Дивным солнечным сентябрьским днем наш новонабранный восьмой биологический класс отрабатывал субботник на задворках Пушкинского музея – вернее, на территории какого-то тогда революционного музея или архива, а на самом деле – городской усадьбы Голицыных с прекрасным маленьким парком перед зданием XVIII в. Мы собирали опавшие листья – яркие желтые и красные листья в зеленой по-летнему траве, смеялись и, кажется, больше дурачились, чем работали. Во всяком случае, единственный эпизод, который я помню отчетливо – это как я сыплю эти красные и желтые листья на голову Мити, смущенно улыбающегося в ответ. Увы, я была не одинока. Почему-то мишенью наших «шуток» в тот день мы единодушно – сами еще едва знакомые – выбрали его. Высокий, нескладный, мешковатый, полный – да, но все это – не основания для травли в интеллектуальном классе, да еще среди подростков, которые в большинстве своем в этом возрасте мало отличаются соразмерностью и гармоничностью. Да и травли-то никакой не было – к этому ни у кого из нас не было склонности, да и времени не было – программа была очень насыщенная – и не только учебная. И все же отношение к нему было особое… Не отношение – отторжение. Его, кажется, и в класс наш перевели родители не из любви к биологии, а спасая как раз от травли в прежней его школе. У нас он себе друзей не нашел. Но где-то, видимо, все же были эти друзья – потому что когда мы пришли в школу после зимних каникул, нам сообщили, что Митя повесился на Новый год, оставшись один в квартире и, как видно из его последних дневниковых записей, очень переживая, что
никто из друзей не пригласил его на праздник… Мы с одноклассниками после этого никогда о Мите не разговаривали.
С тех пор прошло тридцать лет. Тех моих одноклассников, которые, проучившись один год, ушли, я не помню. С трудом вспоминаю некоторые фамилии и имена тех, с кем проучилась все три года.
Митю помню…
Для того, чтобы наш разговор имел смысл, прежде всего нужно определить, что такое самоубийство, поскольку сторонники позволительности и, тем более, похвальности этого действия всячески стараются расширить границы этого понятия – и причислить к самоубийцам тех, кого человечество чтит и к кому прислушивается. И поскольку большинство из нынешних мыслителей и деятелей выросли в эпоху господства лозунга о
человеческой жизни как о высшей ценности и верят ему всей душой – они легко смешивают готовность к смерти с идеей самоубийства. Меж тем как нет более далеких вещей. Я бы даже сказала так: если всерьез отнестись к определению, которое дает самоубийству Дюркгейм, а он определяет его так: «<…> самоубийством называется каждый смертный случай, который непосредственно или опосредованно является результатом положительного или отрицательного поступка, совершенного самим пострадавшим, если этот последний знал об ожидавших его результатах»[1], - то мы должны будем признать самоубийцами весь род человеческий, начиная с прародителей, которым весьма недвусмысленно было сказано, что, съев плод с заповедного древа, они «умрут смертию», и кончая нами, нынешними, всеми без исключения, знающими или хотя бы слышавшими, что грех – это семя смерти и тления, т.е., тот самый «поступок», результатом которого будет конкретно наш «смертный случай»[2], и все же неизменно продолжающими грешить
. Так вот, в случае такого расширения понятия, из всего человеческого рода
наименее склонны к самоубийству те, кто живет,
приготовляя себя к смерти…
Сергей Роганов в своей статье (и он всего лишь следует давней традиции[3]) причисляет к самоубийцам Христа и Сократа. Однако Сократ, приговоренный к смерти афинянами и исполнивший закон, в той же мере может быть назван самоубийцей, как не покинувший, несмотря на подавляющее превосходство противника, своего поста солдат. Впрочем, в нашей постхристианской культуре, где люди, помня о высшей ценности человеческой жизни, все чаще начинают сбегать с любых постов при малейшей угрозе, пожалуй, и такого солдата скоро причислят к самоубийцам в массовом сознании, а не только в социологических этюдах[4]. Надо же как-то себя оправдывать… Между тем, есть почти параллельная греческая история, когда еще не приговоренный, а только вызванный в суд по обвинению в святотатстве Аристотель немедленно сбежал. Но именно он и закончил свою жизнь самоубийством – выпив аконит своевольно, спасаясь от
возможных преследований, а, скорее всего, и от начинающихся немощей[5]. Из сказанного, пожалуй, можно сделать вывод: к самоубийству гораздо более склонен тот, кто с легкостью покидает свой пост, а вовсе не тот, кто способен на нем остаться несмотря ни на какие угрозы… Известно, что Сократ и при отступлении афинских войск не бежал, а отходил медленно, готовый обернуться к любому преследователю и сражаться.
Не будем разбирать аргументы тех, кто считает Сократа самоубийцей – представляется, для нас гораздо важнее то, что думал по этому поводу сам Сократ и его современники. А Сократ у Платона, с одной стороны, безусловно осуждает самоубийство, с другой стороны, неизменно называет происходящее с ним
убийством. В «Апологии Сократа» после произнесения смертного приговора читаем: «Немного не захотели вы подождать, о мужи афиняне, а вот от этого пойдет о вас дурная слава между людьми, желающими хулить ваш город, и они будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хулить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. Вот если бы вы немного подождали, тогда бы это случилось для вас само собою; подумайте о моих годах, как много уже прожито жизни и как близко смерть. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, вы думаете, о мужи, что я осужден потому, что у меня не хватило таких слов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить все, чтобы уйти от наказания. Вовсе не так. Не хватить-то у меня, правда что, не хватило, только не слов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам приятнее всего было бы слышать, вопия и рыдая, делая и говоря, повторяю я вам, еще многое меня недостойное – все то, что вы привыкли слышать от других. Но и тогда, когда угрожала опасность, не находил я нужным делать из-за этого что-нибудь рабское, и теперь не раскаиваюсь в том, что защищался таким образом, и гораздо скорее предпочитаю умереть после такой защиты, нежели оставаться живым, защищаясь иначе. Потому что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти всякими способами без разбора. Потому что и в сражениях часто бывает очевидно, что от смерти-то можно иной раз уйти, или бросив оружие, или начавши умолять преследующих; много есть и других способов избегать смерти в случае какой-нибудь опасности для того, кто отважится делать и говорить все. От смерти уйти не трудно, о мужи, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, - тем, что идет проворнее, - нравственною порчей. И вот я, осужденный вами, ухожу на смерть, а они, осужденные истиною, уходят на зло и неправду; и я остаюсь при своем наказании, и они – при своем. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно»[6].
Современники не сомневались в том, что Сократ
убит афинянами. Сопоставление стихов Диогена Лаэртского о смерти Сократа и о смерти Аристотеля делает очевидным, что перед нами два совсем разных случая и что они никак не смешивались. Надо заметить, что Аристотеля Диоген Лаэртский вовсе не осуждает (язычество вообще довольно лояльно относилось к самоубийству, греки – к так называемому разумно оправданному самоубийству[7]) – и тем очевиднее, что смерть Сократа и смерть Аристотеля для него совершенно различны.
Вот что он пишет о Сократе:
Пей у Зевса в чертоге, Сократ! Ты назван от бога
Мудрым, а мудрость сама разве не истинный бог?
Ты смертоносную принял цикуту от судей афинских –
Но не тебе, а себе смерть обрели они в ней[8].
А вот – об Аристотеле:
Евримедонт, богини Део служитель и чтитель,
За нечестивую речь в суд Аристотеля звал.
Но аконита глоток избавил того от гоненья:
В нем одоленье дано несправедливых обид[9].
Сократ же, вопреки обыкновению древних, как раз решительно и
радикально отвергает самоубийство, утверждая одновременно, что истинный философ должен быть готов к смерти, и что
истинная философия есть не что иное, как постоянное приготовление к смерти.
В диалоге «Федон» он говорит следующее: «Евену <…> скажи <…> от меня "прощай” и прибавь, чтобы как можно скорее следовал за мною, если он человек здравомыслящий. Я-то, видимо, сегодня отхожу – так велят афиняне.
Тут вмешался Симмий:
- Да как же мне убедить в этом Евена, Сократ? Мне много раз приходилось с ним встречаться, и, насколько я знаю этого человека, ни за что не послушает он твоего совета по доброй воле.
- Почему же? Разве Евен не философ?
- По-моему, философ, - отвечал Симмий.
- Тогда он согласится со мною – и он, и всякий другой, кто относится к философии так, как она того требует и заслуживает. Правда, руки на себя он, вероятно, не наложит: это считается недозволенным. <…>
- Как это ты говоришь, Сократ: налагать на себя руки недозволенно, и все-таки философ соглашается отправиться следом за умирающим? <…>
- Так почему же все-таки, Сократ, считается, что убить самого себя непозволительно? Сказать по правде, я уже слышал и от Филолая, когда он жил у нас <…>, и от других, что этого делать нельзя. Но ничего ясного я никогда ни от кого не слыхал.
- Не надо падать духом, - сказал Сократ, - возможно, ты еще услышишь.
Но пожалуй, ты будешь изумлен, что среди всего прочего лишь одно это так просто и не терпит никаких исключений, как бывает во всех остальных случаях. Бесспорно, есть люди, которым лучше умереть, чем жить, и, размышляя о них – о тех, кому лучше умереть[10], ты будешь озадачен, почему считается нечестивым, если такие люди сами окажут себе благодеяние, почему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует кто-то другой. <…> Конечно, это может показаться бессмысленным, - продолжал Сократ, - но, на мой взгляд, свой смысл здесь есть. Сокровенное учение[11] гласит, что мы, люди, находимся как бы под стражей, и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать, - величественное, на мой взгляд, учение и очень глубокое. И вот что еще, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, - часть божественного достояния. Согласен ты с этим, или нет?
- Согласен, - отвечал Кебет.
- Но если бы кто-нибудь из принадлежащих тебе убил себя, не справившись предварительно, угодна ли тебе его смерть, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти?
- Непременно! – воскликнул Кебет.
- А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде как, например, сегодня – меня.
- Да, это, пожалуй, верно, - сказал Кебет. – Но то, о чем ты сейчас говорил, будто философы с легкостью и охотой согласились бы умереть, - это как-то странно, Сократ, раз мы только что правильно рассудили, признав, что бог печется о нас и что мы – его достояние. Бессмысленно предполагать, чтобы самые разумные из людей не испытывали недовольства, выходя из-под присмотра и покровительства самых лучших покровителей – богов. Едва ли они верят, что, очутившись на свободе, смогут лучше позаботиться о себе сами. Иное дело – человек безрассудный: тот, пожалуй, решит как раз так, что надо бежать от своего владыки. Ему и в голову не придет, что подле доброго надо оставаться до последней крайности, о побеге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и, мне кажется, всякий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто лучше его самого. Но это очевиднейшим образом противоречит твоим словам, Сократ, потому что разумные должны умирать с недовольством, а неразумные – с весельем. <…>
- Да, Симмий и Кебет, если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, которые лучше живых, тех, что здесь на Земле, я был бы не прав, спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же, что я надеюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всею решительностью. Но что я предстану пред богами, самыми добрыми из владык, - знайте и помните, это я утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном же роде! Так что никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее, и что оно, как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных»[12].
Ученик Сократа Клеомброт, по преданию, бросился в море, прочитав «Федона». На это любят указывать, как на доказательство самоубийственных намерений самого Сократа. Но надо полагать, что перед нами далеко не единственный случай усердного ученика, превратно понявшего учителя…
И нам не понять рассуждений Сократа, если мы не увидим жизнь здешнюю и жизнь за гробом в единой перспективе. Тогда приготовление к смерти (а именно так определяет Сократ философию) будет приготовлением к продолжению пути, а самоубийство, напротив, предстанет роковым перерывом на пути, сворачиванием с тропы,
отказом готовиться к предстоящему. Сократ недвусмысленно утверждает – рядом с нами есть те, кто лучше нас знает, куда мы идем, кто знает, в какой момент мы готовы к переходу, и где то место, в котором переход осуществим. Нам же неведомо, к чему
именно нас готовят и что для нас нужно, какая
тренировка нам требуется, чтобы быть по-настоящему готовыми. Совершая самоубийство, мы, как испуганные бараны, надеясь обрести выход, бессмысленно бросаемся на изгородь под током и повисаем на ней…
Для того, чтобы представить себе посмертную участь самоубийц, как она виделась древним, нам стоит присмотреться к указаниям Платона о том, как их следует хоронить, ибо похороны были магическим действием, повторяющим и облегчающим путь мертвого, руководящим им на его пути. Итак: в одиночестве, а не вместе с другими людьми, на пустырях, не имеющих имени, на границах двенадцати частей государства, не отмечая при этом места их погребения ни надгробными плитами, ни надписями… Самоубийцам, очевидно, не предоставляется никакого
места, они буквально вмуровываются в
границу, сошедшие с пути – застывают в месте этого схода, на линии, очерчивающей путь. Словно бы сами становятся стеной и границей… Застревают между мирами…
Надеюсь, мы почувствовали разницу. Не бежать от смерти, готовиться принять смерть и даже идти ей навстречу ради того, что действительно дорого, ради того, что утверждал в своей жизни (и значит – готов утверждать
своей жизнью)[13], – все это и есть то, что делает человека человеком – то есть – философом.
Бежать в смерть – действие, лишающее человека человеческого достоинства. Как и любое бегство – хотя в каждом конкретном случае любому бегству можно найти массу оправданий… Ну, хотя бы потому, что оно не окончательно, и возможно возвращение и новая битва. Кроме, естественно, бегства в смерть.
Еще более нелепо, чем предположение о самоубийстве Сократа – предположение о самоубийстве Христа. И здесь мы видим готовность пройти
не Им самим уготованный путь[14].
Готовность к смерти – а не
бегство в смерть. И готовность не просто к смерти, но – к
жертвенной смерти. К тому, чтобы душу свою положить за други своя. А больше этой любви, как известно, нет[15]. Христос не просто следует предуказанным путем, как Сократ, Он следует путем, на котором Его ждет последняя и страшная битва – со смертью. Он – воин, погибший, чтобы выиграть битву, в которой решалась судьба мира. Он входит в область смерти, чтобы преодолеть ее. Но Он входит туда не самовольно – Он не бежит к смерти. Он лишь не бежит от нее – как и подобает воину[16]. И прошедший путем зерна, Он порождает гроздья себе подобных. Мученики христианские искали не смерти – они искали Славы Христовой. Они хотели не сбежать из жизни – а привести в жизнь Жизнь. Хотели, чтобы мир открылся своему Спасителю от смерти и тления в каждой своей точке – и прежде всего – в каждом человеческом сердце[17]. И если те, кому они хотели открыть Христа, терзали и убивали их, они не бежали мук и смерти. Ибо нет больше твой любви, как если кто положит душу свою за други своя… И они оказались – как и ожидали – не в смерти, а в жизни. Не то что в «иной», которой, предположим, никто из живущих не видел, - нет, в нашей здешней жизни! Великомученик Пантелеймон, казненный в самом начале IV века, до сих пор работает врачом для всех, с верою прибегающих к его помощи. Убеги он от смерти, согласись принести жертвы идолам вопреки тому, чему веровал, - и его профессиональная деятельность, проживи он после этого хоть сто лет в том благоденствии, которое предлагал ему император Максимиан, была бы закончена шестнадцать веков назад…
Итак, давайте перестанем путать мужество остающегося на своем посту с трусостью покидающего свой пост. Верность до смерти с предательством всех и вся. Потому что после пришествия Христова человек уже не может оставаться просто пасомым (которому именно поэтому самоубийство запрещено) – он призван стать воином и стражем – потому что он теперь – не на пути, но – созданный по образу и подобию Божию – как Христос – сам дверь[18] и путь[19]. Человек – проход между мирами, он тот, кто впускает в мир добро или зло. И ни то, ни другое не имеет других дверей к нам, кроме нас самих. Человек – страж своей сторожевой башни. Что получается, когда башню покидает страж? Или когда башня сама себя взрывает? Пролом в стене. А проломами пользуется не друг. Ими пользуется враг…
Что же характеризует самоубийство само по себе, вне сравнений, по существу?
Продолжение >____________________
Примечания:
1 См.: Дюркгейм Эмиль. «Самоубийство: социологический этюд». // Цит. по материалам сайта Koob.ru.
2 Если вдруг кто не знает – поясняю: грех – это не шоколадка, за которую выпорют, грех – это серная кислота (или, скажем, метиловый спирт), после употребления которой если и откачают – то уже очень больным и несчастным. И если всем религиям случалось превентивно пороть ребенка за шоколадку – то именно для того, чтобы он научился соблюдать запреты и не добрался до серной кислоты… Хотя, как показывает практика, это не слишком эффективный метод – в результате его использования слишком многие стали считать грех шоколадкой… Что же касается нашего понимания или непонимания того, что в результате совершения греха умирают, то потрясает своей способностью предстать как идеальная притча о нашей жизни следующий случай: трое работников завода перепутали этиловый и метиловый спирт. Двое выпили – и умерли. Третий, задержавшийся, посмотрел на мертвых, посмотрел на свою порцию – тоже выпил – и умер...
3 В научном исследовании, кажется, впервые радикально смешал все понятия как раз Эмиль Дюркгейм. В своей работе «Самоубийство: социологический этюд» он пишет: «В общем, поступок не может определяться целью, преследуемой действующим лицом, потому что однородные движения могут относиться к самым различным целям. Если допустить, что самоубийство имеет место только в том случае, когда у человека было определенное намерение убить себя,— под наше определение самоубийства не подошли бы многие факты, в существе своем, несмотря на кажущуюся разнородность, вполне идентичные с теми, которым это название дается решительно всеми и которых нельзя называть иначе, так как это значило бы отнять у этого термина всякое определенное употребление. Солдат, идущий навстречу верной смерти, для того чтобы спасти свой полк, не хочет умереть, а разве в то же самое время он не является виновником своей смерти в том же значении этого слова, в каком оно применимо к промышленнику или коммерсанту, убивающему себя, для того чтобы избегнуть стыда и позора банкротства. То же самое можно сказать о мученике, умирающем за веру, о матери, приносящей себя в жертву своему ребенку, и т. д. Принимается ли смерть только как печальное, но неизбежное условие той цели, к которой субъект стремится, или же он ищет ее ради нее самой — в обоих случаях он отказывается от существования, и различные способы расчета с жизнью могут быть рассматриваемы только как разновидности одного и того же класса явлений. Между всеми этими разновидностями слишком много основного сходства,для того чтобы их нельзя было объединить под одним родовым термином, строго различая при этом все виды этого рода. Правда, согласно обыденному представлению, самоубийство есть прежде всего порыв отчаяния у человека, который больше не дорожит жизнью; но на самом деле человек вплоть до самого последнего момента привязан к жизни, хотя эта привязанность и не мешает ему расстаться с нею. Во всех случаях, когда человек отказывается от того, что считает своим высшим благом, имеются, очевидно, общие и существенные признаки; напротив, разнородность побудительных причин, оказавших влияние на самое решение, может вызвать лишь второстепенные подразделения. Когда преданность чему-либо простирается до лишения себя жизни, то с научной точки зрения это будет самоубийством; мы увидим далее, к какому разряду надо будет отнести этот случай». // Цит. по материалам сайта Koob.ru. (Курсив в текстах – выделено мною, полужирный – выделено цитируемым автором. – Т.К.) Вся путаница здесь с очевидностью происходит от того, что Дюркгейм полагает временное существование индивида высшим благом.
4 После того, как статья была написана, случилось знаменательное происшествие 20 августа в г. Вольске Саратовской области. Водитель автобуса, в салоне которого был 31 человек, включая троих детей, поняв на спуске, что у автобуса отказали тормоза, выпрыгнул из окна. Автобус врезался в дерево. Погибли двое, пострадали 20 человек. Водитель не пострадал… Ему 25 лет. Это что-то совсем новое – но предсказанное настроениями социологов задолго до своего появления… Думаю, окажись они пассажирами этого автобуса, вряд ли бы они оправдали такую волю к жизни…
5 См.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Пер. М.Л. Гаспарова. М.: «Танаис», 1995. С. 207-208.
6 Платон. Собрание сочинений в 4-х т. Под ред. А.Ф. Лосева, В.Ф. Асмуса, А.А. Тахо-Годи. М.: «Мысль». Т. 1. 1990. С. 93-94.
7 В «Законах» Платона читаем: «Чему же в таком случае должен подвергнуться человек, убивший то, что всего ближе и, как говорится, всего дороже? Я говорю о самоубийцах, которые насильно лишают себя того, что им суждено судьбой, хотя их к этому не приговаривало государство, не вынудила неотвратимым страданием несчастная случайность или выпавший на их долю тягостный стыд, делающий невозможной жизнь, сами над собой творят они этот неправедный суд из-за своей слабости и отсутствия мужества. Что касается очищения и погребения такого человека, то обычаи эти ведомы богу. Поэтому ближайшие родственники должны обратиться к толкователям и вместе с тем к законам, касающихся этих дел, и поступить согласно их предписаниям. Погребать самоубийц надо прежде всего в одиночестве, а не вместе с другими людьми. Далее, столь бесславных людей надо хоронить на пустырях, не имеющих имени, на границах двенадцати частей государства, не отмечая при этом места их погребения ни надгробными плитами, ни надписями». Платон. Указ. изд. Т. 4. 1994. С. 330.
8 Диоген Лаэртский. Указ. соч. С. 116.
9 Там же. С. 208. Как видим, это еще и ответ Сократа на нынешние споры об эвтаназии. Эта смерть по договоренности будет одновременно убийством и самоубийством… Слова «облагодетельствует кто-то другой» - это ирония Сократа по поводу его собственных «благодетелей» - афинян. Другое дело, что звать врача вместо священника, подключать умирающего человека к автономным системам жизнеобеспечения – а потом решать, нравственно или безнравственно будет его отключить – это развлечение нашего времени, главным своим постулатом, опять-таки, принимающего идею о высшей ценности человеческой жизни…
10 Имеется в виду учение пифагорейцев.
11 Платон. Указ. изд. Т. 2. 1993. С. 12-14.
12 О смерти Пифагора рассказывают по-разному. Но в нескольких версиях присутствует его отказ пройти по полю бобов, что и дает возможность преследователям его настигнуть. К бобам Пифагор относился особенно, запрещая употреблять их в пищу и, очевидно, повреждать, указывая на некое сродство человека и бобовых. Оказавшись в критической ситуации перед указанной преградой, он, по преданию, произносит: «Лучше плен, чем потоптать их, лучше смерть, чем прослыть пустословом». См., например: Диоген Лаэртский. Указ. соч. С. 347. Какой бы курьезной не представлялась нам сейчас эта история (а над ней издевались и почти современники философа – не пифагорейцы, естественно), разумный человек скорее будет склонен предположить наше полное непонимание того, чему именно учил Пифагор о бобах, ибо вряд ли было несерьезно то, что удостоверено им собственной смертью…
13«Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия: впрочем не как Я хочу, а как Ты. <…> Еще, отойдя в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя <…> и помолился в третий раз, сказав то же слово. Тогда приходит к ученикам Своим и говорит им: вы все еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников; встаньте, пойдем: вот, приблизился предающий Меня» (Мф. 26, 38-46).
Я бы не стала цитировать эти общеизвестные тексты, если бы из статьи Роганова не выяснила, что они бывают мало известны даже тем, кто берется о них писать. Все упоминания Рогановым Христа и Евангелия повергают в глубокое удивление (например, о даровании Им десяти заповедей… и о простоте речений Иисуса…).
14 См.: Ин. 15,13.
15 Для Бога вхождение в область смерти ужасно так, как мы не можем себе представить. Потому что Бог и смерть – две вещи абсолютно несовместные. Поэтому Христос молится перед тем, как его схватят, до кровавого пота. Поэтому Он так страшно кричит на кресте о своей Богооставленности – человек должен войти в смерть, разлученный с Божеством. Христос – Богочеловек – в этот миг словно раздираем пополам…
Об этом хорошо написал Пастернак:
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства
И был теперь, как смертные – как мы…
Те, кто следовал за Ним – первопроходцем – были гораздо бесстрашнее. См. об апостоле Павле в следующей сноске.
16 Так же, как и Сократ, они шли к смерти радостно, потому что для них она была никак не завершением, а началом, новой жизнью в немыслимой здесь полноте, и в немыслимой здесь полноте – встречей с Тем, Кто был им дороже всего – со Христом, но они никогда не сбегали со своего поста. И здесь опять оказывается верным то, что представляется парадоксом, – самоубийством кончают жизнь как раз те, кто боится смерти, а еще больше боится жизни, ее трудов и мучений. Мученики за Христа не боялись ни жизни, ни смерти. Известно высказывание апостола Павла, уже заключенного в узы и пребывающего под угрозой казни: «Ибо для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение». Но апостол продолжает: «Если же жизнь по плоти <доставляет> плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас. И я верно знаю, что останусь и пребуду со всеми вами для вашего успеха и радости в вере, дабы похвала ваша в Иисусе Христе умножилась через меня…» (Флп. 1, 21-26).
17 «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет. Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком. Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин. 10, 9-11).
18 «Иисус сказал ему: Я есмь путь, истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14, 6).
19 См.: Миссионерско-апологетический проект "К Истине" - 03.06.2007. Самоубийство: психологические аспекты. Интервью с главным психиатром г. Уфы Юрием Анохиным. Беседовал Максим Степаненко.
Первая публикация: «Новый мир», 2009, № 10
скачать dle 12.1
