Обзор журнальной прозы от 05.12.17

Журналы, выложившие в Журнальный зал 10 и 11 номера, опубликовали такую самоцветную россыпь малой прозы, что на крупную форму места почти не осталось. Вот только разве что событием стало окончание публикации в «Звезде» романа Александра Нежного «Бесславие», растянутого на 2 года и пять номеров (№ 10-12 2016, № 10-11 2017). Но признаюсь, этот обзор, последний мой обзор журнальной прозы в «Лиterrатуре», и не стремился к полноте и объективности. Словно решив сделать напоследок щедрый подарок, «толстяки» напечатали столько любимых мной авторов (Р. Сенчин, И. Богатырёва, Д. Бобылева, А. Снегирёв, А. Ганиева, С. Шаргунов, А. Григоренко, О. Ермаков), что на других, прекрасных и талантливых, у меня просто не хватило обзорного места. Поэтому субъективно, но с любовью.

Роман Сенчин выступает в этом месяце сразу на трёх площадках. «Новый мир» № 10 печатает его рассказ «А папа?», открывающий совершенно нового Сенчина, «Октябрь» № 9-10 – рассказ «Поход», а «Дружба народов» № 10 – фрагмент нового романа «Дождь в Париже».

«А папа?» («Новый мир», № 10) написан с верой в теплоту человеческих отношений. Если этот рассказ не исключение, а ознаменование следующего этапа в творчестве писателя, то «Новому миру» принадлежит честь открытия нового Сенчина. Это рассказ уровня В. Распутина и В.Шукшина, где от первого – гармоническая целостность мироздания и значимость детали, от второго – резкие жизненные повороты действия и выразительность языка, а от Р. Сенчина – дар вочеловечения. Четырёхлетнего Гордея мама везёт из города в далёкую деревню и сдаёт, как ненужную вещь, двоюродной бабушке. На вопрос о папе отвечает, что он козёл с бубенчиками, «пасётся, как все козлины». Из чего Гордей делает вывод, что папу заколдовали. Его теперешняя жизнь отчаянно бесприютна. Но ребёнок не мыслит такими категориями, он дружит с крапивой, наблюдает за гусями. И однажды находит папу. Конечно, в деревне ведь есть козёл, который пасётся.

– Папа, – тихо сказал Гордей, вроде и не козлу, а так, будто в сторону, но тот отозвался протяжно и жалобно:
– Ме-е-е.
И стал Гордей каждый день ходить к козлу. «Случалось, лил дождь, и Гордей оставался дома. И очень тосковал. Не по козлу, который мог быть заколдованным папой… А может, как раз по нему.
С козлом он почти не разговаривал. Садился рядом, в том месте, до которого не доставала привязь, и смотрел на это рогатое, лупоглазое существо. Наблюдал за ним… По сути, все было сказано в первый же раз, когда Гордей спросил: «Тебя заколдовали?» – а козёл стал трясти головой».

Рассказ заканчивается хорошо. Мама приезжает забрать мальчика. И среди вечной своей суеты – вдруг видит и слышит его:
«Мама бросила сумки, подскочила к Гордею и присела перед ним, больно сжала плечи. Смотрела в глаза своими глазами. Незнакомо смотрела, как чужая.
Потом обняла и зашептала:
–  Сыночек… Сыночек ты мой бедненький… Сына…
А потом отстранила от себя и сказала строго:
– Это не папа, это козёл простой. Незаколдованный. Папа дома и ждет нас. Понял? Он не козел, его зовут Виталий. Понял? А это просто козел. Животное… Всё, пошли. Опоздаем».

А вот отрывок из романа «Дождь в Париже» показался мне несколько унылым, как и название романа. В нём заметно стремление писателя преодолеть тенденциозность «мира бесцветных, инфантильных, обреченных людей» (А. Тимофеев. Победы и поражения «нового реализма» // Вопросы литературы, 2017, № 5), которое реализуется через открытый и честный разговор о себе с собой в духе «новой искренности». Дневниковость повествования выполняет психотерапевтическую роль. С картины художественного мира писателя сползает серая хмарь. Однообразный «мир сенчиных» приоткрывает замшелые створки, начиная осторожную игру с преломлениями света и ракурса. Но сам текст по-дневниковому вязкий. Не достигший состояния акме, которое алмазными гранями сверкает в рассказе «А папа?»

Вообще «новая искренность», которая показалась спасением от бинарной оппозиции «нового реализма» (и максимализма советской эпохи), не так проста. Она требует большего, чем рассказ о себе. Ей необходима энергия витальности, поэтичность, острота лиризма и всё такое. Если же без, то получится занудное перечисление «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова», как в повести Сергея Шаргунова «Правда и ложка» («Новый мир», № 10), в которой он словно меряется именитыми родственниками по материнской линии со своей молодой женой, Анастасией Толстой, вписывая её в посвящение. Или скучный для всех, кроме себя любимого, текст о событиях собственной жизни, как в рассказе «Вторая жизнь» Александра Снегирёва («Дружба народов», № 11), герой которого, дублируя ситуацию «спасения собаки» из «Тирекса серебристого», перевозит выкорчеванный ураганом куст сирени на свою дачу. И ведь обидно, название-то какое звучное – вторая жизнь! Но в тексте лишь договаривание кусочков всё той же, первой: артисты читают или не читают вслух рассказы писателя, а «Блондинка» переименована в «Кисоньку». А ещё хуже, что А. Снегирёв старается искусственно вызвать ту самую вторую жизнь, насилуя язык, выкручивая его, как тряпку, в поисках животворной влаги. Но она не приходит, второе дыхание не открывается. И вместо лёгкого и забористо-отчаянного Снегирёва перед нами усталый Печорин, утомлённый своей исключительностью: «В детстве видишь всё как есть, а потом закупориваешься во внутреннем мире и видишь только стенки. Эти стенки непременно залеплены картинками. Большей частью из того самого детства. То и дело я пытаюсь поломать стенки и ободрать картинки. В образовавшиеся дыры сифонит жутью и свежестью. Но как бы я ни крушил память, одна картинка проявляет удивительную живучесть».

Мы теряем Снегирёва. Где дурацкие, но острые ситуации ранних рассказов, иронически вздыбливающие повседневность? Пошёл за колбасой для синичек – съел сам; катались на санках – не заметили, как гламурная гостья ушла под лёд? Вместо бьющего наотмашь парадокса, выявляющего противоречия нашей жизни, теперь – недостроенные конструкции с претензией на многоуровневость сюжета («Письма от Рене», «Божественный вензель») и манная каша псевдофилософских размышлений.

Также разочаровал отрывок из нового романа Олега Ермакова «Радуга и вереск» («Новый мир, № 10»), посвящённый событиям польской истории XVII века, разворачивающимся в родном для писателя городе Смоленске. Мои польские предки тоже переехали когда-то в Смоленск. Но даже при биографической близости текст показался мне запутанным и неудобным, как польская скрежещущая речь. К тому же не отпускала ассоциация с «Тоболом» А. Иванова, но завязшим в синтаксических дебрях. Совпадение ли, что О. Ермаков вкладывает в уста одного из персонажей изречение: «multi enim sunt vocati pauci vero electi» («Ибо много званых, но мало избранных» (Ев. от Матфея 22 глава 14 стих))? Однако надежда у романа есть: ожидается, что его действие не ограничится XVII веком, вторая линия должна разворачиваться в наши дни, что, вероятно, придаст языку динамичность, а сюжету– ускорение.

Из Смоленска вернёмся в Москву. Гению локуса посвящены 9-10 номера журнала «Октябрь», который установил контакт со старейшим литературно-художественным журналом Китая с тем же названием и осуществил грандиозный проект по созданию московско-пекинского текста. Про Пекин не буду, оставлю китаистам, а вот про Москву получилось очень интересно.

Среди рассказов и зарисовок современных писателей о Москве можно выделить несколько тематических групп. Первую составили воспоминания детей «значительных лиц», для которых написать о Москве рифмуется с «написать о высокопоставленных предках, элитной школе и особенном детстве». Вторую – размышления группы «приезжих», воспринимающих Москву по-растиньяковски: как «школу красивой жизни» и вызов. Мне понравились такие идиомы о Москве, как «в Москву разгонять тоску» и «Москва бьёт с носка», вполне очерчивающие спектр поднимаемых в этой группе проблем. Третья группа писателей сумела выйти за рамки собственного круга жизни и создать произведения о Москве. К этой группе относятся Роман Сенчин («Поход»), Ирина Богатырёва («Замкадыш»), Дарья Бобылева («Исчезновение москвоведа»), Александр Архангельский с рассуждениями о московских двориках («Памяти московского двора») и Алиса Ганиева, выступившая в жанре фрагмента («В саду»).

Однако есть то, что объединяет все три группы. За редким исключением все недовольны Москвой. Она вызов и трэш. Как найти прежнюю Москву своего детства? Как закрепиться и стать в Москве своим? Где природа, дворики, где люди?

Как тут жить? – вот главный вопрос, но он созвучен не только теме Москвы, но и теме современности и, шире, проблеме человеческого существования вообще.

Дмитрий Глуховский («Земля невинности») в своём фирменном стиле рассказывает о том, как в детстве жил на Старом Арбате. Арбат уже не тот. «Магия повыветрилась из этих мест, да». И рассказ, который, вероятно, задумывался как детски-волшебный, тоже получился «повыветрившийся», без магии. Но зато столько забавного в языке, за непринуждённую разговорность которого «Текст» Д. Глуховского вошёл в короткий список премии «НоС», что не могу не поделиться: «вглядеться через грязный целлофан прожитых лет», «язык девушки, которая так была тебе необходима, необъяснима и страшна, на вкус оказался точно таким же, как и твой собственный», «мое детство и мое отрочество связаны с его угловатыми неуместными многоэтажками фасциями памятных историй и ежедневных позабытых блужданий, как мое мясо с моими костями», «из всех русских живописцев именно с Поленовым я ощущаю особую связь, при том что с его творчеством я совершенно не знаком». Поддержу сомнения Романа Либерова в том, что «литературный язык должен отражать современную уличную речь», и соглашусь, что это «путь тупиковый».

Москва «заставляет» жить не своей жизнью. Соответствовать чему-то чуждому, постороннему. Героиня рассказа Дениса Драгунского «Соседская девочка», уже набравшего в Журнальном зале более 600 лайков, борется за чужого мужчину, добротного и с деньгами, но не потому, что любит, а потому что «она этого достойна». «Дурацкий рекламный слоган какой-то косметики. Ничего смешного, на самом деле. Эти простенькие девочки вполне достойны не слишком дорогого крема и шампуня, а я – я, я, я! – достойна вот такого мужчины. Чтоб он ко мне ушёл от жены и детей. Слава богу, детишки уже подрощенные». И борьба эта началась даже не пять лет назад, когда героиня встретила свою добычу, а в детстве, в соревновании с Соседской Девочкой, которой Вера «сильно завидовала» как обладательнице «более изящного блата».

Не то ощущение, не та жизнь – основная и единственная мысль рассказа Алисы Ганиевой «В саду». Встреча бывших одноклассников проходит в иллюзии самообмана и стремлении к удовлетворению банальных потребностей. Гламурной девушке Даше хочется «стихийного, грубого». «Подложив под ягодицы» кожаную куртку Дениса и «ёрзая» на ней «в своём шифоне и кашемире», «она чувствовала себя запретной фам фаталь», в то время как спивающийся Денис размышлял о том, как попросить у неё денег и о том, что «Даша лицом похожа на замороженного осетра». Рассказ Алисы – приговор московской жизни как таковой. Ни зелёного листочка, ни слезинки ребёнка – ничего живого и честного в Москве нет.

Москва превращает людей в нечисть в рассказе Дарьи Бобылевой «Исчезновение москвоведа». Луня, «робкий учитель москвоведения», «такой белесый, что казался почти альбиносом», как гоголевский Акакий Акакиевич, любит лишь абстрактную старую Москву, с трудом вынося присутствие в своей жизни реальных людей – жены и сына. «В бабушкиной комнате он держал папки с черно-белыми фотографиями городских улиц, книги по сентиментальному москвоведению, написанные такими же, как он, влюбленными чудаками, камешки и осколки, утащенные с мест гибели старых домов и снабженные каждый своим ярлыком: номер дома, улица, дата вероломного сноса». И однажды он исчез. Ушел из мира живых. «Луня стал комнатой, стал домом, стал пыльным двором и одиноким тополем в окне. По ночам он стучит и потрескивает в стенах и охраняет свой дом как часть драгоценной городской памяти. А если этот дом снесут, Луня просочится в другой – ведь он может обитать где угодно, кроме совсем свежих новостроек, которые пусты до тех пор, пока не увидят первую смерть в своих стенах. Но после того, как в них заведется душа, придет и Луня – последний человек, влюбленный в Москву и обретший наконец с нею счастье». В стремлении «стать своим в Москве» можно не заметить, как потеряешь себя и уйдешь в иллюзию. И станешь одним из «соседей» – не домовым, а москвовым. Москва, место силы, подпитываемое энергией миллионов людей, ещё и не на такое способна. Дарья Бобылева совершает магическое действие, очень важное для понимания темы Москвы – переносит ответственность на героя. Никакой город не сильнее свободного выбора человека. И нам самим решать, в какой реальности жить. Выморочной – или настоящей. С этого выбора начинается совсем другая история про Москву.

Рассказ Романа Сенчина «Поход» – о выборе смертельно больного человека в пользу жизни. Бывший походник, который теперь не может дойти даже до магазина, ради мечты своего шестилетнего сына отправляется с ним «в поход» по Коломенскому. Легенды Голосова оврага, дворцы и церкви, жизнь прежних деревень, а также нынешних уток и котов – об этом и другом интересном узнаем мы из рассказов папы. Вокруг стремительная и прекрасная жизнь, в которой на равных сосуществуют пятисотлетние церкви и ярко-желтые дельтапланы, временные разрывы и камни женской силы. Но читателя постоянно волнует, умрёт ли папа прямо сейчас или доживет до конца рассказа? Негодуя, зачем в рассказе о хорошем мотив умирающего папы, хотела было уже согласиться с А. Тимофеевым, в 5 номере «Вопросов литературы» (2017) рассуждающем о «фирменном взгляде» Сенчина, убивающем всё живое («назойливо педалируемый мотив неудачи, распада, смерти – как на глобальном уровне, так и на уровне мелких сюжетных коллизий»). Но вдруг поймала себя на мысли, что твёрдо решила в ближайшее время съездить в Коломенское с мужем и сыном. В Коломенское, где уже лет пятнадцать не была и не собиралась! В ближайшее время, которое расписано до лета! Вот тебе и фирменный взгляд Сенчина. Мотив смерти уплотняет жизненную реальность, кристаллизует ценность текущего момента и вместо сытого, ленивого «когда-нибудь» вдруг вылепливается мускулистое и крепкое «в ближайшее же время!»: жить, любить, ценить.

Валерий Попов («Московская школа») также уверен, что в Москве есть жизнь, надо только уметь смотреть: «окно распахнуто в зеленый благоухающий клумбами двор. Солнечная тишина, и лишь из соседнего окна доносятся сладкие арии и речитатив – проснулся театральный тенор, живущий рядом, полощет горло и распевается. <…> Что осталось от той жизни? Мягко скажу: не всё. Больше всего до сих пор люблю в Москве станцию метро «Новослободская», возле которой я жил тогда и, спускаясь, каждый раз приходил в восторг от витражей с яркими цветами и листьями. Другой такой станции нет. И сейчас, более чем полвека спустя, проезжая эту станцию в переполненном вагоне, вытягиваю шею из последних сил, чтобы увидеть хотя бы один тот цветок, – и становится легче».

О Москве зелёной и домашней как альтернативе Москве официальной, о её двориках пишет Александр Архангельский («Памяти московского двора»). Причём вписывая то хорошее, что было ранее, в современный контекст. «А дворы каким-то непонятным образом прошли через все испытания – и сохранились <…> на русских лавочках воссели азиатские старухи и точно так же обсуждают всех прохожих. Фатима из третьего подъезда стала блядовать, ай-ай. Назим из пятого опять подрался. В домино и карты теперь во дворах не играют, но по субботам-воскресеньям жарят свои шашлыки-машлыки. Под раздолбанными «киа» и «хундаями» лежат похожие на моджахедов дагестанцы. Это он, неизменившийся московский двор, где государства нет и быть не может. Человек расслабляет походку, снимает рубашку и, выпустив пузо на волю, гуляет в трениках и кедах по газону». Как говорил кто-то из писателей, Россию нельзя покорить, потому что мы всех делаем русскими.

И самый чудесный, на мой взгляд, рассказ на тему «как выжить в Москве» – «Замкадыш» Ирины Богатыревой. Присущая писательнице фольклорно-мифологическая парадигма оказалась очень созвучна энергии Москвы: древней и бедовой, высокомерной и искренней. Москва, по определению Мандельштама, город буддийский, жизнь здесь циклична и не имеет ни начала ни конца. И не город определяет абрис человеческой судьбы, а человек решает сам, кем и каким ему быть. Героиня Ирины Богатырёвой, из «понаехавших», ищет в Москве не место, не статус, а себя. Она искренна в любви к городу и любви к людям. И потому Москва дарит ей и место, и судьбу.

А нам Ирина Богатырёва дарит поэтическое видение Москвы.
«И вот мы собрались и вышли в ночь – в самую яркую, самую долгую, самую московскую ночь моей жизни. Потому что Сергей и правда оказался гением места. Он знал Москву, будто это была его настоящая, заветная любовь... с каждым его словом эта черная, блестящая, эта удушающая, прожорливая бестия, которую я не любила, к которой с таким трудом привыкала, которую рассматривала как необходимую, хоть и тяжелую повинность, ведь жизнь здесь не дает удовольствия, она – только труд, и терпение, и возможности, все те возможности карьеры, учебы и роста, каких больше нигде не найдешь, она уже оборачивалась ко мне своим живым, своим человеческим лицом.
И я не могла в это поверить. Не могла поверить, что так бывает.
Но мы шли и шли по бульварам, по блестящему Чистопрудному с глянцевыми зеркалами прудов и по извилистому Сретенскому, по легкомысленному Цветному и по куцему Страстному, по Тверскому, раскланиваясь с Пушкиным, Есениным и Тимирязевым, мы спускались к Москве-реке по широкому Гоголевскому, несущему Шолохова и его лошадей, и …вся эта громада, вся мрачная московская душа – всё играло огнями и искало свое отражение в черной воде. А Сергей шел и шел, уже к мосту в Замоскворечье, и казалось, его несет тугой волной памяти и истории города и остановиться он не в силах.
Мне было жутко. Мне было и хорошо, и страшно бежать за ним … И, оборачиваясь вокруг, я видела иную Москву, будто теплели ее огни, будто терялось ее равнодушие, будто открывалось ее древнее, мрачное сердце».