Дмитрий Бавильский. Избранные ЖЖ-записи 2014 года. Часть I

ДАЧА

Возраст на даче плывёт – особенно если не знать встреченного или увиденного на близком участке человека (спустя восемь лет все соседи поменялись): вне привычных примет городской статусности, почти раздетые, когда жарко, люди здесь являют себя в минимуме семиотического обаяния. Дача оттого и грустна, напоминая склеп нереализованных возможностей, что эта жизнь, с ней связанная, так и осталась непрожитой. 

Это эмблема (аллегория) впустую прожитой здесь (на самом деле - не прожитой, преждевременно сжатой) жизни и тщеты всех усилий, которые, конечно, оборачиваются теплушкой опыта, но который при этом больше не нужен. Никем и ничем не востребован, как попусту, от одного только избытка времени и сил, усилия, потраченные на отапливание улицы, точнее, крохотного этого участка, ныне заросшего травой, обратной человеку. 

Нет ничего печальнее невостребованных, заблудившихся вещей, медленно зарастающих (уже не очистить и не отдраить) бытием собственного небытия.

То, что впитывало максимальное количество страсти и усилий, растянутых на годы и подменявших собой дальние страны и необитаемые острова, то, на чём мы были повседневно сосредоточены из лучших побуждений, теперь никому не всучишь – как эту старую дачу, выставленную на продажу восемь лет назад.

19 октября


ВСЛЕД ЗА СОЛНЦЕМ

Который раз замечаю, что погода идеально иллюстрирует как нутрянку, так и то, что происходит в стране: сегодня день какой-то желторотый спокойный и тихий, терпко-морозный, но и одновременно безветренный, солнечный. В посёлке нашем безлюдно и тихо под голубыми небесами, которые растягиваются с помощью заката, багрового да багряного. 
Точно напряжение, долго копившееся в воздухе и всех отсеках, членах мироздания, вдруг исчезло, сдулось или отошло на второй план. Фиолетовые тени на снегу сбрасывают экспрессию и становятся окончательно ручными, как если ты не в городе, но где-нибудь на природе, в сосновом лесу, где, у обрыва карьера, запахи, застывающие на лету, разворачивают свои фанты с хрустом и радостью свежевыпеченного хлеба.

8 февраля


ПАМЯТИ МАРИНЫ ПЕРЧИХИНОЙ

Третий день думаю о Марине. Снег идёт, а я всё думаю о ней, вспоминаю. Когда умер Сан Саныч Слюсарев, Марина помогла мне преодолеть маету и печаль, позвав, по-соседски, к себе в галерейный подвал.

Мы сидели тогда с ней за зелёным чаем, много курили и проговорили до утра. В её уютной комнатушке со стеллажами, на которых модели скульптур, книги, папки с арт-документацией, видеокассеты с перформенсами. Марина много рассказывала о своей жизни – спектаклях, которые ставила в Чердачинске, и о том, как они там жили в глухие застойные годы дружной богемной компашкой, о Игоре своем и их галерее, много рассказывала о Коле и том, как он стал Спайдером. 

Улыбалась своей застенчивой улыбкой, смотрела в глаза (а в подполье полумгла же, я нащёлкал тогда массу фотографий, которые не получились, но я рисовался с телефоном, выбирая эффектные ракурсы, Марина снова улыбалась и заваривала новую чашку чая), рассказывала очередную историю, отвлекаясь, но всегда возвращаясь в исходную точку рассказа, который ветвился, но не прерывался.

Точно таким же, похожим на черновик, набросок или сырьё подготовительных материалов, было её искусство: рвы и швы наружу, а любая искусственность рождается как бы из среды, её породившей. Марина умела видеть красоту в сиюминутном, незаметном, замыленном, неброском; нежное и хрупкое – в грубом и брутальном, многомысленное и богатое – в, казалось бы, мусорном, безнадзорном, пустом. За-брошенном.

Умение ощущать прекрасное во всём она разработала в себе до каких-то невероятных степеней свободы и раскрепощённости (умение видеть красоту освобождает), до изящества и изощрённости, доступных исключительным, едва ли не святым, людям. А Марина и была святой современного искусства, его блаженной, хотя и не мученицей. 

Отнюдь, не мученицей, ибо умела, могла наслаждаться практически бесконечным океаном, без окна веществом.

Применительно к Марине ключевое слово в этих мандельштамовских «Стихах о неизвестном солдате», разумеется, «океан», которым я и хотел показать безграничность её возможностей по извлечению красоты из всего, что тебя окружает. Марина и пробивала в этом «веществе» «окна», соединяя искусство и жизнь, точнее, утопически не разделяя их, соединяя искусство и реальность, проращивая одно в другом, накладывая на всё, что делалось, грубые швы переходов только для того, чтобы эти самые переходы скрыть. Срыть. «Океан или клин боевой».

Боевой, да.

Если залезть в её дневник, который эти дни я смотрю постоянно, видно, как она собирает материалы для дополнительного переживания полноты, ощущения наполненности, скрадывающих страхи и предощущения. Итожила как ворожила, осознанно или нет – потому что когда пытаешься по этому дневнику найти момент, после которого Марина знала о болезни, проследить течение её ухода, ничего не выходит: кажется - жила точно так же, как раньше, переживала за страну и за знакомых, за Игоря и кошек своих, любуясь природой в круге окна.

Всё больше и больше становясь этой самой природой, растворяясь в ней.

13 февраля


ВТОРИЧНЫЙ ВТОРНИК

Из дома вышел затемно, однако мороз отсутствовал, пар не фиксировался как нечто закончено скульптурное, поэтому тьма казалась разреженной и даже отчасти тёплой. Каникулярной. Приморской.

В маршрутке было светло и даже празднично: особенно когда вставали у светофоров, смешивающих свои яростные блики, то алые, то изумрудные с гирляндами фар, окружающих наш аквариум интенсивностью новогодней ёлки.

На кольце у Мебельной фабрики встали в пробке, из-за чего время начало плыть иначе. Другим брассом. 

Рассвет я застал выходя из больничного подвала, где переодеваешься после процедур, снимаешь бахилы. Освещение там, толстящее стены и скрадывающее углы, обязательно тусклое (тоннельное), а из запахов пота и пищи возникает призрак казармы. 
И даже воздух дыряв.

Начинаешь подниматься по лестнице к курилке, где тяжело даже если никто не курит, а в дверном проёме уже плещется сиреневый кисель, значит, можно фотографировать.

Рассвет – это когда свет накапливается в количестве, достаточном для предметного, а не эстетски размытого кляксами снимка.

11 февраля


ПАМЯТИ САШИ ЛАВРОВОЙ

Паша Руднев написал, что умерла Саша Лаврова, замечательный, трогательный, но при этом бескомпромиссный человек, театральный критик. 

Я познакомился с ней, когда у газеты «Культура» была программа работы с провинциальными журналистами (была когда-то и такая, о да!), Саша ездила на них из Новосибирска, а я из Чердачинска. 

Потом мы почти одновременно перебрались в Москву и стали встречаться гораздо реже, так как в театр я ходить перестал, но иногда перестукивались в ФБ или перезванивались, когда мне или Саше нужна была новая работа или место, куда можно писать за гонорары.

Последний раз мы списывались с ней буквально неделю (или чуть больше) назад, когда она спросила через профайл покойного Саши Соколянского про его тексты – может, кто-то знает тексты, которые могут пригодиться его мемориальной книжке…

Так как я публиковал Сашу на «ЧасКоре», то и вставил свои пять копеек, Саша мне ответила, что эти тексты она уже обобщила; ещё тогда подумал, что как-то это неверно - писать с аккаунта умершего человека, как бы близок ты ему не был…

Соцсети приучают нас к повышенной нашей смертности в разы больше, чем теленовости: в телевизоре чаще всего говорят о посторонних и малознакомых людях (среди которых, правда, ты можешь выбирать себе осколки разбитого зеркала), тогда как в Фейсбук пишут человеки на расстоянии одного рукопожатия.

Из-за этого многие подспудные связи и второстепенные новости, которые ты бы никогда не узнал вне медийного пространства, выносятся на прибрежный песок твоего внимания, застревая там клиническим, неизбывным miento mori.

Паша пишет, что в последнее время Лаврова бедствовала и едва ли не голодала. Вот странно – переехали мы с ней в столицу примерно в одни и те же годы, но почему-то у меня было стойкое ощущение того, что я переехал в Москву правильно, а она нет, что в Новосибирске Саша была устроена гораздо комфортнее (всё-таки родина).

Разумеется, все имеют на Москву (как и на любой другой чужой город) совершенно равные права, но наблюдатель никогда не бывает объективен, поскольку не исключает себя из общей картины наблюдения и оттого сбивает фокус.

С чужими жизнями всегда так. Думаю, Чикатило тоже находил оправдания своей «деятельности», ну, или, как минимум, выстроил внутренние игры, позволяющие «уклоняться от ответственности» перед самим собой и не смотреть в глаза собственной совести.

С чужими смертями всё оказывается ещё более субъективным, так как долго смотреть в эту сторону нормальному человеку негоже, мало кто выдерживает.

Каждый раз, узнавая о чьём-то конце, всегда находишь объяснение, отчего это произошло не с тобой; и отчего этого произойти с тобой не в состоянии: ты не голодаешь, не злоупотребляешь, не стоишь на морозе, не пользуешься самолётами каждый день, у тебя хорошая наследственность и т.д. и т.п.

К сожалению, человек как-то повышенно смертен и никто не избежит последнего часа, который, впрочем, сам он уже не зафиксирует. И это, кажется, большое благо: мы не знаем и не можем узнать своей смерти, но именно поэтому нас так достают до самых печёнок смерти чужие.

Не так, так иначе, не мытьём, так катаньем или катанием.

Глупое политиканство постсоветского совка, кажется, единственное, что может отвлечь нас от будничной меланхолии, связанной со своими собственными страхами, подспудными и не очень: так, пожалев Сашу Лаврову и, неожиданно для себя, вспомнив Сашу Соколянского, с которым никогда не был близок и виделся, кажется, один раз в жизни на каком-то фестивальном спектакле в Центре Мейерхольда, я улыбнулся собственным мыслям о том, что теперь знаю, что Пашка может написать обо мне. 

Если переживёт, конечно.

А внутренне поулыбавашись, пошёл чистить снег; день сегодня выдался замечательный, безветренный и солнечный, тёплый, небесно-голубой вверху и безбрежно белый внизу (низ, как пишут интерьерные журналы – это именно то, что отвечает за ощущение уюта), так как ночью шёл снег.

Ну, как шёл, пробежал торопливой гаммой; плюнул в сторону нашего посёлка, точнее, чихнул, да побежал далее; тем не менее, вчерашняя сталь на небе поменялась на выцветший ситец, как бы приманивающий удачу.

Пока сломанным веником чистил ступеньки, мама успела сходить и покормить собаку Люды Пятковой, подруги своей школьной, что жила по другой стороне улицы Железной, пока умерла два года назад (три инфаркта + диабет), оставив собаку и сына, о котором лучше не будем.

Вернувшись от Пятковой, мама пошла навестить мою двоюродную тётку Ольгу Бережную – а это от нас через три двора направо второй двор. Вчера Ольга была у нас, проносила показать отцу УЗИ и просила заходить за томатным соком.

Мама обратила внимание, что варежки у Ольги совсем дырявые стали (моль поела) и сегодня решила отнести ей лишнюю пару. 
Прошлась по скрипучему снегу метров двести, чтобы узнать, что вчера у Ольги, одинокой, юркой старушки, умерла собака.

Да, самой Ольге – 93 и мама постоянно восхищается свежестью её ума и несгибаемой волей.
Ты, Нина, говорит Ольга маме, мне пустые банки обратно приноси, я на следующий год снова томатный сок твоему Диме сделаю. Он ведь его любит.

Да, а Саше-то Лавровой, поди, никто книжку собирать не станет.

UPD. Ольга Бережная умерла в начале декабря 2014 года.

24 февраля


ЛЮБОВЬ И ГНЕВ ПРИРОДЫ

Под натиском олимпиады уличные температуры вновь упали до - 30. Выходил чистить ступеньки и убирать двор от снега, констатирую: всё как и положено в феврале - жёсткий, проволочный ветер и неконтролируемые морозы, безучастные человеку (кажется, градус учитывает человека только когда вертится около нуля, но это не про нас теперь). 
Махая лопатой, неожиданно сформулировал свой пристальный интерес к наблюдениям за погодой: это, пожалуй, единственная доступная мне форма манифестации нормы, хотя бы и климатической. 
Если февралю быть положено отмороженным да заветренным, значит, нет больше кайфа как переживать неуюты ветра да заморозков. 
Человек скучает по естественности и органичности; человеку ну совсем нельзя без ощущений нормальности.

21 февраля
ИЗ ОКОН ОБЩЕЙ СПАЛЬНИ
Пока читал переписку Шаламова с Пастернаком, юный холод, ближе к вечеру, возмужал до зимних величин. Вышел из дому, а навстречу, прямо в лицо, бьют прожектора соседнего дома – многолетняя стройка напротив, кажется, практически закончена, в пустые помещения магазина завезены катера и яхты (их видно со стороны Уфимского тракта и, следовательно, троллейбусной остановки). Вот из-за чего, значит, вырубили нашу рощу, изнасиловали улицу, искорёжив привычную поселковую жизнь. Прожектора дают длинные тени, и заборы кажутся выше. День сегодня маялся, тлел, да всё никак не умирал. Болел старостью, подглядывал одутловатым солнечным краем из-под перины. 

Бывают дни, когда светоносное недомогание несёт в себе разрешение и новый свет, сегодня же уходил свет старый – зимний, стёршийся изношенной десной. Вечерний холод как бы подталкивает эту немощь к краю, помогает заглянуть в неё зачем-то. Превращая растянутую линию горизонта в резиночку для салок.
3 марта


ЗА СЕКУНДУ ДО ПРОБУЖДЕНИЯ (ОММАЖ КАФКЕ)

Внезапно приснился Крым. В виде бесконечного пыльного коридора, замкнутого в квадрат. И двери-двери-двери. И ни одного окна. И какие-то люди, среди которых почему-то я узнаю двух своих бывших начальников и мне хочется попросить их о помощи или о сочувствии, но не получается, так как иначе я буду говорить с ними на одном языке.

Вдруг приснился Крым. В виде бесконечного пыльного коридора, замкнутого в квадрат, который я вижу сверху как правильную со всех сторон геометрическую фигуру и одновременно нахожусь в ней. И двери-двери-двери. Старые, обшарпанные, как всё здесь. Засиженные. И ни одного окна. Вокруг спешат, не замечая меня, точно я прозрачен (а я прозрачен и есть) деловые люди, среди которых почему-то я выделяю двух своих бывших начальников и мне хочется попросить их о помощи или хотя бы о сочувствии, но не получается, так как иначе я буду говорить с ними на одном языке.
Невдруг приснился Крым. То есть, это я понимаю, что это Крым и он так выглядит, хотя нигде об этом не сказано и не показано, лишь подразумевается по умолчанию, что вот он какой, спорный полуостров, возникший в виде бесконечного пыльного коридора, замкнутого в квадрат с какой-то тусклой желтизной цвета старой слоновой кости в воздухе и колоре стен, потолка, который я вижу сверху (примерно с высоты птичьего полёта или даже выше, так, что план здания превращается в фигурку лего) как правильную со всех сторон геометрическую фигуру и одновременно нахожусь в ней, иду как плыву. Ни одного окна. 
Вокруг спешат, не замечая меня, точно я прозрачен (а я прозрачен и есть) деловые люди, выходя из дверей и даже стен (?) и вновь исчезая в них; среди прочих почему-то я выделяю (точнее, узнаю, опознаю) двух своих бывших начальников и мне хочется попросить их о помощи или хотя бы о сочувствии, но не получается, так как иначе я буду говорить с ними на одном языке. Тем более что они, кажется, и не видят меня, как если бы всё незаметно погружалось в воду и корабль тонул, а он и тонет, только никто этого не замечает. 
И мы всё-таки каким-то уже просто постскриптумом, на излёте сна, соскальзывающего в реальность, сцепились с Эриком языками, хотя я чувствую, как его тяготит моё призрачное (даже такое) присутствие, и, тем не менее, мне хотелось бы испытать его на прочность и он продолжает терпеть меня, хотя на самом деле думает о своей квартире в Париже.

25 марта


ВАВИЛОНСКАЯ ЛОТЕРЕЯ

Не оставляет ощущение непредсказуемости жизни, постоянно меняющейся, пока ты спишь: засыпаешь в одном состоянии, просыпаешься в другом. Это относится не только к самочувствию (точно во сне организм проходит какие-то стадии изменений и собирается в новой конфигурации перед самым пробуждением), но и к погоде. Засыпал в густом наваре весеннего перехода, сквозь форточку заглядывающего в комнату, а проснулся в пустоте субботнего утра. Это особая, похмельная пустота минус-материи, когда вещество дня не просто отсутствует, но заранее растрачено, выкачено из месторождения и забыто. Сейчас за окном мелькают редкие снежинки. Каждую ночь сон играет с тобой в лотерею. Или ты принимаешь участие в лотерее, соглашаясь уснуть. Каждый раз не знаешь где, в какой точке окажешься и что с тобой будет. Это похоже на то, когда ты долго едешь на метро и выходишь на незнакомой станции в первый раз. Невозможно угадать, что увидишь, поднявшись на поверхность: край шоссе, скопление оранжевых многоэтажек или же грязную, торговую площадь. Тем более, если выезжал в начале вечера и пока мчал под землей, окончательно стемнело.

28 марта


БЫТЬ НИКЕМ

Володя Раннев вчера очень точно сказал: «Для современного художника (то есть для любого мыслящего, умного) человека наше время создает массу интересных тем – развитие пост-культуры и пост-искусства, жизнь цивилизации в присутствии новых технологий и того, как медиа влияют на реальность, новый человек, семь миллиардов живущих и то, как это влияет на наше состояние, однако реальная жизнь постоянно возвращает нас к тому, что мы давно поняли, давно знаем и что нам, художникам, в силу своей банальности, не очень интересно…»

Мы сидели в Жан-Жаке и говорили о политике. Теперь все говорят о политике, это нам заменяет разговоры о погоде. Мы с Ранневым обсуждали, что всё наблюдаемое в новостях уже многократно было, вспоминали, например, аппаратные «таланты» Сталина и пути развития России в ХХ веке. 

Ведь действительно, заглядывая в историю и в то, что изучалось, описывалось классическим искусством, видишь многие современные «проблемы» как нечто многократно проговоренное и оттого не слишком интересное. Потенциал современного искусства шире, глубже. Тем более что заточен он не под «повторение пройденного», но под формулирование нового.

Жизнь, однако, ставит перед нами с каким-то удивительным упорством всё те же «старые-новые» вопросы. Мне в университете ещё казались предельно устаревшими, покрывшимися архивной пылью вопросы «кризиса гуманизма», а вот поди ж ты, снова нет ничего актуальнее этого «незаконченного прошлого».

3 мая


В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ ШКОЛУ ПОМНЮ Я…

Тут надо рассказать о Нине Степановне, моей школьной учительнице литературы. У нас с ней установились странные отношения; судя по всему, НС меня боялась. Предельно неформальная, богемно-артистического поведения, которому литра служила как бы прикрытием (этакая Белла Ахмадулина от срединной десятилетки; тогда на это хорошо велись), она растерялась, столкнувшись с чем-то ещё более нелинейным и неоформленно свободным внутри меня.

Плюс начитанность. Сбивавшая с ног всех моих преподавателей и в дальнейшем. Просто Нина Степановна была первая. 
«Её чела я помню покрывало, И очи светлые, как небеса. Но я вникал в ее беседы мало...»

Заходя на урок (опасно близорукий, я сидел за первой партой прямо напротив учительского стола: списывать никогда не возникало никакой возможности, злобная математичка, похожая на Бастинду, торжествовала!), она с лёту бросала мне какие-то иллюстрированные журналы: «на, мол, почитай, пока я тут деткам родную речь преподавать стану». 

Но при этом жилилась на пятёрки, то есть не доверяла. Ставила четвёрки, говоря мимо глаз: «Бавильский знает всё, кроме того, что нужно по школьной программе». Придумала себе оправдательное заклинание.

Из-за этого приходилось учить нелюбимые книги с двойным усердием: первая парта (глаза в глаза с преподом) иного и не предполагает. Когда на выпускных экзаменах вытащил билет с Некрасовым в первом вопросе и Максимом Горьким во втором, НС даже ахнула от ужаса: что может быть противоположнее празднику непослушания, чем революционные демократы? Чем пьеса «На дне» и поэма «Кому на Руси жить хорошо?»

Она не знала, что на нелюбимый тогда официоз я нарочно потратил раза в два больше времени и внимания, чем на эстетически и политически приятных мне классиков. И когда, одним из последних в классе, я закончил свой ответ, она попросила подойти к экзаменаторскому столу, за которым сидела с кудрявой, завитой по тогдашней моде в фонтан из мелких спиралек, коллегой, и, наклонившись к моему уху, извинилась. За то, что все эти годы была не права и за то, что всё время ждала подвоха; что не доверяла.

Кстати, правильно делала (см. ниже). Однако на этом она не остановилась, но попросила задержаться ненадолго. Пришлось вернуться за парту. Когда все мои соученики благополучно (или не очень) прошли сквозь процедуру и исчезли за дверью, Нина Степановна вызвала меня к доске и представила коллеге. Мол, вот такой чудесный мальчик, много знает стихов наизусть. 

- Дима, сегодня мы очень устали, экзамен был долгим и трудным. Не мог бы ты нам, во имя отдохновения нашего, прочесть что-нибудь из горячо любимого?

Внутренне я даже рассмеялся, но виду не подал. «Рильке», сказал с пониманием, «Пятая Дуинская элегия». Перевод Николая Болдырева.

8 июля


СПАСИТЕЛЬНЫЕ МИРАЖИ

Читая книгу воспоминаний, которую Улицкая собрала о Горбаневской, я вдруг вспомнил, как писал в армии стихи. Мы разговаривали с Андреем Ивановым о разных метафорах, связанных с деревьями, и как одна из них, армейская, сбылась только много лет спустя, когда вырубили лес у нас под окнами, оставив для шума всего одно дерево - тополь.

А параллельно я читал, как Новодворская, сидевшая вместе с Горбаневской в Казанской психиатрической, рассказывала, как запоминала чужие стихи: «Несмотря на ужасное состояние от галоперидола, она продолжала писать стихи. Тайно, конечно. Это было строго запрещено. Я видела, как зимой, на прогулке, в тюремном дворе, она писала стихотворение о царскосельской статуе. Я при ней играла роль Лидии Чуковской при Анне Ахматовой. Я запоминала уже написанные строчки, а Наташа «жарила» дальше…»

Нужно было, чтобы чтение рукописи совпало с заочным разговором для того, чтобы небо распахнулось и углубилось ввысь сильнее обычного: в Новогорном, где я служил, было удивительное небо, масштабность которого дополнительно подчёркивалась тем, что военная часть стояла на косогоре, окружённом пустырями (один из них занимало химполе, другая - лысина, окружённая вторым слоем забора, как бы отгораживала казармы от посёлка и «гражданки»).

Никогда больше у меня не будет такого неба.

19 июля


ХАМЕЛЕОН ХРОНИЧЕСКИЙ В КРАЮ КРАСНЫХ ТРУСЕЛЕЙ

Покупая в киоске «Роспечати» очередной том «Музеев мира» («КП») или «Русской иконы» (есть в этом ритуале нечто умиротворяющее, вызывающее привыкание – возможно, сублимация стабильности), сильно смущаешься перед продавцом и случайными свидетелями, перед которыми как будто бы открываешься. 
Приоткрываешь нутро, близкое к «ядру личности», поскольку это кажется важным для тебя сегодня. Распахиваешься как улитка без панциря или парковый трясун. 

Искусствоведческие тома (хотя и отчаянно попсовые, весьма халтурные, впрочем, на порядок лучше синей серии, изданной «АиФ») выглядят вопиющими чужаками в этих киосках тотального серого шума. Кстати, может быть, покупка их важна ещё и из-за этого желания социального животного подключиться к интернету всеобщего потока, олицетворяемого киосками с «прессой». 
Но главное не это, а то, что, видимо, твоя интеллигентность и интеллектуальность привыкли прятаться и маскироваться за рассеянностью и невзрачностью. Привычка не выделяться и не высовываться, превратившаяся сначала в характер, а теперь и в судьбу. 

При том, что речь идёт о товарах «массового потребления», продаваемых в самой демократической из всех возможных торговых сетей. 
Мамино удивление на отказ повязать кашне во время холодного дождя («…мне кажется, для Чердачинска это слишком…») вскрывает природу тотального дискомфорта, к коему притерпелся настолько, что уже не отдаёшь себе в этом отчёта.

22 июля


СМУЩЕНЬЕ, НАДСАДА И ГОРЕ

Каждый приезд (куда бы то ни было) несёт в себе отъезд, встреча – разлуку. Это изматывает, изнашивает душу, но без этих приездов-отъездов, расставаний и невстреч тоже никак: долгое сидение без поездок на подножном корме одного места изнашивает душу ещё сильнее. Точнее, насилует его всё сильнее и сильнее спелёнывающей логикой конкретной территории.

Трудно вспомнить места, в которые я бы не вкладывался хотя бы для того, чтобы получить обратку свободы через эту новую привязанность. Вот вместо того, чтобы освобождаться от накопившегося за жизнь груза, постоянно наваливаешь на себя дополнительный.

Вновь попав в район своих школьных лет, я поймал себя ещё на одном важном свойстве восприятия: так как прожито здесь много лет, вокруг потенциально много знакомых лиц, которые бессознательно ищешь. Выкликаешь, когда идёшь по улице и смотришь по сторонам.

Интуиция не обманывает, и действительно, подходя к школе № 89 или же зайдя во двор, видишь людей, чьи глаза мгновенно откликаются воспоминаниями.

Так было и в этот раз, однако я о другом. Разумеется, встречаешь ты не того, кого «ждал», так как вообще-то никого конкретно не ждёшь. Просто лица эти из другой возрастной категории. 

Это всё больше дети и подростки – то есть персонажи из того возраста, когда ты сам тут был таким. Все они - не то, чем ты сейчас являешься, поэтому если вдруг даже увидишь «одноклассника», он будет уже не ребенок, а что-то расплывшееся, вроде тебя самого. С лицом, в котором знакомое блуждает среди благоприобретённого.
Прогуливаясь по «местам боевой славы», несешь с собой и внутри себя время, в котором ты застрял, пока обитал здесь. Точно оно остановилось, однажды, причем не только тут, но и в тебе тоже.
Точно ты - всё ещё школьник... вот и глазами ищешь, бессознательно, таких же..., как «ты сам».

20 октября


ПЕСНЕ ТЫ НЕ СКАЖЕШЬ ДО СВИДАНЬЯ

Мама сейчас поёт на кухне (переехав в отдельный дом, она часто поёт, особенно громко смеётся, много говорит во сне): «…я для вас была лишь тенью, но сейчас я вырвалась из плена…» 

Прочь тревоги, прочь сомненья, я теперь стою на этой сцене... По её песням легко можно проследить за её самочувствием и настроением: пение оказывается проводником внутрь сознания, добавочным интенциональным мосточком. Так в ренессансном портрете пейзаж в окне или маргиналии на заднем плане (ну, или же натюрморт на переднем) как бы вводили вглубь человеческой территории – в структуру конкретного личностного ландшафта.

Рема здесь в том, что важна не мелодия, но слова, то есть нечто почти случайное, случайно цепляющееся своими фразеологическими сращениями за подсознание. Да, а мелодия как раз тут вторична, поскольку её «задача» - сделать слова как можно более незаметными, проскальзывающими внутрь без малейшей зацепки – как по маслом написанному. 

Кстати, чуть в сторону. Примерно таким же образом воздействует и «осязательная ценность» живописи, сформулированная Беренсоном. Я к тому, что исполняемые нами песни – это больше, чем проговорки, это прямой путь в пещеру с личностными особенностями. С температурой нынешнего часа.

Думаю, происходит это приблизительно (сильно огрубляя, поскольку у всех машинка работает по-разному) так: человек размышляет о чём-то или чем-то озабочен, поэтому крутит и вертит, так или иначе, один и те же речевые формулы, которые или совпадают с тем, что встречается в обиходных песнях, или же выводят на них. 

Ну, или же опыт песни, предшествующий мысли и уже существующий в мире слитком готового, отлитого в слова опыта, подформировывает наше сознание таким образом, что это существование заранее встраивается в наши мыслительные процессы и затем окликает его. 

(Эту фразу я намеренно завертел особенно запутанно для того, чтобы придать ей дополнительное ускорение и дополнительную правдоподобность).

Поэтому, хочет или не хочет, но, напевая, человек чаще всего проговаривается. Если, конечно, это не мой мозг устроен как мозг Порфирия Петровича, постоянно нуждающегося в психоложеской поживе. 

Но что ещё может прийти в голову, если в день ежегодного отъезда своих детей и внуков мама хлопоча на кухне щебечет: «А завтра лагерю скажем – прощай, прощай, прощай…» («…гори огонь, поярче, гори – не догорай…»)

И я не могу передать, как и что перехватывает у меня где-то в горле, когда ты, занимаясь домашним, напеваешь под нос: «Миленький ты мой, возьми меня с собой, там в краю далёком, буду тебе женой…»

Мне же ведь тоже скоро предстоит уезжать и надолго.

22 октября
 

КАРМИЧЕСКАЯ КЕРАМИКА

Наш ноябрь сух и тих, как высохший лист – с ветки упал, но не затерялся. Вылинял, выгнул хребет, точно кот, да так и уснул. Снег запаздывает, как я понимаю, градус уже покачнулся, противоходом курсам валют, но держится на плаву и не тонет. Точнее, не окапывается в мерзлой земле. 
Ещё не смерзается, сжав зубы.

Всё это совпадает с уклончивой солнечностью. Витражный период мы прошли ещё в октябре, богатом на светлое, сухое тепло, струящееся сквозь кованый голод, за окном – по-прежнему злато и ржа, поредевшие, поседевшие, но, тем не менее, всё ещё трепетно счастливые общей жизнью. 
И если солнце, надев капюшон, выбирается к нам на прогулку, объедки былой роскоши, подсвеченные здешним светом, легко воспламеняются. 

Гори костёр подольше. Эмоции наши легки и летучи, быстро приходят и быстро уходят, ни на чём не настаивая, ни во что не встраиваясь, как этот, по касательной, свет, делающий окна в доме напротив непроницаемыми. Всего-то смещение привычки на пару недель, но сколько поживы в жилом промежутке. 
Так монетка, завалившаяся за подкладку, похожа на кусок льда. Однако стоит немного подержать пятак в руке, и он согреется, будто оттает, продолжив окисляться с вечера и до утра: лунный свет не обязан касаться его перстами, окисление может идти и без непосредственного контакта.

21 ноября


РУКОПИСИ ГОРЯТ

От человека ничего не остается. Никакой суммы дел: все, что мы делаем, мгновенно отчуждается. Как дети, имеющие собственную судьбу.

28 ноября


ИЗ МОИХ ТВИТОВ

Как же меня убивает, что люди не могут жить вечно.

26 ноября



Продолжение >
скачать dle 12.1