ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Вилли Брайнин-Пассек: «Моя антисоветскость в СССР была проявлением советскости»

Вилли Брайнин-Пассек: «Моя антисоветскость в СССР была проявлением советскости»

Вилли Брайнин-Пассек: «Моя антисоветскость в СССР была проявлением советскости»

Количество амплуа, сочетающихся в Вилли Брайнине-Пассеке, поражает: поэт и переводчик, эссеист, культуролог, музыковед, музыкальный педагог, менеджер, композитор. Участник московской литературной жизни 80-х, «метареалист второго призыва», по определению Юрия Арабова, автор журналов «Новый мир», «Знамя», «Арион», этот многогранный человек и интереснейший собеседник, кажется, всё же остался недооценённым на фоне современной насыщенной литературной жизни. О причинах такого положения дел, о связи поэзии с музыкой и живописью, драматическом опыте эмиграции и уникальной методике развития слуха с Вилли Брайниным-Пассеком побеседовала Надя Делаланд.
_______________________



Н. Д.: За время общения с вами мне показалось, что в вас соединены совершенно взаимоисключающие свойства (педантичность с пофигизмом, сентиментальность и чувствительность с трезвым расчётом и проч.), и синергетика, которая возникает от их сосуществования, с одной стороны, составляет суть вашей жизни, с другой – отнимает силы. Как бы вы сами себя описали, если бы недавно встретили?

В. Б.-П.: Человеку нечасто удаётся естественность. Одни считают публичную естественность неразумной и стремятся подретушировать своё поведение. Другие, напротив, естественностью бравируют и не всегда с удачным для себя результатом. Вы описали в своём вопросе противоречивую личность. Однако мне не кажется, что ваше описание каким-то образом выделяет меня из общего ряда. Человек вообще противоречив и разнообразен – как в развитии, так и единомоментно. Но обыкновенно людям свойственно не афишировать свою противоречивость, ограничивать себя в общении с другими той стороной своей личности, которая, как кажется, показывает человека с наиболее благоприятной стороны. То, что вы во мне отметили (не факт, что я таков, но таким вы меня увидели), есть, возможно, проявление некой ненаигранной естественности. И коль скоро это действительно так выглядит, то, по размышлении, я мог бы объяснить это только моей ленью. Мне лень лицедействовать. Отсюда не следует, что я вообще не лицедействую, но только, что делать это мне лень.

– У меня сложилось впечатление, что современники вас как поэта недооценили – возможно, только из-за того, что вы не спешите в зону их внимания, ничего не предпринимаете, чтобы очутиться в русле литературного процесса. «Быть знаменитым – некрасиво»?

– Мне кажется, я довольно адекватно отношусь к своей «недооценённости». Полагаю, я оценён (употребляю ваше слово) ровно настолько, насколько этого заслуживаю. Я издал одну-единственную книжку, да к тому же поставил условием составителю (Михаилу Безродному) отобрать для книжки ровно 50 стихотворений, т.е. примерно одно из десятка написанных. И я считаю, что отбор получился вполне пристойным, мне за него не стыдно. Кое-что из того, что не попало в книжку, я отдаю время от времени для публикации. Но это единичные случаи. И как при таком скромном количестве обнародованного расчитывать на литературную известность? Есть и ещё причины справедливого отношения публики к моим сочинениям. Я никогда не посылал свои стихи в журналы, всегда ждал встречных предложений. Это не гордыня, но трезвое понимание ситуации. В советское время это было бессмысленно. Автор без имени не имел никаких шансов, и я рано это понял. Даже моя первая, ещё юношеская публикация в журнале «Костёр» при поддержке Льва Лосева (который по сей день в моих любимых поэтах) и с подачи Льва Мочалова состоялась не по моей инициативе. И впоследствии инициаторами публикаций были либо доброжелатели, близкие к редакциям, либо, когда у меня уже появилось небольшое имя, начались приглашения, исходящие от зав. отделами поэзии журналов (перестроечные «Огонёк», «Дружба народов», «Новый мир», позднее «Знамя» и т.п.). Эти редкие публикации известности не способствовали. И другая причина – я разлюбил устные выступления со стихами. Я сам довольно внимательный и, в силу даже только возраста, опытный читатель. Так вот – я мало что понимаю на публичных чтениях, попросту не успеваю реагировать. Из чего делаю вывод, что и мои стихи, читанные мной со сцены, поняты не будут. А выступать только ради того, чтобы быть в обойме, мне не интересно. «Красиво» или нет быть «знаменитым»? Не знаю. Мне кажется – ни то ни другое. В молодости известность и тем более «знаменитость» могли сопровождаться преференциями если не в виде денег, то как минимум в виде внимания барышень. Но – проехали.

Я не могу сказать, что обделён вниманием современников. Мне повезло на дружбу с Арсением Александровичем Тарковским, которого я считаю своим учителем. Арс. Ал. оставил письменный отзыв, который мне удалось получить в оригинале из редакции «Литгазеты» и который я сохранил. В ранние годы я дружил с Анастасией Ивановной Цветаевой и с её подругой, замечательным, хотя и малоизвестным поэтом Евгенией Филипповной Куниной – обе благожелательно отнеслись к моим тогдашним писаниям. Из ныне живущих мне посчастливилось общаться с Александром Кушнером. В одну из наших встреч Кушнер выступил на моём вечере в Доме Ахматовой в Петербурге. Его выступление было записано на видео. Кушнер авторизовал текст своего выступления и разрешил его опубликовать. Евтушенко доброжелательно откликнулся в своих «Строфах века» на мою «огоньковскую» публикацию. Мне время от времени передают отзывы о моих стихах от известных поэтов, с которыми я лично не был знаком. В 80-е я был членом московского клуба «Поэзия» и дружил со своими ровесниками или почти ровесниками. Наши отношения были взаимноуважительными как по-человечески, так и литературно. Я тогда участвовал в совместных выступлениях со многими поэтами, которые нынче известнее меня.

С 1990 я живу в основном в Германии, и хотя продолжал публиковаться в толстых журналах, мои прежние контакты завяли по объективным причинам. С появлением фейсбука эти контакты возобновились, но, к сожалению, почти исключительно в виртуальной форме. Всё же мы оказались разбросаны по миру, да и возраст не способствует лёгкости передвижения. В прошлые времена известность достигалась публикациями в толстых журналах и выходом книжек. Сегодня это не так. Литературная репутация сегодня зависит лишь отчасти от качества текстов. Куда важнее медийность, тусовочность, частота появления в статусных кампаниях. У меня всего этого нет.

– В 2003 году вы написали: «Пускай узнает, наконец, чудила / из Нижнего, из Нежного Тагила, / что обстоят дела куда хреновей, / и что чужбина вовсе не Ганновер, / а просто жизнь, которая везде». Что такое для вас эмиграция?

– В эмиграции для меня новыми оказались только бытовые неудобства (язык, местные порядки и т.п.), которые затем сменились многими удобствами. Что до ностальгии, то у меня её нет. Я в СССР уже был внутренним эмигрантом – и в силу государственного антисемитизма, и в силу неприятия того официоза в целом. Но в то же время я во многом советский человек – по привычкам, рефлексам, ценностям. Это отдельная большая тема, которую я задел лишь краем высказывания. Ну, коротко, чтобы не быть понятым превратно: антисоветскость есть проявление советскости. Несоветский человек не может быть антисоветчиком. А я им был в самом ортодоксальном смысле. Я и в эмиграции оставался долгие годы «советским» в понимании имперской культуры, госпатронажа культуры. В своих музыкальных школах в Германии я всё ещё продолжаю воспроизводить советскую модель музыкального образования. Не потому, что считаю её образцовой, но потому, что считаю все другие известные мне модели ещё худшими. В моей ганноверской школе воспроизведён кусочек СССР, который я очеловечиваю, насколько могу, в силу своей антисоветскости. Когда в 1997 мне удалось организовать крупнейший на тот момент музыкальный конкурс (Classica Nova – памяти Шостаковича, без ограничения возраста, для любых инструментов и пения), попавший в Книгу рекордов Гиннеса (полтысячи участников и членов жюри), немецкая пресса отозвалась о нём довольно неполиткорректно: «русские развлекались за счёт немецких налогоплательщиков», «на сцене царила сталинская атмосфера», «мальчики в бабочках и девочки с огромными бантами» и т.п. Раздражение немецкой прессы не было несправедливым – почти все премии ушли в Россию, Украину и Израиль, последние два государства воспринимались немцами как русские филиалы. И это при том, что участников постсоветского происхождения было около 40%, а членов жюри около 30%, все остальные были уроженцами 37 стран без намёка на русскость, а по большей части вообще из Германии. Т.е. мне удалось мероприятие во славу советской музыки в самых разных смыслах. И я чувствовал себя в своей тарелке, никак не в эмиграции. Сегодня у меня другие приоритеты в музыкальном образовании (не спортивные), однако пиетет перед имперской школой отчасти сохранился.

– Музыка и поэзия – что раньше? Чего больше? Что сильнее?

– Музыка и поэзия – почти одновременно и в равной степени. Первый «лирический» стишок я сочинил в детском саду. И тогда же, в пять лет, впервые услышал в грамзаписи «сонату», меня поразившую. Это была 8-я «Патетическая» Бетховена. Чем поразила меня «соната», я, конечно, понять не мог. А вот чем поражали меня стихи, которые я запоминал мгновенно и в большом количестве, я уже тогда понимал. Музыка вышибала из меня слёзы, стихи же вызывали восхищение и желание подражать. А восхищало меня то, как обыденная речь превращалась в «музыкальную», меня завораживали размер и рифма. И я начал сочинять а) о природе и б) юмористическое. Эти два жанра мирно сосуществовали несколько лет, пока «природа» не победила. И по сей день мне нравятся точные описательные стихи о природе, хотя, конечно, мои вкусы глобализировались, оставшись в то же время довольно консервативными. Так, отдав в своё время долг верлибрам и насочиняв их довольно много, я интерес к ним утратил. А любовь к музыке привела меня в конце концов на факультет композиции. Моей любимой стилистикой был классический модерн, и я сочинял квартеты, симфонии и оперу по «Приключению» Цветаевой. Однако, исключительно из-за нетусовочности, я не мог реализовать исполнение большинства своих сочинений. А вследствие чувства исчерпанности этого языка и равнодушия к авангардным техникам, которым я был обучен и с некоторыми знаменитыми представителями которых водил дружбу, из «большого стиля» я ушёл, но продолжаю сочинять педагогический репертуар для детей.

– Насколько мне известно, вы глубоко разбираетесь в живописи, знаете наизусть все картины в большинстве галерей Европы. Чем, на ваш взгляд, живопись отличается от поэзии по воздействию на сознание? А от музыки?

– С живописью получилось следующее. В нашем доме в Нижнем Тагиле, как тогда было принято в интеллигентных семьях, кроме немалого количества беллетристики и грамзаписей, хранилось довольно много альбомов с репродукциями и книг по живописи. Эти альбомы и книги я часто рассматривал без понукания со стороны родителей. Телевизора в доме не было, и разглядывание картинок было одним из немногих доступных развлечений. Попадая затем в самые разные музеи, я с радостью обнаруживал знаемые на память «картинки из детства». Со временем я понял, что посещение картинных галерей занимает меня всё больше и больше – больше даже, чем слушание музыки и чтение стихов. Я уже человек немолодой, и так вышло, что я знаю на память практически все знаменитые произведения классической музыки, в том числе и классический модерн 20 века. Знание на память означает, что я могу в голове воспроизвести эти сочинения – не во всех деталях, конечно, но в целом без потерь, т.е. не прерываясь и в реальном времени. Этому способствовало то, что большинство произведений я прослушал с нотами и по многу раз. В особенности это относится к симфонической и квартетной музыке, партитуры занимают у меня два больших шкафа. К тому же великих музыкальных сочинений не так много, они обозримы. Что до поэзии, то, хотя я свободно читаю на нескольких языках и охотно перевожу стихи на родной русский, но подлинное удовольствие мне доставляют только русские стихи. А основной корпус русской поэзии я уже тоже худо-бедно знаю на память. Если и не целиком, то в смысле узнаваемости и подхватывания цитаты с пробалтыванием забытого на та-та-та. Новые стихи трогают меня реже. Я не грешу на качество этих новых стихов, но скорее на свой возраст, когда поэт уже не столько «по хорошу мил», сколько «по милу хорош». Однако, что касается живописи, то тут вот что:

1) Музыка и поэзия обращаются более к нематериальному. Но с возрастом всё более люб становится именно материальный мир, именно его становится болезненно жаль утратить. А живопись именно его и воспроизводит. И по большей части именно старая живопись.

2) В течение жизни можно выучить на память всю «главную музыку» и всю «главную поэзию» на родном языке, но с живописью этот номер не пройдёт. Во-первых, её слишком много. Во-вторых, она не тиражируется, существует только в единичном экземпляре в конкретном музее, и в этот музей ещё надо попасть. Репродукция даёт некоторое представление об оригинале, но всё же довольно приблизительное. В то время как музыка существует не только в «репродукциях» (звукозаписи), но и во множестве «оригиналов» (в концертных «живых» исполнениях). Про поэзию не говорим – всякий напечатанный текст уже оригинал.

3) В молодости я пытался заучивать картины наизусть. А именно мог воспроизвести по памяти экспозицию любого музея, в котором однажды побывал – т.е. тратил на это несколько часов и выучивал картину за картиной, автора, название, примерный сюжет, её расположение в музее. Однако выучить картину на память точно так, как я выучивал музыкальное произведение и тем более стихотворение, мне никогда не удавалось. Возможно, от более слабого зрительного воображения сравнительно со слуховым.

Но главное разочарование заключалось в следующем. Например, я был в Уффици ровно 14 раз. И при восьмом посещении обнаружил, что многие картины поменяли свои места. А я ведь как запоминал – шёл мысленно из зала в зал и знал, какая картина за какой висит. Теперь по части той же Уффици в голове у меня сумбур. Старую экспозицию я помню по старинке, т.е. она не совпадает с новой, но плюс к этому выучил новый аппендикс, который воспринимаю как совершенно независимый от Уффици музей (Рембрандт, Ван Дейк, Веласкес и т.д.). А весь второй коридор (направо от окна с видом на Понте Веккио) полностью перемешался, причём уже дважды. Тициан или, например, Пармиджанино выскакивают то в одном месте, то в другом. Та же история имела у меня место, когда мы с вами были в Пушкинском музее в Москве. Если помните, я вынужден был спрашивать у сотрудников музея, как найти Боттичелли, Перуджино, Снайдерса и т.п., поскольку на привычных для меня местах их не оказалось. Таким образом, тот Пушкинский музей, который я всё ещё знаю на память, больше не существует. Это теперь другое собрание, и в нём мне надо разбираться. Я помню до сих пор, хотя уже не в деталях, выставку из мюнхенской Старой пинакотеки в том же Пушкинском во времена директорства Антоновой или выставку Пиросмани в Москве года примерно 86-го. И что толку? Те выставки существуют только в моей памяти, а не в реальности, мне на них больше никогда не попасть.

Т.е. воздействие живописи отличается от воздействия музыки или поэзии прежде всего тем, что живопись, по крайней мере для меня, незапоминаема, её необозримо много и до неё иногда уже никак не добраться. Это всегда свежий эмоциональный удар. Что до воздействия на сознание/подсознание, то музыка действует непосредственнее и мощнее и представляется мне в табели о рангах искусством наиболее удивительным, можно даже сказать «самым высоким», но, повторюсь, меня последнее время тянет к материальному. Отсюда же моя любовь к путешествиям, к природе, к старинным городам и к картинным галереям.

– Какая роль отведена в вашей жизни женщине?

– Про женщин давайте пропустим. Навскидку скажу, что да, я падок на женскую прелесть, но, поскольку речь о живых людях, то рассуждать в том же формате, что о живописи и т.п., как минимум неэстетично. Женская красота обращена не только к эстетическому, но и к сексуальному чувству, отделить одно от другого можно, но только фактически убив живое – например, сфотографировав. Я не могу абстрактно любоваться живой красавицей, не вожделея к ней хотя бы в малой степени. А это уж и не любование вовсе.

– Тема одиночества в ваших стихах – одна из ключевых. Одиночество для вас – дар, наказанье, данность?

– Jeder stirbt fur sich allein – каждый умирает в одиночку. Но ведь и живёт каждый в одиночку, и это не иллюзия. Скорее, иллюзия, что у человека есть близкие. Возможно, в какой-то степени мать, да и то до поры до времени. Супруги? Скучно говорить банальности. Муж-жена – первый кандидат в предатели. Дети? Нет, Надя, не хочу на эту тему, хотя мне и повезло с дочерью – на сегодня это самый мне близкий человек. «А завтра – кто предскажет?» (с) В. Левик из Ронсара.

– У вас с детства была феноменальная память, вы чуть было не стали объектом изучения Лурии. Что за история была с IQ?

– Я не знал, что у меня феноменальная память. Мне казалось естественным запоминать всё, что попадало в зону моего внимания. Это было большим удобством, пока я учился в школе, институте и т.д., и меня удивляли некоторые мои товарищи, которые что-то не могли запомнить. В девятом классе я поспорил с одноклассниками на ящик коньяку (что было, конечно, нечестно с учётом того, сколько мог стоить коньяк для школьников), что выучу «Онегина» за две недели. Я выучил быстрее и из гуманизма ограничился выигранной бутылкой, коллективно распитой. Проверяли меня так – мне зачитывали первую строчку любой строфы, я должен был продолжить. Т.е. эксперимент не был вполне чистым, я не всегда мог сходу продолжить, если зачитывалась случайная строчка. Только если первая в строфе.

У меня не было телефонной книжки, я знал примерно полтысячи телефонов и адресов наизусть. Помнил 1000 знаков числа «пи» (зачем-то всё ещё помню десяток-другой), таблицу квадратов целых чисел до 1000, таблицу логарифмов, многие константы и т.п. (учился в математическом классе для особо способных детишек, ездил на олимпиады и побеждал). Способ запоминания был подобен способу Шерешевского, о котором Александр Романович Лурия написал книгу «Маленькая книжка о большой памяти». Я мысленно шёл по городу по знакомому маршруту, развешивая по пути следования на стенах и заборах те объекты, которые хотел запомнить. Во всяком случае, запоминание картин в музеях и на выставках было похожим – запоминал топографию помещения и размещение картин в нём. Мне легко давались языки. Помню, что на запоминание 400 слов уходило не более получаса, пока ехал на трамвае в институт сдавать зачёт.

Когда я попал в Москву, меня сосватали Александру Романовичу Лурии друзья из Института психологии АН СССР после того как я выполнил тест Айзенка на intelligence quotient на 280 баллов, что считалось невозможным. А дело было так. Этот тест, как известно, рассчитан на оценку умственных способностей по трём параметрам – словесному, математическому и графическому. В моём случае тест был честным лишь отчасти – у меня с одной стороны топографический кретинизм, очень плохо с пространственным воображением, а с другой – навык участника математических олимпиад и лингвистическое образование, помноженное на шизофреническую любовь к каламбурам и вообще к играм со словами. Итак, словесную и математическую части теста я прошёл без сучка и задоринки очень быстро, но застрял на графической части. Там были задачки на пространственное воображение, надо было мысленно вертеть в пространстве нарисованные фигурки. Поняв, что мне с этим быстро не справиться, я потратил время на решение задачи подобно тому, как это делается в аналитической геометрии, т.е. выведя формулы, помогающие решить задачу чисто математически, без привлечения пространственного воображения. После чего быстро прошёл и эту часть теста. В общем, тест на самом деле ничего не сообщил о моём интеллекте, но показал наличие специфических знаний, на что он вовсе не был расчитан. Однако обо мне было рассказано Лурии (в том числе и о моей памяти), и он заинтересовался. До реального обследования дело не дошло, поскольку вскоре после этого Ал. Ром. скончался. А вот особенная способность к запоминанию довольно скоро у меня пропала. Дело было так.

В 1983 я попал в реанимацию с изысканным заболеванием, которое ведущий гематолог Москвы назвал «morbus Brainin», т.е. болезнь Брайнина. При этом заболевании гемоглобин теряет возможность связывать и переносить кислород, и больной может погибнуть от удушья. Похожее заболевание известно, но оно либо врождённое, либо является результатом отравления, и его причина – наличие в крови не двухвалентного железа, а трёхвалентной окиси железа, если я правильно понял данные мне тогда объяснения. У меня не было ни того, ни другого, ни третьего, а приступы возникали неоднократно, на ровном месте, сразу в острой форме. Я «синел», задыхался, и однажды потребовалось замещение крови. Причина оставалась и осталась по сей день неизвестной. В последний раз, когда это произошло, наступила клиническая смерть. Ничего интересного о ней я рассказать, увы, не могу (типа света в конце туннеля) кроме того, что по возвращении к жизни больше таких приступов не имел вот уже более 30 лет. Впрочем, мной занимался некий «колдун» по имени Георгий Фёдорович, муж моей пожилой ученицы. Георгий Фёдорович якобы обладал экстрасенсорными возможностями, лечил меня наложением рук, травами и иглоукалыванием в виде слабых электрических разрядов и пообещал, что больше никогда этот «морбус» ко мне не вернётся. Как ни относись к экстрасенсам, а пока что его прогноз подтверждается. Вообще этот необыкновенный человек заслуживает отдельного рассказа. С ним связаны несколько удивительных историй, о которых не здесь и не сейчас. Однако самым печальным для меня в результате этого события было то, что память свою «феноменальную» я утратил, забыв многое, что помнил. Я потом восстанавливал забытое, и в какой-то степени это удавалось, но только на ограниченный срок. Запомненное спустя какое-то время забывалось и надо было его снова восстанавливать. Это было воспринято мной как трагедия, я почувствовал себя умственно неполноценным. Недавно с усилием восстановил примерно три с половиной главы «Онегина», т.е. почти половину текста, но махнул рукой на дальнейшее восстановление – слишком утомительно. Может, ещё вернусь к этому из соображений самоуважения.

– Были ли вы синестетом, подобно мнемонисту Шерешевскому, которого вы упомянули?

– В какой-то степени у меня это есть, я вижу в цвете ступени музыкальных ладов, но не знаю, врождённое ли это свойство или приобретённое. Какое-то невнятное цветовое восприятие музыки у меня было до того, как я занялся музыкой профессионально. Но затем, когда задался этим вопросом при обучении детей музыкальному языку, то привязка цветов спектра к музыкальным ладам стала взаимнооднозначной и именно такой я её сегодня сам воспринимаю. Так что, возможно, конкретные соответствия я себе внушил.

– Вы – создатель уникальной методики развития слуха, расскажите о ней. Может ли взрослый добиться успеха с ее помощью?

– Вообще-то я занимаюсь развитием музыкального интеллекта, а не слуха. Развитие слуха – побочный эффект. Рассказывать популярно о моём подходе в рамках этого интервью, боюсь, нереально. Но, «стоя на одной ноге», можно попробовать. Прежде всего, метод ориентирован на детей. Условно его можно также назвать «курсом музыкального языка». Условно – поскольку музыка не язык. А именно, музыкальное сообщение не есть цепочка знаков, за каждым из которых стоит обозначаемое. Обозначаемым в музыке может быть только всё произведение в целом. Т.е. знак в музыке – тоже всё произведение в целом. И тем не менее, в музыке есть «как-бы-знаки», т.е. дискретные единицы, которые ведут себя подобно языковым знакам. Например, порождают те или иные ожидания. Эти ожидания не безусловны, они обусловлены культурно, т.е. «по договорённости», но в то же время эти договорённости возникли не на пустом месте, но имеют психологические и физиологические причины. Итак, у меня к обучению музыки «языковой» подход. Его основные особенности:
1) Развитие у ребёнка вероятностного прогнозирующего восприятия музыки, т.е. такого, при котором слушатель не только регистрирует то, что слышит, но и в состоянии делать интуитивные вероятностные предположения о том, что там дальше за поворотом появится.

2) Систематизация музыкально-культурной информации не по хронологии и не по формам и жанрам, но в соответствии с постепенным наращиванием «музыкального словаря». Т.е. знакомство с музыкальными произведениями (и с детскими песенками, и с классической музыкой) происходит по мере того как ученик познакомился с новой ступенью музыкальной гаммы или с новым ритмическим оборотом. С точки зрения общепринятого представления о системности получаемый таким образом запас музыкальной информации может показаться хаотичным. Зато при таком подходе обеспечиваются как понимание, соответствующее возможностям ученика, так и поддержание постоянного интереса.

3) Представление о том, что основным «как-бы-знаком», основным «музыкальным словом» является не отдельный звук, а музыкальная фраза.

Есть ещё множество «фишек» вроде развития абсолютного слуха (к которому я отношусь без обывательского трепета), «цветного слуха» и прочее, но об этом нам сейчас поговорить не удастся. Это отдельная большая тема. Основная цель моего подхода – воспитание квалифицированного слушателя серьёзной музыки, но также и облегчение жизни для того молодого человека, кто решит сделать музыку своей профессией. Впрочем, второе факультативно. Что до взрослых – то да, взрослый ученик тоже может эффективно обучаться с помощью этого метода, однако это будет похоже на изучение иностранного языка. Тогда как для ребёнка это похоже на освоение родного языка. Этот метод прост для ученика, но довольно сложен для учителя. Мне приходится заниматься со студентами, имеющими проблемы в консерватории, а также с теми, кто собирается поступать в консерваторию. Во всяком случае, им нравится, поскольку всё понятно и есть результат. Но я не могу знать, насколько их успехи зависят от моего метода, ведь контрольный опыт с тем же самым человеком не поставить. То, что у него были до меня проблемы при обучении традиционным способом, может зависеть не от методики, а от конкретного учителя. На Западе подход к обучению отличается от того, к какому мы привыкли. Здесь не столько учат, сколько сообщают необходимый объём информации, который должен быть учеником самостоятельно усвоен. А если у ученика возникает «несварение», то это проблемы ученика, а не учителя. Вот такие взрослые и приходят ко мне полечиться.



Сокращённый вариант интервью опубликован в газете «Ex Libris НГ» от 12.02.2015.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 349
Опубликовано 06 мар 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ