
За эти 13 лет широкий читатель успел к Гришковцу сначала привыкнуть, а потом, пожалуй, и разлюбить. Та же история с читателями профессиональными – литературными обозревателями: новость о новой книге Гришковца давно не вызывает у них энтузиазма. Но там, где теряет интерес критик, просыпается азарт у литературоведа.
Он, поправив очки-велосипед, обязательно уточнит: то, что современники называют стенд-апом, есть продолжение традиции сказа: «Необычайно преуспевший в имитации устной речи Гришковец изобрел сказ, не менее узнаваемый в своей бесцветности, чем пестрые лесковский и зощенковский», писал ещё в 2005-м Лев Данилкин. В этом смысле предшественниками Гришковца оказываются и Довлатов с Венедиктом Ерофеевым. О стендаперском таланте последнего недавно писал Лев Оборин, объясняя поэму «Москва-Петушки»: «Это монолог актёра, который из комика превращается в трагика; монолог, неясно кому рассказанный (задумайтесь, кому можно что-то рассказать после того, что происходит в финале?)... В лучших монологах, к примеру, стенд-апа так и бывает: какой-то незнакомый вам человек рассказывает историю о себе, о своих знакомых, о своих проблемах – с чего, казалось бы, вы должны его слушать? Но если актёр по-настоящему хорош, вы слушаете и забываете, что у этого рассказа должна быть какая-то цель».
Генезис же стенд-апа очевиден: от сложных зощенко-ерофеевских литературных игр к довлатовско-гришковецкому обытовлению. Любопытно (и, по-моему, ещё никем не замечено), что это сопровождается постепенным отрезвлением рассказчика: пьяница Веничка → периодически впадающий в запои герой Довлатова → трезвый герой Гришковца.
Открыв новую книгу, вы легко его узнаете. Гришковец-2017 по-прежнему трезв, спокойно-меланхоличен, порой зануден: «Хочу поделиться своими очень поверхностными, но яркими впечатлениями о Ташкенте», «Хочу сделать несколько коротеньких путевых заметок с берегов Волги», «Оренбург скорее порадовал» – в таком духе. А все-таки на фоне нарочитой фриковатости Джона Шемякина (и прочих фейсбучных и живожурнальных стендаперов, феноменом Гришковца же невольно и порождённых) такая манера вполне симпатична. Отрезвляет.

13 марта 2017



«13-Й АПОСТОЛ», или ИНКАРНАЦИИ

Книга Быкова о Маяковском хороша. И о Пастернаке – тоже хорошая книга. И, наверное, об Окуджаве, хоть она меня и оставляет равнодушным. Только они не о Пастернаке, Маяковском и Окуджаве. Они – об особом типе отношений поэта и власти.

«Быков, конечно же, претендует на ту единственную "вакансию поэта", которую предоставляет начинающаяся сейчас "эпоха заморозка"... он разглядывает Пастернака как свое предыдущее воплощение», – писал про «Пастернака» Лев Данилкин, а сам автор в другое время и другому собеседнику объяснял: «в эпохе заморозков есть ниша медиатора между властью и обществом. Эту нишу пытался заполнить и заполнил на короткое время Пушкин. Пастернак ее прикидывал в "Стансах". "И те же выписки из книг и тех же дел сопоставленья" – он чувствовал себя немного Пушкиным». Из другого обсуждения: «Но есть у меня сомнение сильное... я иногда думаю, не Маяковский ли инкарнация Пушкина».

Итак, в эпоху заморозков потребна фигура медиатора между властью и обществом – и появляется писатель, обладающий способностью «истину царям с улыбкой говорить», демонстрирующий владение разными жанрами и стилями, творческий протеизм... В XIX веке это Пушкин, в XX-м – Пастернак (и Маяковский, и Горький – см. «А был ли Горький?»), в XXI-м...

Короче: Быков – это Пушкин сегодня.

7 июня 2016

 

BLOOMSDAY

Один день заурядного человека, в злоключениях которого зашифрован культурный портрет нации. Наш «Улисс» – это «Один день Ивана Денисовича».

16 июня 2016


НЕЗРЯЧИМ У НЕЗРЯЧИХ
Мединского лишают ученой степени за ненаучность и плагиат. Я знаю историю круче.
Как-то для энциклопедии лит. жизни Приамурья я писал статью о благовещенском поэте Станиславе Повном (1935-2012).
Повный – это такой «амурский Асадов»: в годы войны стал сыном полка, попав под обстрел артиллерии, был тяжело ранен и ослеп. После войны работал преподавателем, корреспондентом амурских газет, а главное – начал писать стихи, своей непритязательной простотой очень напоминающие асадовские «баллады».
Так вот, в советские годы Повный, чья поэтика представляется вполне стандартизованной, а обыгрываемые мотивы – общеупотребительными, обвинялся в плагиате. Дело было так: в 1984 г. в амурское издательство обратился главред журнала для слепых «Советский школьник» Глебов, заявивший, что некоторые «детские» стихотворения из поэтического сборника Повного «Я расту» (1983) ранее публиковались в его журнале и принадлежат другим авторам (В. Летову, Н. Киркиной, В. Золотарёвой). Впоследствии амурские коллеги Повного подтвердили факт плагиата и решительно осудили поведение поэта (он, впрочем, продолжал писать и печататься).
Что тут скажешь… Да, в самом деле позаимствовал, да, нехорошо, но, по правде говоря, у Повного и в собственных стихах всё похоже на всё.
Дело в другом.
Наверное, это единственный в мировой истории плагиата случай, когда стихи украдены незрячим у незрячих.

4 октября 2016


 
ПОСЛЕДНИЕ ВЕЛИКИЕ

Главный литературный повод недели – премьера фильма «Саша Соколов. Последний русский писатель» на Первом канале. Фильм, сразу отметим, хороший – то есть включив его за обедом, не шаришь через пять минут в поисках чего-то более приемлемого. Хорош же он по двум причинам.

Во-первых, жанр «телефильм о писателе» к сегодняшнему дню вполне освоен, правила его понятны: должно быть живо, интерактивно, отчасти мультипликационно, обязательно с легким юмором (первый кадр фильма о Соколове: «Владимир Владимирович рекомендует» и т.п.).

Во-вторых, главный герой фильма оказался человеком обаятельным. Никакой не «затворник», а нормальный «автор одной книги» (ну, трёх, ещё несколько эссе): книга эта, собственно, осталась за кадром, а сам автор – вот он, перед нами, приятно послушать, приятно смотреть.

Что-то, однако, зацепило в названии. Вернее – напомнило.

Другой телефильм к юбилею, правда, двадцатилетней давности: «Жизнь Солженицына» Леонида Парфенова. Он начинается преамбулой, которую автор повторит потом в бумажной «Намедни»: «2008 год …скончался Солженицын – последний великий русский писатель в том грозном смысле этого понятия, которое досталось от XIX века».

Любопытное ранжирование, которое наверняка отложится в памяти у широкого (более-менее) зрителя. Русская литературная иерархия вообще сложная штука. В «Чукоккале» был «Проект табели о рангах советских писателей»:

1. Величайший;
2. Великий;
3. Гениальный;
4. Знаменитый;
5. Выдающийся;
6. Замечательный;
7. Большой;
8. Крупнейший…
всего 70 позиций.

В общем, казалось бы: ох уж эти журналистские звонкие формулировки… Но есть в этом и нечто знаковое, переходное.

Век титанов в самом деле прошел вместе с Солженицыным. Великих советских стариков с мощным литературоцентричным бэкграундом тоже почти не осталось (ну, ещё Битов… ау, Андрей Георгиевич!). Таким образом, мы и впрямь наблюдаем эволюцию титула: «великий русский писатель» → «русский писатель» → …

Дальше, видимо, «просто писатель»? Поскольку дополнительные эпитеты применительно к Прилепину, Шишкину, Улицкой, Донцовой, Быкову, Иличевскому, Пелевину, Сорокину, Старобинец, Зайончковскому, Крусанову, Иванову (причем любому литературному Иванову) и так далее – какие-либо эпитеты будут смотреться тут слегка нелепо. Скажем, «Алексей Иванов – великий пермский писатель»: смешно ведь. Либо твоя «русскость» конвертируется на другие культурные языки, либо нечего носиться с ней как с писаной торбой.

В общем, как написал недавно Евгений Ермолин: «Литератор, оторвавшись от злобы момента, освободившись от тяготения среды, завис в разряженной кастальской атмосфере, где он никому ничего не должен. Но и ему никто. И ничего. Литература становится специфической субкультурой с явно выраженной границей, определяемой некоторым уровнем того, что называется профессионализмом».

Или, как еще раньше сформулировал Дмитрий Бак: «поэт в России больше не больше, чем поэт». Впервые за двухсот-с-лишним-летнюю историю литературный процесс входит в нормальное русло. Правда, обессмысливается само понятие «литературный процесс». Но это уже другая история.

15 февраля 2017




_______________

В составлении подборки использованы записи из Живого Журнала Сергея Оробия, со страницы автора в ФБ, а также из колонки на сайте lit-ra.info. См. также: Сергей Оробий. Избранные ЖЖ-записи 2013-2014 гг. // Лиterraтура, 2015, № 49. – Прим. ред.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 226
Опубликовано 26 май 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ