Опрос журнала «Лиterraтура»1. Как бы Вы оценили влияние мировой литературы на современную русскоязычную словесность? Насколько современная российская литература интегрирована в мировую и соответствует мировому уровню?2. Что наиболее важное, на ваш взгляд, переведено в последние годы – в поэзии, прозе, литературной критике и др.? Оказало ли это какое-либо влияние на работу русских авторов? 3. Какие произведения иностранных авторов особенно актуальны в сегодняшней России? Какие произведения иностранной литературы, на Ваш взгляд, нуждаются в переводе на русский?4. Какие произведения современной русской литературы Вы предложили бы для перевода на иностранные языки?На вопросы редакции отвечают Александр Чанцев, Алла Латынина, Дмитрий Бавильский, Лиля Панн, Ирина Машинская, Анна Наринская, Андрей Грицман, Александр Ливергант, Владимир Севриновский, Виктор Голышев.
__________________
Александр Чанцев, литературный критик, эссеист, литературовед-японист:
В переводной литературе отставание сейчас есть, конечно, но оно преодолевается. Прежде всего, в нехудожественной литературе. Важные научные работы переводятся, их влияние начинает ощущаться по тому, какие философские, антропологические, литературоведческие работы готовят наши (чаще всего) молодые ученые.
Ситуация с переводами художественной литературы, к сожалению, гораздо хуже. Доходят с опозданием некоторые памятники прошлых лет, современная литература – не отрефлексирована зачастую даже до осознания того, что именно нужно переводить. Да, бестселлеры типа Эко или Вербера переводят буквально в год выхода книги на оригинале, но шаг чуть в сторону, чуть ниже уровня попсово-«интеллектуального» плинтуса,
– не расстрел, но тишина.
Ситуация с художественной литературой плачевна –
обоюдоостро, так сказать. Во всех заграницах я захожу в книжные магазины – там лежат переводы В. Маканина, О. Зайончковского и похожих имен. Не плачу от жалости к иностранным любителям русской литературы (а таковые есть!) только в надежде, что они это все же не читают.
Да, но глупо же хотеть, чтобы переводили на языки мира чистую литературу вроде В. Казакова и Д. Бакина, Л. Добычина и М. Кононова, И. Зданевича и В. Iванiва? Глупо, но, признаться, хочу. Всегда надо ставить планку выше – так обезьяна встанет на задние лапы и научится быть человеком. Да и менее – дурацкое слово, но – элитарных, (но) достойных А. Терехова и А. Рубанова – тоже хочу, да.
Не менее наивно, видимо, было бы ждать, что кто-то оценит, например, эпохальный перевод Татьяной Баскаковой почти 2000-страничного романа Х. Х. Янна «Река без берегов» как подвиг или будет стоять утром в очереди у киосков в ожидании последнего «Митиного журнала» с отрывками из «Нефти» П. П. Пазолини. Наивно, согласен, эта литература скорее для
не-чтения, для – молчания. Но когда полное отсутствие рецензий подобно гробовому замалчиванию…
Наивно супер.
Ситуация с непрочтением художественной литературы действительно взаимна – наша художественная литература осталась крайне зашорена и провинциальна, она просто, кажется, не заметила, что железный занавес пал, из-за него уставшими странниками приходят в переводах прекрасные авторы. Если что интересное сейчас и пишется, то это 1) нон-фикшн, 2) в бывших республиках Советского союза (Украина, Прибалтика, Грузия).
Впрочем, этих авторов, если они не удосужились написать на русском (как А. Иванов, Л. Элтанг, М. Гиголашвили), у нас тоже почти не переводят (редкое исключение – С. Жадан, Ю. Андрухович и З. Бурчуладзе).
Для активной переводческой деятельности нужны как издательская смелость (а проще издавать бестселлеры), так и – посмотрим на деятельность Гете Института, Японского Фонда, Института Сервантеса – государственная поддержка. Она же у нас, увы, как всегда, подобна стрельбе по воробьям из пушек «Авроры». Объявляется Год российской литературы в Юго-Западной Анголе или Сверхновой Зеландии, вбухиваются, как в платоновский котлован, средства, но в итоге переводится та самая пятерка авторов, которая по знакомству/воле литературных кланов оказалась особо приближена к фондораспределяющим институциям. Книги этой пятерки переводят, их самих выводят из запоя в местах их далекого проживания, обучают с грехом пополам фразе «My name is…» и отправляют веером по всем мировым книжным ярмаркам. Там, профессионально очнувшись на пресс-конференции при звуке собственного имени от перманентного
бодуна, даже не похмелья, они на единственно известном им нижнерязанском языке побыстрее выскажутся, скорее всего, все же наш Крым или не наш, чтобы побежать наконец-то в свои нумера шамкать кариозными зубами докторскую колбасу с водочкой. Нет, иногда едут и достойные, вроде З. Прилепина и Ю. Буйды, но это скорее исключение.
Самые же тоненькие литературные ручейки текут за границу исключительно – как происходит, случается и сама литература, – благодаря усилиям одиночек. И так оказывается перетолмачен на французский, скажем, Н. Кононов и А. Иличевский, Д. Бавильский и А. Сен-Сеньков. Смелым слава! Мира павшим (самое уважительное «здравствуйте» в албанском), безумцы!
О европейской, латиноамериканской или, скажем, корейской и тайской (как и в кинематографе – интересное, действительно живое сейчас происходит далеко не в привычных метрополиях!) литературе, необходимой к переводу, скажут, надеюсь, профессионалы-регионоведы. Как японист скажу о японской. Миядзава Кэндзи, японский Сент-Экзюпери (заменить увлечение авиацией на буддизм), существует на русском в виде одного полнообъемного сборника и еще одной книги в 80 страниц. У Кодзиро Сэридзавы не переведена его итоговая эпопея «Судьба человеческая». Глухо не переведены даже поздние произведения Кэндзабуро Оэ – довольно безумные, но важные для понимания мировоззренческой, даже политической жизни нынешней Японии. Полностью игнорируется
премиальная (в хорошем, не отечественном смысле слова) литература – так, в Японии есть премия имени Акутагавы (да и премия Мисимы, к слову), аналог западного «Букера». И среди, понятно, проходных вещей там встречаются – весьма достойные. И я знаю переводчиков, охотно взявшихся бы за эти переводы, более того – сидящих на переведенном, но не изданном.
Почему? Потому что народ предпочитает
не париться над Харуки Мураками. Издательства – потакают. И мало кто скажет влиятельным издателям, переводчикам и редакторам о том, во что именно одет король. Вот и читаем – какой набор джазовых пластинок послушал Мураками-сан (довольно банальный), как он бегает марафоны, как он…
Кто в этом во всем виноват? Разумеется, мы с вами.
Алла Латынина, литературный критик:
1. Мне кажется, что время отчетливых влияний, время прямого воздействия одной литературы на другую вообще прошло.
Это в ХIХ веке русская словесность стремилась интегрироваться в мировую, наивно не скрывая намерений. Карамзин поездил по Европе и привез оттуда сентиментализм и титул «русского Стерна», Жуковский гордился тем, что он «родитель на Руси немецкого романтизма», Пушкина называли «русским Байроном» (что позже стало казаться нам даже обидным), однако ж гарольдов плащ изрядно поизносил и Алеко, и Онегин, пока окончательно не истрепал Печорин, Гоголя величали «русским Гофманом». Потом мода мерять русскую литературу иностранным аршином как-то увяла, хотя связи между литературами отнюдь не исчезли.
Достоевский восхищался Бальзаком и перевел «Евгению Гранде», Толстой ценил Флобера, и, возможно, без «Мадам Бовари» не было бы и «Анны Карениной», однако никто уже не называл Достоевского русским Бальзаком, а Толстого русским Флобером.
Русская литература стала естественной частью мировой, по ее вершинам стало можно мерять другие явления. Свежий пример: недавнего лауреата Нобелевской премии (2013 год) канадскую писательницу Элис Монро беспрестанно называют в американских газетах то «наш Чехов», то «североамериканский Чехов». Однако Чехов умер больше столетия назад, и подражать ему сейчас – невелика доблесть.
Железный занавес и соцреализм архаизировали культуру (либо загнали в подполье), и с шестидесятых годов молодые честолюбивые писатели снова с интересом засматривались на европейскую (американскую туда же) литературу. Хемингуэй, Селинджер, Фолкнер, Маркес, Борхес – по очереди становились модными и следы их влияния можно обнаружить самым неожиданным образом. Именно при советской власти мировая литература влияла на русскую словесность. Кафка, Хемингуэй, Фолкнер, Камю, Селинджер, Маркес, Борхес становились культовыми писателями и объектами подражания явными и скрытыми.
В начале девяностых перевели на русский язык все, что было ранее запрещено, и к нулевым годам всем культам пришел конец. Но и литературе, кажется, тоже.
Ни у нас нет крупных литературных фигур, ни у них. Разумеется, люди не прекратили писать книги, издательства не перестали выбрасывать свою продукцию, но литература перестает порождать новые смыслы.
А насколько современная русская литература интегрирована в мировую – лучше спрашивать у англичан, американцев и французов. Но вот я читаю рейтинг лучших книг ХXI века по версии «The Times» и «The Telegraph» – и готова огорчиться: ни одной русской книги. А потом смотрю, что в число лучших книг включена попсовая продукция Дэна Брауна, и думаю, что лучше бы русская литература в таком случае и не была интегрирована в мировую.
2. Начну со второй части вопроса. Искать в современной зарубежной литературе источник влияния на работу русских авторов мне кажется пустым занятием.
Вот, к примеру, роман Виктора Пелевина «Generation „П"» и Фредерика Бегбедера «99 франков» имеют похожих главных героев одинаковой профессии – криейторов-рекламщиков – и сатирически рассказывают о мире рекламы, подменяющей собою реальный мир и зомбирующей человека.
Легко вообразить себе литературоведческую работу о воздействии французского автора на Виктора Пелевина. Но вот беда: роман Пелевина написан на год раньше, да и качеством много выше. Тогда что – Бегбедер позаимствовал идею у Пелевина и ее испортил? Ох, вряд ли француз что-либо слышал о русском писателе, хотя в нашей прессе его и поторопились патриотично назвать «французким Пелевиным». Едва ли не в каждом писателе можно обнаружить неограниченное количество интертекстов. Но самые удивительные совпадения могут ничего не значить.
Искать в современной зарубежной литературе источники влияния на русскую мне кажется вполне бессмысленным еще и потому, что в этой литературе не видно вершин.
Взять хоть лауреатов Нобелевской премии по литературе. Прошло время, когда мы гадали: получит ли Нобелевку Набоков или Солженицын? Маркес или Голдинг? Вместо вопроса «кому дали премию» – все чаще вопрос: а кто это? После Эльфриды Елинек, прославившейся и переведенной задолго до премии в 2004 году, ни один нобелевский лауреат не был популярен в Роcсии и не был толком переведен. Может, возникает вопрос, не столь уж это и важно?
Два десятилетия назад человеку, желающему прослыть образованным, признаться, что ты ничего не слышал о Борхесе, Фаулзе, Умберто Эко или Гюнтере Грассе, было стыдно. Сейчас нет такого списка из новейших имен. Уэльбека и Бегбедера можно и не читать.
Из последних благоприятных впечатлений – роман Донны Тартт «Щегол», выпущенный издательством «АСТ» в переводе Анастасии Завозовой. Это литература. Из более давних сильных впечатлений – «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. Сейчас читаю роман «Светила» новозеландки Элеанор Каттон, букеровского лауреата-2013, который наделал шуму в Англии и теперь издан у нас в «Иностранке». Пока вижу викторианский детектив с астрологией впридачу. Но я вовсе не против острой интриги и умелой прививки масскульта. Например, все книги Джорджа Мартина из серии «Песнь Льда и Пламени» я прочла с интересом – правда, во время болезни, несмотря на ужасный перевод. Вот он-то наверняка окажет влияние на отечественных авторов фэнтэзи.
Что касается «нон фикшн» – то здесь переведено много интересных и важных книг, но разговор о них уведет слишком далеко в сторону.
3. За русской литературой я стараюсь следить профессионально – как литературный критик. За мировой литературой слежу как читатель. Рекомендовать, что переводить, не берусь. А об актуальности что нашей, что иностранной литературы уже говорилось выше.
4. Мне кажется, что все наиболее интересное переводят и без моих предложений.
Дмитрий Бавильский, прозаик, литературовед, эссеист:
Для того чтобы ответить на вопрос о соответствии мировому уровню, нужно понять, что такое этот самый «мировой уровень» и кто его определяет. Такая постановка вопроса как бы априори предполагает, что есть некая единая точка отсчёта, максимально правильная или выверенная инстанция, назначающая передовиков производства и помогающая подтягивать отстающих. Национальные литературы завязаны на уровень развития своих стран, однако корреляция между уровнем самосознания и уровнем литературы ещё менее прямая и привязанная к конкретным цифрам и конкретным показателям, коих может быть бесчисленное множество. Вероятно, для того, чтобы вычислить более-менее верный индекс развитости культуры-литературы, нужно для начала провести более общее, глобальное какое-то описание стран, куда войдёт всё – от ВВП до уровня свободы слова.
Семен Мирский, редактор французского «Галлимара», взявший в издательство один из моих романов, так и объяснил интерес к моему тексту – он-де показался ему современным и внятным из-за законченной и последовательно рассказанной там истории, понятной в любой стране. Мирский тогда говорил, что русская литература, по его ощущению, отстает от французской лет на сорок – стилистические эксперименты там уже, в основном, закончены и людям, в основном, нужны самодостаточные, законченные истории. То есть беллетристика, соответствующая развитому западному капитализму, книжные магазины которого очень четко поделены на страты, и есть мейнстрим для внятно рассказанных историй, а есть, скажем, «литература хай класса», расходящаяся медленнее, но зато имеющая право на то, что принято называть «стилистической раскованностью»; есть литература для домохозяек и много чего о себе думающих домохозяек с претензией, отдельная литература для университетов и разных возрастных, социальных и профессиональных групп, не говоря уже об эстетических и прочих меньшинствах.
Если с этой точки зрения структурированности оценивать наш текущий литературный процесс (который, по моему мнению, противоположен собственно литературе, способной «остаться в веках» и т. д. и т. п.; впрочем, это отдельная тема), то, наверное, да, наши писатели, особенно много о себе думающие, пишут не очень нишево. Внезапно для себя упавшие в рынок, отечественные литераторы перековываются медленно и крайне поверхностно, формальные изменения принимая за содержательные, из-за чего возникает, например, «премиальная литература» (отчасти соответствующая западной литературе хай-класса) или судорожные и неловкие попытки вписаться в тиражное развлекалово, прививкой к этому дичку псевдоинтеллектуальных стратегий. Кажется, главная проблема отечественных письменников – попытка сделать то, что будет интересно кому-то (и, следствием, продаваться), вместо того, чтобы делать то, что интересно им самим. Потому что когда мы начинаем делать то, что интересно нам самим, вдруг оказывается, что мы неинтересны сами себе и нам нечего сказать о времени и о стране, в которой мы живем, вне размятой другими системы приёмов и жанров.
Примерно в то же самое время, когда Семен Мирский взял мой роман в «Галлимар», один немецкий агент, прочитавший мой роман, вышедший по-немецки, попросил разрешения ознакомиться и с другими моими текстами, которые отверг из-за, как он сказал, «большого количества ангелов». Этот агент интересовался «литературой факта» и «сырыми, рваными текстами» про нацболов и прочих неформалов, так как немецкий рынок перекормлен самодостаточными историями, а социально активный немецкий театр (немецкое изо, немецкое кино) приучил своих продавцов, что правильное, хорошо продаваемое искусство должно быть политически ангажировано или, как минимум, похоже на «правду жизни». Ну да, это нон-фикшн и вербатим, так как традиции немецкой словесности насчитывают на несколько веков активной работы больше, чем русская, поэтому всё, что нам ещё кажется важным и остро новым, там выглядит как материал отработанный и закреплённый как историей, так и традицией. Ну да, да, французские и английские поэты уже давно истратили весь запас рифм, примерно так же, как испанские новеллисты, если верить Борхесу, истратили весь запас вечных сюжетов – и что теперь? Перестать рифмовать, а поэзии и импровизировать на вечные темы в прозе?
Всё зависит от точки зрения. Отсутствие структурированности жанров может обернуться дополнительным благом для изобретения особенно изысканных велосипедов. Главное, что литература должна быть интересна сама себе, а не рассматривать себя со стороны, не пытаться подделаться под уже существующие тренды. Кафка и Пруст, Беккет и Джойс (показательно ли то, что я называю сейчас модернистов, творивших сто лет назад?) творили самое вещество и суть литературы, а не подстраивались под рынок. Единственная задача литературы – производство текстов, конкурирующих не по горизонтали, но по вертикали, так как любому читателю любого времени доступны сразу все стили, эпохи, языки и страны. Для читателя вся история мировой литературы существует одномоментно, поэтому, навязывая те или иные предпочтения в бесконечно разнообразном предложении, об интегрированности национальной культуры в мировую следует заботиться не писателям и даже не их агентам, но государству, в котором они работают.
Проблемы нашего литературного отчуждения лежат в той же области, что и состояние отечественного шоу-бизнеса или даже футбола. Здесь можно провести ещё одну важную и работающую параллель с положением дел на интернациональной арт-сцене и самыми дорогими (читай, востребованными) художниками из ныне живущих. За всеми ними, как правило, стоят художественные институции и продвигающие их эксперты. Художники много стоят, когда принадлежат к разветвлённым школам, имеющим в «запасе» несколько поколений активно работающих мастеров, и когда в их стране есть мощная арт-индустрия из музеев, галерей, экспертного сообщества и господдержки, осознающей неоходимость текущего процесса. Потому что если художника покупает Центр Помпиду, финансируемый французским правительством (или нью-йоркский МОМА), цены на такого художника мгновенно взлетают. А Бобур или Уитни покупает своих художников, так как это интересно не только государственным музеям, но и частным галереям, живущим за счет покупок для индивидуальных коллекционеров, имеющих деньги не просто на «выжить», но ещё и на произведения искусства. Если госинституции не подсуетятся и не прикупят очередного доморощенного классика, какого-нибудь Пьера Сулажа или Георга Базелица, то уже очень скоро на их счёт просто ничего не останется.
Мне, например, не кажется, что нынешняя американская литература качественно (а не количественно) интереснее современной венгерской, где одно только присутствие П. Надаша, Л. Краснохоркари или П. Эстерхази (вот вам ответ и на третий вопрос) делает интерес к ней трепетным и жгучим, максимально волнующим. Но понятно же также, что в интерес к американской культуре (иногда в «плюс», иногда в «минус») вплетается всемирная заворожённость «американской мечтой», «американским образом жизни», многочисленные, хотя и подчас почти не осознаваемые, политические или экономические аспекты. Тем более что Америка точно и умно развивает свою культуру, вместе с другими аспектами повседневного существования. Подпитывая интерес к ней, например, через Голливуд и каналы кабельного тв.
Нет истории, но есть историки, нет литературного процесса, но есть столько процессов, сколько наблюдающих за ней заинтересованных лиц. Пример Венгрии (или Швеции, заразившей весь мир своим особенным «скандинавским детективом») показывает, что дело не в размерах страны и не в ее геополитических амбициях, но в трудноуловимом, хотя интуитивно понятном уровне общей культуры (в том числе и бытовой), каким-то странным образом преобразуемой в качество текстов, способных быть интересными кому-то ещё, помимо наших родственников и соседей. Текстов универсальных и общечеловеческих, понятных в любой точке мира. В этом смысле – нет ничего актуальнее и интереснее вечных сюжетов и традиционных конфликтов, которые каждое время пытается решать по-своему. Что могут дать наработки современной русской цивилизации мировому культурному и литературному процессу? Опыт страдания под прессом тоталитарных идеологий? Многовековое терпение и униженность перманентным «стокгольмским синдромом»? Попытки сохранения империи и имперского сознания, противоречащих всему ходу развития современного мира? Захлебнувшуюся в собственном соку тягу к свободе? Но всё это, кажется, уже с избытком отработали латиноамериканцы, предложившие свой, ни на кого не похожий «магический реализм».
Каждый раз, когда россияне начинают говорить об «особом пути России» и настаивать на каких-то эксклюзивных особенностях «русской души», где-то захлопывается ещё одно окно интеграционных возможностей. Так как средневековой дикостью и мракобесием тоже ведь никого уже не удивишь. Просто у исламских фундаменталистов всё то же самое выглядит более выпукло и конфликтно, а этнографии в интернациональном искусстве сейчас накоплено больше, чем нужно. Кстати, если следовать этим интуитивным ощущениям, то можно сказать, что международное признание мировым сообществом современной украинской литературы гораздо ближе и очевидней (естественней), чем нынешней русской.
Лиля Панн, литературный критик:
1. Влияние in question прямо пропорционально росту русскоязычной диаспоры по всему миру. Чтобы далеко не ходить за примером, вот книга живущего в Нью-Йорке поэта и прозаика Александра Стесина «Ужин для огня. Путешествие с переводом» (изд-во НЛО, 2015). Рассказы выдающегося эфиопского писателя Данячоу Уорку вдохновили Стесина на своеобразную литературную форму: травелог вместе с вольным переводом прозы. Стесин – реалист, ценящий «story», искусство которой у Уорку служит молодому прозаику ещё одним образцом (наряду, к примеру, с американским рассказом).
При всей нынешней космополитичности русскоязычной словесности, однако, есть ли смысл говорить о ее мировом уровне? Не химера ли вообще этот мировой – средне-арифметический – уровень? Литературы разных культур не синхронизированы в своем историческом развитии, каждая проходит свой органический путь даже в глобализованном мире, именно в своей уникальной форме она интегрирована в мировую литературу.
Так понимаемая интеграция литературы России в мировую никак не ослабла со спадом литературоцентризма в российском обществе: русская литература в силу крепкой традиции остается, прошу простить тавтологию, литературоцентричной (чего стоит один Дмитрий Быков, гений литературоцентризма!), т.е. ее reason d’etre – искусство литературы (не о коммерческой, само собой, речь идет), и, стало быть, она, литература, не избегает любого продуктивного эстетического влияния, не исключая и иностранного: воздействует Другое, otherness. Переводились бы книги, и они, слава богу, переводятся. Может быть, чаще влияние понравившегося иностранного писателя надо видеть не в следовании его конкретным литературным приемам, а в переживании эстетической радости (в случае «иностранности» почему-то без примеси разного рода тяжелых чувств типа зависти и пр.!...), восхищения, работающего на собственное творческое возгорание (старый, но очень уж красноречивый случай американца Нормана Мейлера, перечитывавшего любимую «Анну Каренину» во время работы над романом «Нагие и мертвые», романом о войне США на японском фронте). Русская литература догнала, а то и перегнала Запад по производству раскрепощенной словесной формы – можно расслабиться и наслаждаться спокойно тем, что современный американский критик Джеймс Вуд назвал «ближайшей к жизни вещью» («the nearest thing to life») – литературой, конечно. Проблема не в качестве литературы, а во времени, необходимом для качественного чтения.
2-3. Уехав в Америку почти сорок лет тому назад, я предала не только отечество, но и журнал «Иностранная литература», откуда поступала ко мне современная мировая литература. Из иностранцев читаю я теперь преимущественно американских авторов на языке, классиков и современных. С удовлетворением вижу теперь: из того, что мне более или менее понравилось (начиная с 80-х), многое переведено на русский. Журналом «Иностранная литература» или книгой. К примеру, лучшее из Вилли Кеннеди, Джона Ирвинга, Томаса Пинчона, Дона Делилло, Джонатана Франзена, Тома Корагессана Бойла, Лидии Дэвис (очень мало! спасибо сетевому журналу TextOnly за несколько миниатюр Lydia Davis), Элис Мунро (кстати, сборник «Слишком много счастья» назван по прелестному рассказу о Софье Ковалевской).
Не знаю, переведена ли наконец «Infinite Jest» («Бесконечная шутка») Дэвида Фостера Уоллеса, но потенциальные читатели, условно говоря, высоколобой (и высококачественной, в данном случае, литературы), в наше время знают английский, и в России, по моим сведениям, важные иностранные книги издаются на языке.
Я не нашла русского перевода бесподобного рассказа Делилло «Midnight in Dostoevsky» (со стилистикой Достоевского, между прочим, мало имеющего общего). Уровень Сэлинджера по проникновению в душу подростка, но поэтика собственная. Язык прозрачный, контекст общечеловеческий, переводится легко. Перевести срочно!
Мудрый и тонкий В. С. Найпол очень пригодился бы в современной России в качестве лекарства без побочных эффектов против ксенофобии. И вообще блестящий стилист.
Из критики хорошо бы перевести книгу вышеупомянутого Джеймса Вуда (James Wood) – «The nearest thing to life», а также его предыдущие сборники статей и рецензий, где он отслеживает лучшее в современной литературе, в основном, англоязычной. Критик по ту сторону формы и содержания, авангарда и традиции, оценивает, прежде всего, силу катарсиса.
В России всегда была актуальна тема «физики и лирики». Интересен будет их диалог в эссе ученых и поэтов сборника «Contemporary Poetry and Contemporary Science», подготовленного британским писателем Робертом Крофордом (Robert Crawford).
По-прежнему актуальным и высокохудожественным считаю документальный роман Нормана Мейлера «Песнь палача» (это его «великий американский роман», ненароком осуществившаяся «американская мечта»), где документальность победила идеологию автора, свободный талант сработал против намерения «пригвоздить». Очень по-американски.
Из океана american нон-фикшн, где одна книга лучше другой, посоветовала бы «Доброе утро полночь» («Good Morning Midnight» by Chip Brown), где опять же документальность создает литературный уровень, который вряд ли был бы достигнут в литературе «вымысла». Затронута непростая и актуальная тема своевременного ухода из жизни после того, как время становится ее врагом. Описаны жизнь и смерть поражающего достоинства.
И, надеюсь, без моего совета в России переведут «Havel. A life» – нелицеприятного анализа и превосходного стиля биографию Вацлава Гавела, написанную его другом и сотрудником в президентские годы Михаилом Зантовским (почему-то по-английски).
4. Многие произведения Фридриха Горенштейна (переведены на немецкий и французский, но меньше на английский и другие мировые языки). Те вещи Людмилы Петрушевской, что ещё не переведены. «Легкие миры» Татьяны Толстой. Среди других прекрасных прозаиков – непредсказуемая Елена Долгопят доставила бы огромное удовольствие самому разному читателю. А стихи Юлия Гуголева? Но ведь стихи не переведешь...
Красное колесо Дм. Быкова («Оправдание», «Орфография» и «Остромов»), его биографии Пастернака и Окуджавы, многое из его занимательного литературоведения – надо снова поразить мир русским литературоцентризмом! Или вот книга эссе Бориса Парамонова о «русских европейцах», среди которых около сотни портретов, выдающихся деятелей русской литературы, сделанных, как и можно было ожидать от Парамонова, совсем не по лекалам хрестоматии, – «Мои русские» (2013).
«Москва-Петушки», разумеется, давно переведены на разные языки мира и инсценировались не раз, но сообщу о случае буквального «живого шелеста мира», слушателем, вернее подслушавателем коего я оказалась несколько лет назад в вагоне нью-йоркской подземки. Напротив меня два парня, и один говорит другому: «Знаешь, вчера я был в Union Square Theatre на спектакле "Moscow Stations”, это русская пьеса про парня, который едет в поезде и никак не может доехать до своей девушки. Он адски пьет, но дело не в этом. А в том, что и как он говорит – такого я ещё не слышал. Будет идти до конца недели, посмотри».
Ирина Машинская, поэт, редактор журналов «Стороны света» и CardinalPointsJournal:
1. Состояние русской литературы уже лет двести определяется не столько другими литературами как таковыми, столько психологической текстурой времени – или, пользуясь термином Воннегута, «структурой момента» в мире – и прежде всего в Европе (а позже и в Америке). «Мировой уровень» литературы и культуры в целом – это, как и мировой уровень океана, функция истории – ее геотектоники и метеорологии, а не просто состояние того или иного ремесла, даже такого утонченного, как литература. Ибо Пушкин и весь «Золотой век» – не столько Байрон и Шенье, сколько сам воздух времени и культуры. Так же и российский модернизм – не просто с воодушевлением прочитанные Малларме, Верлен и т. д. (и, с другой стороны, Хаусман) – сколько Шпенглер, Ницше и Шопенгауэр. И 1913-й год – это прежде всего подземные толчки, это
гул, так точно переданный Ахматовой. Не столько «Преисподняя Национальной Библиотеки» и «Алкоголи», не столько не сами тексты, сколько их субстрат. Не Руперт Брук и Олдингтон, но рельсы 16-го года, их стук, «белое солнце и низкие, низкие тучи» Цветаевой. Не «стиль» – воздух, его стилет.
Нету, на мой взгляд, никакого мирового уровня. Даже если говорить о литературном ремесле как таковом. Это или неповторимый момент в истории человеческого ландшафта – и тогда все достижения суть функция этой «структуры» этого момента, – или эпигонство. Потому и так велико значение писателей, живущих вне России: субстрат внешнего мира – прежде всего температура и тон отношений между людьми, понимание добра и зла, «можно» и «нельзя», язык общения и споров в обществе и их темы – это реальный субстрат жизни этих литераторов. Они, если не сидят в своей капсуле, этот «мировой уровень» чувствуют физически, ежедневно. Они – как новые марсиане у Брэдбери – «смуглые и золотоглазые».
Мне трудно судить, насколько интегрирована проза – я недостаточно знаю современную русскую беллетристику. Могу сказать, что мне всегда интересно и важно то, что делают Валерий Хазин и, с другой стороны (границы стран и жанров), – Маргарита Меклина. Поэзия, которую я знаю намного лучше – конечно, да. Перелистывая по алфавиту – вот Шамшад Абдуллаев, а вот – Полина Барскова – я слышу живой шелест мира, а не шелест переворачиваемых страниц иноязычных книг. И при этом, что важно, это очень русские стихи. Именно это я имею в виду, когда отвечаю на вопрос об «интегрированности».
Я думаю, кстати, что Фейсбук, эта утренняя газета (потому что где-то обязательно утро), даже при известных странностях такого блиц-общения литераторов дает постоянный обзор, не уходящую из поля зрения панораму – а детальность вглядывания и вчитывания зависит уже от самого литератора. В каком-то смысле ФБ перенимает некоторые функции литературных фестивалей, оставляя последним лишь функцию праздника. Эти праздники тоже важны, особенно поэтам – не только потому, что им более других литераторов необходимо это легкомысленное возбуждение, но и просто технически – потому что тексты короче.
2. Я думаю, что Шекспир, как всегда, актуален – что и забавно, и страшно. Его можно заново перечитывать – и, соответственно, заново переводить. И вот вам замечательные (и очень текстологически тщательные) переводы Гамлета (А. Цветков) и Макбета (В. Гандельсман). И не только переводить, но и читать, прочитывать – см. недавно опубликованное великолепное эссе «Меркуцио» Самуила Лурье. А с другой стороны – античные авторы, намного менее архаичные, чем, как выяснилось, русская литература 50-летней давности. Григорий Стариковский, его переводы – такие разные! Проперций, Пиндар, Вергилий. А с другой стороны – его же огромный, медленный и увлекательный для читателя проект: «Одиссея».
Ужасно, когда у переводчика, даже технически безукоризненного, разные поэты, особенно одного языка и одного времени, говорят одним голосом. Как будто это один человек очень много написал. У Стариковского, несмотря на дистанцию, этого никогда нет, нет этой аберрации зрения, слуха. При том, что его переводы своеобразны и, насколько я могу судить, в некоторых отношениях достаточно вольны. Советская школа переводчиков была, по многим объективным и часто невеселым причинам, весьма замечательна, но там это иногда чувствуется – такая гладкая поверхность, однородность голоса, интонации. Особенно это касалось русских переводов из восточной поэзии. Я думаю, эти новые переводы должны оказать влияние на работу не только переводчиков на русский, но вообще на литературу. И если не оказывают, тем хуже для литературы.
Однажды в чужом доме на берегу океана, в приступе читательского голода роясь в сыроватых книгах, я наткнулась на растрепанную книжицу – русское издание «Шелка» Алессандро Барикко. К тому времени я уже прочла эту вещь в прекрасном английском переводе Гвидо Уолдмана, и она произвела на меня чрезвычайно сильное впечатление. Сказать, что я не узнавала текста, было бы слишком великодушно. Отвратительная развязная интонация и наглая неряшливость перевода выталкивали из текста, как из мертвой воды. Невозможно было поверить, что эта глупая пляжная книжица – та же проза, деликатная музыкальность которой меня так увлекла, что это та же мелодия, которую я недавно слушала с таким волненьем. Мне не хотелось бы обобщать – я недостаточно знаю вопрос, но меня угнетают поспешность и небрежность переводов на русский, как будто бы заведомо простительные в силу самой скорости, на которой живет общество. Как будто переводчик говорит: ну вы ж понимаете, я тороплюсь, не будьте занудой, это все неважно. К тому же – обыкновенные ошибки, недопонятые реалии и идиомы, оставшиеся от времен железного занавеса. Сейчас мы уже не имеем на это права: человеку, бывающему в стране, где написана вещь, и тем более в ней живущему, легче обходить эти неминуемые ямки, которые есть даже у Райт-Ковалевой.
На мой взгляд, очень важным событием стало появление по-русски книги Эллендеи Проффер «Бродский среди нас». Это не просто мемуары: это очень честная – и потому прекрасно субъективная – книга о конце ХХ века, о душе близкой и чужой, помещенной в разные человеческие – а не только языковые – ландшафты и обстоятельства, о ее драме. Насколько я знаю, в оригинале эта книга еще не вышла. Но такие случаи в истории были и будут. Просто раньше это было наоборот – русские книги иногда выходили вначале на Западе в переводах.
3-4. Мне кажется, что книги, подобные «Дороге в рабству» Фридриха Хайека, надо разбрасывать с самолета. Даже если они написаны, мягко говоря, не сегодня. А книга, которую бы перевела с русского, – это «Живые картины» Полины Барсковой. Как и материалы исследований о войне, блокаде и Великом Терроре в широком смысле. Это не менее важно, чем перевести на русский «Простимся со всем этим» Грейвза, что, как я понимаю, уже сделано и не раз. Все, что не переведено, – перевести. Потому что даже образованные и неравнодушные на Западе все равно не знают и до конца
не понимают того, что произошло в России после 1928 года – сужу по американской интеллигенции. Потому ли, что либеральный взгляд на историю противится параллели сталинизм-фашизм, потому ли, что нормальное сердце не может вместить и принять эти реалии? Шаламов (не только рассказы, но и стихи), Гроссман, Голомшток переводятся стараниями моих прекрасных коллег Роберта Чандера, Бориса Дралюка, Сары Янг, Анны Гунин и публикуются, в частности, у нас в Сardinal Points Journal – мы считаем это миссией СР. Но много еще свидетельств середины XX века не переведено. С другой стороны, не знаю, насколько осуществлены переводы работ Григория Померанца, Мераба Мамардашвили и других философов этого уровня, не говоря о более современных, и книг о русской литературе и истории Самуила Лурье – и Лурье, и Гедройца: последнее, как минимум, для критиков, исследователей и библиотек. В русской литературе всегда есть что перевести – и это не обязательно окажется опубликованное сегодня утром!
Анна Наринская, литературный критик, специальный корреспондент Издательского дома «Коммерсант»:
1. Современная русская литература в целом изолирована от мировой (есть, конечно, исключения, но это случаи, подтверждающие правило). И даже больше – она, во многом, настаивает на своей изолированности. Победивший сегодня в нашем отечестве литературный дискурс строится вокруг условных «судеб России», а не вокруг «человека как вселенной» (как, например, теперешние американские «длинные романы» и предваряющая их традиция) и не вокруг языка и культуры как таковых (как это было во времена торжества постмодернизма – длительного на Западе и куда более скоротечного у нас). В итоге отечественная словесность стоит в стороне от мировой и европейской литературной повестки и все более окукливается.
2. Из свежего хотелось бы выделить перевод романа Джона Уильямса «Стоунер», сделанный Леонидом Мотылевым. Из более давнего – вышедший три года назад сборник текстов Рене Жирара «Критика из подполья» и особенно эссе «Достоевский. От двойника к единству» в переводе Натальи Мовниной (раньше Жирар выходил у нас в блистательных переводах Григория Дашевского). Стихотворения, проза и письма Пауля Целана, подготовленные Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем. Экспериментальный роман Тома Маккарти «Когда я был настоящим» – в очень хорошем переводе Анны Асланян. Роман Джонатана Литтелла «Благоволительницы» – как раз в не очень удачном переводе, но при этом вызвавший брожение в кругах интеллигенции. Можно было бы добавить еще несколько названий, но, как бы то ни было, – большого влияния на работу русских авторов это не оказало.
3. В России не переведены многие основополагающие произведения мировой литературы. Из грандиозного – «Finnegans Wake» Джойса, из просто важного – например, «World Enough and Time» Роберта Пенна Уоррена. Список можно продолжать. В сегодняшней России, в которой работа переводчика оплачивается по прямо-таки унизительным расценкам, невозможно выжить, переводя длинный текст, требующий погружения и обдумывания. Необходима система грантов, чтобы переводчики, заслуга которых перед отечественной культурой очевидна – Виктор Голышев, Марк Дадян, Татьяна Баскакова – могли заниматься переводами «недостающих» текстов.
4. По моему мнению, сегодня лучшее в нашей словесной культуре – это поэзия: стихи Марии Степановой, Михаила Гронаса, Григория Дашевского, Дмитрия Веденяпина.
Андрей Грицман, поэт, главный редактор журнала «Интерпоэзия»:
1. Прежде всего, надо определить, что имеется в виду – русскоязычная литература или российская. Тут объяснять не надо. Несмотря на то, что мы, конечно, находимся в одном языковом поле – и метрополия и диаспора, – в смысле культурного поля нет полного совпадения, и даже наоборот, есть некоторое противостояние. Но это отдельный разговор, который нужен.
Мировая литература в прошлом значительно влияла на русскую словесность: Пушкин, Блок, Цветаева, Мандельштам, Тургенев, Гоголь, не говоря уже о Набокове и Бродском. Но ведь это были очень образованные люди, читающие на нескольких языках. Из «благородных» классов. После систематического уничтожения русской интеллигенции, через десятки лет появились мы. До сих пор пьющие из родника русской классики и Серебряного века. Но вот с тем, чтобы легко дотянуться до источника мировой литературы, не понаслышке, а как Мандельштам везде таскать с собой Божественную комедию на флорентийском, – с этим у нас намного хуже, за исключением редких примеров.
Так что я думаю, что в наше время мировая литература мало влияет на бытование и развитие российской словесности. Я даже и не говорю о современной тенденции в некоторых слоях литераторов, довольно значимых, все больше концентрироваться на отечественной культуре и литературе – «сами с усами». Поразительно, как тут же выскакивает естественная метафора с усами.
Несмотря на небольшую передышку в холодной войне, интерес к русской литературе есть, и «Запад» с интересом искал проявления нового в нашей словесности после перестройки: множество антологий, переводы русской литературы, приглашения на фестивали и семинары и т. п.
По поводу соответствия мировому уровню. Литература делается отдельными авторами. Я лучше знаю
американскую литературу, особенно поэзию. Там столько же барахла или необязательных грамотно написанных вещей, как и в русской. А выдающиеся авторы – это штучный товар, не принадлежащий национальному бренду. И такие художники у нас, конечно, есть, и они не «соответствуют» мировому уровню, а, наряду с талантами иных культур, и создают его, этот уровень.
2. Многие замечательные вещи опубликованы в журнале «Иностранная литература», некоторые значительные произведения поэзии – в нашем журнале «Интерпоэзия» и многих других. Думаю, что особого влияния на русских авторов это не оказало по вышеуказанным причинам: небольшое количество литераторов с достаточным знанием языков и замкнутостью на свою культуру.
Однако думаю, что то же происходит и с другими культурами (влияние современной испанской литературы на немецкую!?) Здесь есть два исключения:
а) Гениальные исторические произведения: «Сто лет одиночества», «Война и мир», «Братья Карамазовы», «По направлению к Свану», «Процесс», «Бесплодная (или пустынная?. –
А. Г.) земля» Элиота и т. д. Я не случайно выбрал знаменитые, но значительно отдаленные от нас произведения, потому что кто знает, как наше слово… Эти произведения входят в нас сквозь туман языка, формы, метафоры. Как ни странно, когда меня в интервью и лично спрашивают, какие авторы и произведения для меня наиболее важны, мой ответ: после Мандельштама это Кафка, Пруст, Целан. Удивительно, что три последних – на немецком, на котором медленно со словарем могу разбирать стихи, и на французском, которого не знаю.
б) Второе, очень важное. Большие и малые культуры и принадлежность к языку lingua franca. «Ли́нгва фра́нка (итал. lingua franca – франкский язык) – язык, используемый как средство межэтнического общения в определённой сфере деятельности». Русская культура – исторически большая культура, и русский язык все больше становится и уже стал лингва франка в современном мире. Наряду с английским, испанским, китайским (мандарин), французским. То есть на русском говорят десятки миллионов людей – как в ближнем, так и в дальнем Зарубежье. Созданы мощные центры русской словесности за пределами РСФСР: Сухбат Афлатуни и Шамшад Абдуллаев (Узбекистан), прибалтийские центры со своими журналами, русскоязычные израильтяне (отдельная большая тема), русская Америка (могучая кучка поэтов в Нью-Йорке), русские литераторы в Германии, можно продолжить.
«Малые» культуры» и язык их литературы испытывают большее влияние и давление «больших» культур. Однако малые культуры привносят в мировой процесс очень важный элемент национальной и культурной особенности, истории, что очень важно для исторической памяти человечества (великий словенский поэт Томаш Саламун или Айзек Башевич Зингер, лауреат Нобелевской премии, писавший на идиш, и т. д.)
Мне кажется, что именно в литературной критике, литературоведении, философском исследовании литературы это международное сближение произошло в большей степени, чем в поэзии или в прозе. Например, несколько выдающихся исследователей современной русской словесности работают на Западе: Михаил Ямпольский, Александр Жолковский, Михаил Эпштейн, Джерри Янечек, Адриан Уаннер, Марк Липовецкий. Также целый ряд серьезных университетских исследователей, принадлежащих к славистскому обществу. Другими словами, русская словесность изучается на Западе, особенно в США, значительно больше и более организованно, чем, например, американская в России.
3. Я отвечаю на этот вопрос с чисто субъективной точки зрения, то есть, что особенно важно для меня, что оставило след и повлияло. Я не литературовед, а, говоря по-американски, «функционирующий поэт», то есть это как Всевышний на душу положит…
Для меня наиболее важные авторы, за которыми слежу, читаю и думаю о них все время: Мишель Уэльбек (французский), Брет Истон Эллис (американский), Тим Краббе (голландский), классик Пол Боулз (читать все жизнь), и, конечно, наши классики «Большого американского романа» Джон Апдайк и Филип Рот. Многие их вещи переведены, но не знаю, насколько восприняты российским литературным обществом и насколько «особенно актуальны». Могу ошибаться, но не нашел перевода Апдайка Rabbit at Rest («Кролик отдыхает», или вернее «Кролик на пенсии», с моей точки зрения, наиболее значительное его произведение).
4. О поэзии говорить сложно, слишком близко. Я знаю многих замечательных поэтов, которых хотелось бы перевести. Начиная со времени перестройки, процесс перевода, в основном, на английский, и для американских антологий, был очень неравномерным и по выбору, часто случайному («по знакомству»), и по качеству перевода. Я уже об этом писал: в России переводами обычно занимались сильные поэты по известным практическим причинам, а в США, обычно в академической среде, средние авторы, поскольку это помогало им держать свои академические карьеры. Общая проблема была – незнание «культурной идиомы» в текстах переводимого. Но об этом в следующий раз подробнее. И все же – мог бы добавить несколько новых имен из молодого поколения. Но главное – несколько или непереведенных или «недопереведенных» классиков: Семен Гринберг (Израиль), Владимир Салимон (Москва), Шамшад Абдуллаев (Узбекистан).
О русской прозе, снова, я говорю как читатель, причем с другой стороны Земли. Для меня очень важными авторами, из которых каждый создал свой новый мир, являются: Алекс Тарн и Михаил Юдсон (оба Израиль), Пелевин, Валерий Хазин, Михаил Шишкин, Алексей Макушинский. Конечно, забыл упомянуть кого-то.
Александр Ливергант, переводчик, литературовед, главный редактор журнала «Иностранная литература»:
1. Сейчас, мне кажется, нет существенного различия между литературой иностранной и русской. Советские времена двухполярного мира, в том числе и литературного, слава Богу, позади. Современный литературный процесс движется «единым фронтом».
2. К сожалению, последние четверть века в переводной литературе наблюдается досадный парадокс: переводить и издавать можно все что угодно, переводят же и издают главным образом массовую, низкопробную литературу, и по большей части с английского языка.
3. В сегодняшней России следовало бы издавать побольше книг так называемых малых языков: в этих литературах очень много ярких талантливых авторов: венгр Ласло Краснахоркаи или чилиец Луи Летельер, например, – постоянные авторы нашего журнала «ИЛ».
4. Что касается русской литературы в иностранных переводах, то этим теперь занимается Институт перевода, дающий гранты иностранным издательствам и переводчикам, издающим русскую литературу. Тут задача – привлечь внимание издателей к
современным русским писателям, а то во многих, даже развитых в литературном отношении странах Толстой-Достоевский-Чехов до сих пор считаются достоянием современной русской литературы. Благодаря в том числе и Институту перевода во многих странах в последние годы читатель познакомился с авангардом современной русской литературы, с М. Шишкиным, Л. Улицкой, З. Прилепиным, Татьяной Толстой, Вл. Шаровым, Ал. Макушинским, М. Осиповым, Д. Быковым, Вал. Поповым, М. Кураевым, Евг. Поповым, с нашими живыми классиками А. Битовым, В. Войновичем, Ф. Искандером, Л. Петрушевской, Вл. Маканиным. Переводится (и перепереводится), естественно, и советская классика: Платонов, Булгаков, Бабель, Замятин, Гроссман, Катаев, Солженицын, Трифонов.
Владимир Севриновский, поэт, переводчик:
1. Еще со времен Карамзина качественная русскоязычная литература была немыслима без иностранного влияния. Привносились и отдельные приемы, и сюжеты, и целые жанры. Без знакомства с иностранной литературой, использования опыта, накопленного писателями всего мира, невозможно создать произведения мирового уровня. Это все равно что заново изобретать автомобиль или самолет. Сейчас российские литераторы, владеющие иностранными языками, имеют доступ практически ко всей мировой литературе. Надеюсь, что со временем появятся новые Толстые и Пастернаки, но писателей, способных весь мир заставить плакать над красой земли своей, я среди современных россиян не вижу.
2-3. Сейчас во всем мире наблюдается невиданный расцвет документальной литературы. Бестселлеры нон-фикшн зачастую увлекательней любого авантюрного романа. Россия пока находится в стороне от этой важной тенденции. Чтобы ликвидировать разрыв, необходимо знакомить наших читателей с лучшими мировыми образцами. При этом, если английский образованные люди худо-бедно выучили, по-прежнему остаются недоступными огромные пласты литературы, созданной за пределами Европы и США, – такой, как китайская или арабская. Поэтому здесь роль переводчиков особенно важна. Нобелевскую премию многие критикуют за то, что она поддерживает национальные литературы в ущерб англоязычной. Но у такой политики есть и позитивное последствие – она помогает выдающимся авторам пробиваться к читателю сквозь языковые и культурные барьеры. Благодаря Нобелевке российские читатели недавно познакомились, к примеру, с таким ярким представителем китайской литературы как Мо Янь.
4. Произведения ведущих российских авторов переводятся на иностранные языки и без моих советов. Могу только сожалеть о несколько однобокой подаче российской документальной литературы – у западных издателей политические очерки гораздо более востребованы, чем культурные и этнографические. Не в последнюю очередь из-за этого Россия воспринимается за рубежом весьма однобоко. А ведь в нашей стране многое неизмеримо интересней, чем Путин и его оппоненты.
Виктор Голышев, переводчик:
На первые три вопроса, к сожалению, не могу ответить, потому что не слежу как следует ни за русской, ни за англоязычной литературой из-за недостатка времени.
Четвертый вопрос: из того, что пришлось прочесть за год, перевода, по-моему, заслуживает книга Наума Нима «Господи, сделай так...» и 1 и 2-я книги Юрия Норштейна «Снег на траве». Из старого, мне кажется, не переведены «Россия, кровью умытая» и «Реки огненные» Артёма Веселого, и рассказы Всеволода Иванова.
скачать dle 12.1
