ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Инна Лиснянская. ПИСЬМА К ДОЧЕРИ. 2005 г. Часть II

Инна Лиснянская. ПИСЬМА К ДОЧЕРИ. 2005 г. Часть II



Часть I >
 

*

Вчера вечером Фима[1] мне прочитал своё очень хорошее стихотворение о снеге, почему-то в связи со снегом и бездомьем Фимы я вспомнила Колю Рубцова, из этого винегрета в голове выскочил стишок. Я его тебе, как всё, что ни нашкрябываю, посылаю. Это – второй блин комом.

* * *

Я в дому, как в яме долговой,
Вся в долгу, не всех я привечаю
[2].
Почитай стихи мне, дорогой
За тарелкой щей и чашкой чаю.

Прочитай, бездомный человек,
О вольнолюбивом бездорожье,
Где идёт великорусский снег,
Землю утепляющий до дрожи.

Случай – тайна. Участь – на виду.
Я тебе как перекати-полю
В этой яме угол отведу, –
Вволю спи, отогревайся вволю!

Но уйдешь. Хоть до костей продрог, –
Тянет непутевая дорога.
По тебе, – лишь там ночует Бог,
Где сугроб без крыши и порога.


13 августа 2005 г.

Сегодня вновь подтягиваются тучи в изобилье, ещё меж ними есть просветы, но скоро хлынет дождь. Однако не хлынул, разветрилось, рассолнечнелось. Хватанула два кружка жареного кабачка. Оказалось, рано хватанула. Опять буду воздерживаться. А вчера, когда мы с тобой говорили по телефону, Соломонова [3] пришла звать меня на куриные крылышки, которые жарятся на мангале. До чего ж захотелось крылышек! Я не знала, что я такая чревоугодница, себаритка. А надо мне жить, как монашке в скиту, на аскетической диете.

13 августа


*

Доброе утро, моя доченька! Вчера приезжала Машка [4]. Она собирается четвёртого в свою деревню, кажется, до сентября. До этого привезёт мне лекарства и «Дружбу народов» с моими стихами. Днем приходили Лариса и Боря [5]. Лариса расспрашивала о тебе, оба передают тебе сердечные приветы. Только они ушли, как пришли в 6 вечера Чухонцевы[6] на обед – борщ, кабачки, плов. А я ела гречку, облитую кефиром. Пришла и Иванова[7], очень возбуждённая. Они наперебой и в два голоса с Ирой так громко тарахтели, что я мало что слышала. Машка иногда жалостно-понимающе смотрела на меня. Слышу я всё хуже, это я заметила ещё на дне рождения Алика. Особенно, когда говорит несколько человек. Так было и у Семена со слухом, но позже по возрасту, чем у меня. Сегодня собирался приехать Дима[8]. Паша[9] обещал через Фиму принести мне 8-ой № «Нового мира», но не пришел. Фима завтра тебе пошлёт это письмо, и уже отвечать будет некому, т.е. в понедельник ты ещё мне можешь чиркнуть на Машкин адрес. Фима говорит, что у меня всё дело в каком-то провайдере. […]
Ура! Только что услышала твой голос по телефону! Радуюсь твоему голосу и Манькиной красоте. Очень по ней соскучилась. Скоро к тебе уже приедет Федя – большое счастье, ведь вы давно не виделись. С завтрашнего дня я буду одна до 19-го, зато займу своё спальное место! Люблю простор. А в своём кабинете спать мне тесно, и я вижу душные сны и всё просыпаюсь. Так что всё – к лучшему, хотя с Фимой было весело и смешно по вечерам. Вчера вечером была сильная гроза, и ливануло, будь здоров. Сегодня с самого утра было солнечно, а сейчас небо близится к дождю. В голове пусто, т.е. забита голова для меня неподъёмными заботами – сдачей квартиры, поисками, кто будет жить на даче. […] Все эти умственные крупные и мелкие хлопоты, видимо, не дают мне сосредоточиться и что-нибудь путное написать стихами. А м.б. кончился во мне вдохновительный заряд, и я для самоуспокоения валю на загруженность головы житейскими проблемами. Ещё очень боюсь оставлять на даче «архив», который мы с тобой спрятали. Завтра должна ехать к Коме Иванову в 3 часа дня. Трудно сидеть за столом, когда все едят, а ты нет, да ещё плохо слышать. Лучше бы они про меня забыли и не приехали за мной. Саид-Шах не звонила. Завтра, если поеду, с ней поговорю насчёт твоей статьи. А «Время» издаёт книгу за книгой, сейчас у них вышла Юнна Мориц, об этом Иванова вчера обмолвилась, не помню в связи с чем. А Семена и меня всё держат и держат. А в остальном, прекрасная маркиза… Деточка моя, следи за собой, делай массаж, гуляй. Люблю тебя. Мама.

15 августа


*

Доченька, дорогая моя! Спасибо тебе за звонок, твой голос для меня – счастье. Жаль, что Манька говорила по телефону, хоть бы на мгновенье услышать и её голосок кудрявый. Поволоцкая зашла ко мне на минутку, выпила чашечку кофе, забрала свой компьютер и банку борща. Я борщ отправила Чухонцу, вчера Дима не приехал, и борщ его зря пропадал. Марина на дежурстве, а я пока от борща воздерживаюсь. Фима уехал, я перетащила свою постель на любимое ложе и написала стих. И после ухода Поволоцкой – ещё два. Посылаю тебе, но вряд ли кому ещё решусь показать. Ничего нового, о чём я тебе писала, в смысле свежей содержательности и ритма. Старая музыка. Ты меня похвалила, конечно, из любви, доброты и понимания, что так надо для моего здоровья. И я тебе благодарна. Лишь работа может меня спасти от тоски. Сейчас мне кажется, – если меня стихи не оставят, мне и одной не будет страшно в доме. Потому что стихи – всегда долгожданные гости и собеседники. Но ты, моя главная собеседница, всё же говори мне, если мои гости плохо выглядят, если что в них не так. Я ещё в состоянии воспитывать, поправлять, пока горячи. Скоро за мной приедут от Ивановых. Только что позвонил папа[10], он со мной говорит празднично-благодарным голосом. И мне это так приятно! Мысль меня так беспокоит, что без её упоминания и мои стихи-собеседники не обходятся. А чувства где? Вроде бы их и нет, но это меня мало беспокоит, а надо бы. Для сильных чувств я уже слаба, способна лишь на ощущения. За мной уже едут, целую, твоя мама-дурочка.


* * *

Съехал с дачки летний постоялец.
Лень мне пальцем ударять о палец, –
Некому теперь чаи заваривать,
Не с кем вечерами разговаривать,

Разве что с далеким Волопасом,
Что мерцает одиноким глазом,
А второй ему, наверно, выбили
Флаги ветра. На осеннем вымпеле

Желтые раздвоены лохмотья.
Бредящая об имперском флоте,
Лиственная часть природы движется,
Как изъятая из жизни ижица.

Нет, не знаю что и чем изъято! –
Что скрывать, я – не ума палата.
Одинокость, глупость, суеверие,
Где – ни постояльца, ни империи.

15 августа


* * *

Мысль не имеет граней,
И шибче метеорита, –
Ещё один день изранен,
Ещё одна ночь убита.

Слух, как дождем природа,
Забит пером из подушек,
Не слышу времени хода,
Не слышу в лесу кукушек.

Лишь громыхают под дыхом
Колёса Ильи-пророка.
Дождь пахнет смолой и дымом.
А мысль – головешкой тока.

15 августа


* * *

На красный похож кулак день, догорая
Меж облачных крыл.
– Кто тебя так, кто тебя так, жизнь дорогая,
В землю втоптал, золою покрыл? –

– Это закат, это закат старой Европы
И Азии пыл.
 Это закат, это закат слова, чьи стропы
Ангел не дёрнул, и облака не раскрыл,

Чтоб говорил Господь: « Тех покараю,
Кто копит тротил»!
Кто твою душу и плоть, жизнь дорогая
[11],
В небо поднял, звёздами окропил?

15 августа 2005

16 августа



*

Доченька! А сегодня уже 16-ое. Вчера была у Ивановых – богатый стол и тягучая скука. Были там родственники и соседи. И кто-то ещё из Москвы. Была Женя, дочь Варламовой. Светлана сделала на редкость замечательный мой фотопортрет: «Инна, ну чем не Ахматова Модильяни?», – портрет чёрно-белый, линии скупые. Я вчера трудно переносила многоголосицу, – в ушах и голове сплошной гул стоял. […] Очень надеялась на хорошую ночь в одиночестве. Но вдруг мне приснился пронзительный звонок в дверь, проснулась в ужасе, зажгла свет и через некоторое время расхрабрилась и пошла к дверям, всмотрелась в темноту, но никого не было. Перетрусила. Выпила снотворную добавку, и дальше мне снилось, что прошу тебя, Федю, а через тебя и Яшку Липкина, не приходить неожиданно с компаниями ко мне по ночам, не проводить уроков неизвестно с кем, не упредив меня заранее. Недавно пришла Марина, я ей рассказал про трудную ночь, и она мне пообещала прийти сегодня вечером с ночёвкой. М.б. что-то сдвинулось с книгой Семёна, и мой сон в руку? Наберусь духу и позвоню во «Время», хотя очень противно к ним звонить. Марине я уже сказала, что пусть ищет кого-нибудь на дачу с декабря. А если мне будет здесь невмоготу, сорвусь в любое время, насильно никто меня здесь не держит и Серёжа не выгонит. Вчера у меня было чудесное настроение, – писала. И надеюсь, что это начало, что и дальше что-нибудь напишется.
Леночка, только что ты мне позвонила, – радость! На днях я перебила чтение Керсновской[12] чтением Слуцкого о войне в Европе, о победителях. Начинается с Румынии и т.д. – до Югославии, Венгрии и Австрии. Какой контраст с Керсновской! Написано просто, но простота комиссарская, да, были перегибы, изнасилования, но всё это не то чтобы резко оправдывается, но находятся всему смягчающие причины, – взгляд преданного партии, хоть и не дурного человека. Диву даёшься. Я думала то, что у него написано в стол, будет отличаться от его устных коммунистических высказываний с некоторой критикой. Думаю, если бы не было у нас «космополитизма», даже эта критика сводилась бы к нулю. И ещё думаю, хоть Слуцкий в последствие каялся перед друзьями и своими поклонниками за то, что выступал против Пастернака, на собрание-травлю пошел вовсе не из растерянности, а по коммунистическому долгу-убеждению. Он же объяснял так: у него было партийное задание привлечь к выступлению Леонида Мартынова, а тот поставил условие, – если ты пойдёшь выступать, то и я выступлю, и ему, Слуцкому, ничего не оставалось, как выступить. Это тебе не простодушно хвастающаяся своей непоколебимой честностью и правдивостью, что так и есть, Керсновская – чистая душа. Нельзя назвать Слуцкого человеком не чистой души, но она, пропитанная коммунизмом, не оставляла место уму – усомниться. На двурушников-конформистов, какими были многие шестидесятники, он совершенно не похож. Он ещё был и завзятым атеистом. В своём, прославившем его стихотворении, писал:

Все мы ходили под богом,
У бога под самым боком,
Стоя у мавзолея,
Был он намного злее,
Страшнее того, другого
По имени Иегова
[13].

Линия партии Хрущевым была повёрнута, и Слуцкий повернулся вместе с ней. Я, конечно, всё упрощаю и огрубляю в его характере. Но вспомнила это стихотворение, которое меня восхитило как антисталинское, и я тогда не увидела в нем антибожеского. Вот в этом главная разница между Керсновской и Слуцким. Верующий человек чаще сомневается и ошибается, чем яростный атеист. Атеисту всегда ясна материя, а значит и её идеология, а для верующего – сплошное сопротивление материалу. В Слуцком – дьявол, в Керсновской – Иов и Христос. Однако Слуцкий был добрым и много помогающим старшим и младшим собратьям. Это он пошёл с рукописью Липкина в издательство «Советский писатель», это я считаю исключением. Потому что, то, антибожественное, которое и сам Слуцкий, наверное, в себе не понимал, способствовало тому, что он вытащил на литературный свет Куняева и Глушкову. Последняя, по-моему, не была врождённой антисемиткой, она была цинична и не в меру тщеславна, и выбрала этот путь, видя, что комсомольский путь к власти таких, как Роберт Рождественский и Римма Казакова, «чистой» славы не достигает. В нынешней литературе – всё та же политическая картина, – демократы и патриоты. Из первых многие откатываются к данному государственному мышлению. Чистых от идеологии писателей мало. Но большая часть этих чистых бросилась ломать и придумывать новые формы, снабжать их сленгом и матом, сей поставангард уже приелся думающему читателю, да и не думающему. Интересы сместились к классике, поэтому так горячо был принят Борис Рыжий, как жаль, что он кончил самоубийством. Но, по моему убеждению, смерть к поэту, в особенности самоубийство, приходит тогда, когда поэт полностью высказался. Кстати, я вовсе не против постмодернов и поставангардов. Они, как правило, уходя с литературной сцены (но не с телевидения), нечто прибавляют к традиции. Вот и у Бориса Рыжего, сына обеспеченных евреев, мотивы улично-сленгового, даже криминального низа. Это некий постандеграунд. Но я в теории не сильна. Почему бы не подумать, что этот поэт прямиком пошёл от пьесы Горького? Ночлежка в пьесе «На дне» нынче превратилась в огромный слой российского населения, частично от имени этой постимперской ночлежки и говорит традиционалист Рыжий. Говорит страстно и свежо от первого лица. Мне, старой, сидящей на даче, совершенно не видна эта «ночлежка» изнутри. Жизнь люда мной скорее подспудно ощущаема, но совершенно неведома. Многое узнаю из литературы, в особенности, из ящика, – так и прёт.
Я тебя не расспрашивала, да и не писала, что слежу за всеми новостями из Израиля. Очень острое положение, очень опасное, – как бы не было гражданской войны из-за переселенцев, которых я понимаю и жалею до боли. Но думаю, всё же до этого не дойдёт. Напиши мне об этом несколько слов.
 Уже два часа дня. В половине первого Марина со мной пообедала и ушла. Придет в 7 вечера – хорошо. Целую, твой мамик.
 

АЛЬТ

В ураган даже дерево делает сальто.
Дни идут по распавшемуся пространству,
Будто люди по колотому асфальту.
Таривердиев
[14] смерть доверяет альту,
Потому, что лишь в смерти есть постоянство.

Альт играет. Но кто же, из смерти глядя,
На поверхность, – на жалкое дно нашей жизни,
Не собьется с ноты, не всхлипнет, не взвизгнет
[15]?
Жизнь – ночлежка. Бомжи, шулера и бляди
Вынуждают Луку им играть на альте

Обещание рая, – безделья
[16] и денег.
Дни идут и свои расставляют вешки
На полях, где изводится злак на веник,
На дворе, где в кресле сидит неврастеник
С горькой думой о родине как о ночлежке.

Это я, проклятущая неврастеничка,
Как из смерти смотрю на развитье пьесы
И рыдаю. Меж тем, полируя рельсы,
Голосит близлетящая электричка.
Альт играет. Всему этот альт – затычка.

16 августа 2005 г.


*

Доченька, уселась на крылечке дочитывать Слуцкого, а из меня попёрла тема, которую я затронула в письме к тебе. Что-то получилось безумное. А тут ещё позвонил Рейн. Принёс мне в подарок из Питера блокнотик с медным всадником на обложке и зажигалку с тем же всадником и разводным мостом – Троицким. Очень мне бы хотелось у кого-нибудь весной пожить в Питере. Я была там трижды, однажды неделю с Семёном, а дважды – по два дня. Да мало ли в какое окно Европы мне не хотелось бы посмотреть. При Сёме не могла, нельзя было его оставить, а теперь – стара. Рейн выпил чашку кофе, я ему сказала, что работаю, и больше, чем на чашку кофе и на одну сигарету времени у меня нет. Я бы его с удовольствием вообще не впустила бы, но на это я не способна. Он […] думает, что я к нему из-за Бек [17] переменилась, а я не по этой причине вовсе его не хочу видеть, а в сумме причин. Ну, пойду снова на крылечко, через два часа придёт Марина, будем ужинать. В семь я хочу посмотреть, что творится в Израиле, так что поужинаю до Марины. Обнимаю тебя. Да, я позвонила во «Время». Оказывается, на мою книгу пришли деньги, и она выйдет в конце сентября, сейчас срочно готовится в печать. Но, Леночка, книгу Семёна они пока придерживают. Гладкова сказала, что Кублановский выхлопотал на меня деньги, ибо знал насчет Яши ещё до моего разговора с Гладковой, и, якобы деньги для Семена пошли на меня. Это – ложь. Я ужаснулась, а Гладкова успокоила, мол, книга Липкина попозже, но всё равно выйдет – в конце года. Хотя бы это было правдой. Но я их всё равно в покое не оставлю, добьюсь книги Липкина. Но мне горько за него. Проклятый Яшка, – сон оказался в руку, но не в ту, как я думала. Обнимаю, мама.

Вот ещё одно:

* * *

К чему это память моя о далёких и близких, –
Об участи трусов и участи храбрецов?
Не все мертвецы достойны своих обелисков,
Не все обелиски достойны своих мертвецов.

Но всех на земле уравнивают надгробья.
И ты мне советуешь, – совести не вороши.
Но я ворошу и ломаю последние копья,
Неистово веруя в преображенье души.

Грехи донимают, – сторонним не видимы глазом, –
Но легче их преувеличивать, чем не дочесть.
А белый налив так сияет мне завтрашним Спасом,
Как будто бы яблоко весит не меньше, чем весть.


16 августа 2005 г.

17 августа
 

*

Доченька моя, сегодня уже 17-ое, ещё рано. Я уселась за письмо, ожидая теленовостей из Израиля. Хоть бы всё обошлось без крови! Но это, судя по вчерашней телекартинке, почти невозможно. Лучше через часок позвонить тебе по карточке, узнать, что и как. Сейчас уже без трех десять, включаю ящик. Деточка, ничего не поняла, сумбурная передача о противостоянии, манифестации, арестах, вылавливании прорвавшихся в поселения оранжевых. Не кадры, а каша. Может, так оно и есть. Позвонила вам по карточке, было несколько длинных гудков, а потом частых, – занято. Значит, вы ещё спите, а раз так, то мне показалось, что ничего особенно страшного не происходит. Тревожусь. Через час ещё позвоню. Сегодня Маша пообещала ко мне приехать с ночёвкой. В 4 дня ко мне придут Витя и Маша. Они молодые друзья Ивановых, каждый август приезжающие к Ивановым на машине из Питера. Витя – композитор и организатор мюзикла, в котором использовали два моих стихотворения. Какие – забыла, они мне свой мюзикл в прошлом году передали на кассете. Музыка неплохая, а содержания не помню, нечто связанное с Пушкиным. Витя в каждом августе приезжал за мной и Семёном и отвозил к Ивановым. Теперь приезжает за мной. Я ему и его жене Маше пообещала почитать новые стихи «Иерусалимской тетради», подарив вышедшую. Люди – замечательные. Вот и в жизни – каша: волнение за Израиль и, в частности, за вас, писание стихов совсем не о том, чтение стихов, соблюдение диеты и т.п. Позвонила вам ещё раз, отвечать начал автоответчик. Куда же вы двинулись в такой день, в такое утро – не на баррикады ли?
Дочитываю Слуцкого о его же поэзии, и о других – короткие заметки. Под одним его рассуждением о своих стихах могу подписаться. Цитирую: «В собственных стихах мне нравится не средний или средне-хороший уровень, а немногочисленные над ним взлёты, не их реалистически-натуралистическое правило, а реалистически-символические исключения». Мне бы только вместо «реалистически-натуралистическое» надо было бы исправить на «декларативно-символические». Натуралистического у меня почти ничего нет, а жаль. Вот уж я тебе пишу всякую лабуду, сидя в тёплом платье, которое ты мне купила. Замечательное платье для промозглой сырости дачи! Как было бы хорошо, если б ты сегодня подала голос. Тревожусь. […] До свиданья, моя ласточка, солнышко моё. Целую тебя 10000000000000000000000000000 раз, твоя мама-дурочка.


* * *

Хорошо мне на крылечке.
То ли мысли, то ль овечки, то ли облака, –
Шерсть воздушная курчава…
Далека земная слава, а хула – близка.

Я сама оговорила
Жизнь мою, – не так всё было, как в моих стихах.
Шрам опалы… след погони…
Лижет ветер мне ладони, путаясь в ногах.

Было всяко. Будет всяко.
И сама я как собака стерегу покой.
Он и впрямь нам только снится.

Держит правду небылица за своей щекой.

17 августа 2005 г.

 
*

Доченька, сейчас снова тебе позвоню. Увы, мне сказали, что линия по техническим причинам отключена. Бросилась к ящику, по 2-ой программе более толково рассказали и показали, что творится. Ужас! Но жертв, если правду говорят, слава Богу, нет. Где же Вы? Я бы тоже пошла на баррикады, а вместо этого пишу дурацкие стихи. Невесть откуда они сами приходят ко мне на крылечко, лишь усядусь читать. Наконец дозвонилась до Серёжи. Он не на баррикадах и ты не там, а в Тель-Авиве, у Фимы. Теперь я несколько успокоилась, хоть страсть, как жаль переселенцев. […] Это письмо пошлю завтра с Машкой. Позвони, работает ли компьютер. Твой мамик.

19 августа


*

Леночка, ласточка моя, здравствуй! Сегодня праздник – яблочный Спас, – Преображение Господне. В такой день особенно тяжело на душе, когда думаешь, что творится на Святой земле. Никудышная я христианка, потому что сегодня все должны радоваться. А во мне радости нет. […] Вчера заходила Соломонова, обещала завтра отвезти меня на кладбище. Вчера хоронили Колю Панченко. Я знала о его смерти, но не нашла никого, с кем бы могла поехать, чтоб проводить его. Панченко был очень хорошим, чистым человеком. Ришина вчера мне позвонила, рассказала о похоронах и о том, что была на могиле у Семёна, она связала лопухи и подмела листву и веточки, спасибо ей. Завтра Юра Соломонов обещал со своего участка снять пласт вьющейся вечнозелёной травки и посадить на Сёмину могилу. Эта травка быстро разрастается и стелется. Хорошо бы, – чтобы могила не лохматилась низкородной травой. Думаю, как нажать, чтоб вышла книга Семёна. Мне как-то нехорошо, что моя книжка выйдет раньше, такое чувство, как будто я его предала. Дима непременно хочет купить вашу книгу, он уже звонил в «Мосты культуры, и ему сказали, что в издательстве книга стоит 400 рублей, но раз (так им Дима сказал) он был на презентации, то они сделают скидку. Ещё Дима говорил мне, что тобой восхищён, что «Крепость над бездной» ему много дала и что без второго тома он обойтись не может. Так что я и ты желающих обрести «Блуждающего ребёнка» вполне можем направлять в издательство – всё-таки не тысяча рублей. Я попрошу Диму, чтобы он и для меня купил экземпляр. Пашке, который уехал на полмесяца, я зря отдала надписанный мне том. Мне без него неуютно, да и хвастать хочу. […] Сейчас наберу твой телефон, м.б. – дозвонюсь. Сегодня уже в утренних новостях насильственную эвакуацию не показывали, но как противно было слушать заявление Путина на пресс-конференции с королём Иордании, приехавшим в Москву. В такой тяжёлый день для Израиля, какой был вчера, Путин приветствовал выполнение «дорожной карты» и настойчивость в этом деле Шарона, и правильное невмешательство палестинцев, о чём ему сказал Абасс по телефону. Бредовая жизнь – бредовая политика. Кстати, Дима, похвалив стихи, нашёл, что в них есть новое – некоторая социальная ангажированность. Я так не думаю, а просто, кроме двух стихотворений, остальные считаю слабыми. Стала тебе звонить, а телефон снова вырубился, только у меня. Я проверила – у Кондаковой работает, у Ивановой также. Дозвонилась до ремонта, сказали, что обрыв на линии, в понедельник, дескать, починят. Это очень плохо, когда у одного не работает, тогда они могут вечность не ехать. Посмотрим. Как обидно лишиться на несколько дней твоего голоса! Я в унынье – жрать нечего, всё уже не строго диетическое, телефон молчит. Но кажется, есть рис и кефир. Сварю себе танов. Марина на дежурстве. Дождусь сентября и, видимо, обращусь к Махову, насчет живота. Наверно, придётся. Но лишь бы – не закладка в больницу! Ну, хватит мне ныть в такой праздник! Доченька, не обращай внимания на мои унылые жалобы, это просто спад настроения. Несмотря на те недолгие дожди, о которых я тебе писала, август на редкость солнечный. 18-20 градусов. Дом немного протапливаю, сырость прошла, в доме тепло. Вчера с Соломоновой прогулялась до Чухонца и обратно. Все же походила, но спину сидением подзапустила. Надо, понимаю, заставлять себя двигаться, но я слишком ленива, чтобы делать усилия. В воскресенье на день рождения Комы Иванова решила не ездить. Чего мне там делать в шумихе и толкотне, если даже есть ничего нельзя? У него на днях рождения собирается много литературной элиты, но она меня мало интересует. Правда, хотелось бы увидеть Игоря Виноградова, я его люблю.
Сейчас половина второго, в час начали показывать то, что творится в Газе и поселениях. Палестинцы радостно маршируют меж армией, переселенцами и оранжевыми, оказывается, были потасовки, а сейчас в Иерусалиме бог знает, что творится, – протесты, демонстрации. И я по карточке не могу тебе позвонить. Попробую через мобильник.
Ладно, моя деточка, я уже с утра ною в письме, а сейчас – 3 часа. Полежу за книжкой, м.б. посплю. Целую тебя 100000000000000 раз. Мама.

21 августа


*

Доченька, дорогая моя, здравствуй! Только что позвонил Дима, хотел послать Наташу ко мне с твоей статьёй и письмом. Но я попросила приехать с ночёвкой в понедельник, так как сегодня Марина будет ночевать. […] После того ночного звонка в дверь, который я приняла за сон, одной мне оставаться слишком неуютно. Хоть я и догадалась, кто звонил. А звонил алкоголик-сосед, который мне на следующий день днём в дверь звонил, выклянчил 150 на водку, а после и вечером, но я ему дверь не открыла, увидев его, крикнула, что сплю. Дачное одиночество – особенная вещь, вот на днях Соломонова мне сказала, что Юра уехал на ночь в город, и она всю ночь просидела, – боится. Да и Марина как-то здесь одна ночевать боялась, вызывала дочь. Так что мой страх, даже без учёта моих лет, психически нормален. […]
Меня прервали Ришина с мужем, они пришли на час что-то набрать на компьютере. Ришина сказала, что богомольная дочь Асмусов ищет для каких-то зажиточных людей, с собакой, дачу на зимний период, что люди хорошо заплатят. Я уже боюсь богомольных, судя по той, что хотела жить у меня. Однако предложение очень заманчивое. Я Ришиной сказала, чтобы богомольная Валя зашла ко мне завтра или позвонила бы, когда у меня включат телефон. Очень некстати, что телефон не работает. Попробую по мобильнику поговорить с художником «Времени» о цвете обложки. Дам издательству свой мобильный номер, так как ко мне должна вскоре приехать редакторша, показать обложку и ещё что-то. В связи с оранжевой иерусалимской тетрадью и революционным цветом наших дней, упаси Бог, мне иметь пожар обложки. Издательство, в связи с полученными деньгами, сейчас гонит книгу как на пожар, – для отчёта перед министерством. Хоть бы не напортачили! Время бежит, и мне нужно собираться к Ивановым. Надену твоё – темное, в прошлый раз была у них в твоём же – красном. Хорошие подарки ты мне сделала, спасибо! Сейчас читаю дневники сына Цветаевой. Бедный мальчик! Умён, эгоцентричен, превосходно образован для своих пятнадцати лет. На мать всё время ворчит за непрактичность и за разное. Сам – довольно практичен, знает цену протекциям, пользуется ими, редко уважая помогающих. Высоко ценит только ум Пастернака. Ещё – уважительно упоминает Вильмонта. А так для этого несчастного подростка почти все – дураки. Жаль, если не дочитаю до конца августа. Том мне дала Лариса, а они в конце августа уезжают в город. С Соломоновыми вчера на кладбище не ездила. Звонила им, но Юра сидел в интернете. Только что зашла Соломонова, – только что сообразила, что телефон мой не работает, а не я укатила куда-то на целых два дня. Она мне вчера днём звонила тщетно и решила, что я уехала. Вот все мои новости. Их по мелочам получается немало. Скоро все разъедутся, и мелкие новости поредеют. На улице ясно. Живот в порядке. А стихи – бред. Я тебе их пошлю, хоть стыдно. Посылаю, чтобы ты не говорила, что про бред я выдумываю.


* * *

Оглохнув от тишины, ослепнув от света,
Старуха, чьи дни сочтены, прощается с летом.
Судьба о двух головах сложилась валетом, –

То ангел подымет крыло, то черт – свои рожки…
Крапивой былье поросло в сгоревшей сторожке.
На грядке одна ботва, под ней – ни картошки.

– Проснись, говорю, очнись, встряхни свои кости, –
Сторожка цела, как жизнь, стихи – твои гости
Пьют водку, картошку едят, гадают о росте

Цены биржевой на нефть, и спроса на слово,
Поправшего смерть. Судьба же – впрямь двухголова, –
Никак не отцепит мёртвого от живого,
На то и судьба
[18].

20 августа 2005


ОПЁНОК

О чём ни пишешь – всё одно –
Компьютер, августа окно, на пне – единственный опёнок.
И, одинокой, мне – секрет,
Как в одиночестве на свет он выпростался из пелёнок
Древесной смерти. Иногда
Давно почившие года напоминают кольца лавра
на пне империи. И Рим,
Закатом августа багрим, похож на слепок с динозавра.
К чему смешенье мест и лет?
Но разве этот день – не бред, подбитый правдою исконной
[19]?
Компьютер. Август. Дождь грибной.
Опенок, высмотренный мной, следит за мною удивлённо.


20 августа 2005

В предыдущих стихах кое-где я сделала исправления, но этих ничем не выправить, разве что вытравить из файла. Но это успеется, да и пусть остаются как бредятина. Хотя опасно. Так я не удалила одно преплохое стихотворение из файла, забыла о нём, и весь этот файл послала в «Дружбу народов», вот они и открыли мою публикацию этой случайной ерундой. Надо все же к своей работе относиться посерьёзней, не так сверхсерьёзно, как это делает Чухонцев, но и не так легкомысленно, как я. […]

21 августа


*

Доченька! Вчера ездила к Ивановым. Огромный участок был усеян людьми, гостей было гораздо больше, чем у Карякиных, больше раз в пять. Были и разрозненные столики, за одним из них я как примостилась, так и сидела, чтоб не потерять места. Мне уже трудно стоять, особенно на траве, да и в толпе. Из хорошо мне знакомых были Искандеры, Городницкие, Карякины, Хлебниковы. […] Больше там никто мне и я никому не были нужны. Делались шашлыки, и я решила плюнуть и наесться вдоволь, страдать, зато знать за что. Так я и сделала – и всё хорошо, просто удивительно. Кроме шашлыка меня ничего не интересовало. Просидела час с небольшим. Под конец моего гостеванья ко мне подсела одна женщина, которую когда-то привел Кома к Семёну, чтобы она делала фильм о нем. Эта женщина – известная режиссёрша и операторша, живёт в Америке, на лето приезжает в Москву, имя я забыла. Слово за слово, и я ей рассказала о тебе, мне было радостно поговорить о тебе. Тут пришли Зоя Богуславская и Вознесенский, как раз проходили мимо моего столика. Мы с Андреем расцеловались, я была счастлива видеть его живым, но, Боже мой, как он парализован! Руки поздороваться приподнять не может, ногу страшно волочит, говорить почти не может. Зоя его потащила к Коме (они соседи по даче), а я уехала домой. Странное у меня чувство, – никому не интересна. Хорошо, что и мне никто не нужен. А то было бы очень сиротливо и обидно. Но зато – какой шашлык! И без последствий! Только что зазвонил телефон! Ура! Жалко только, что это Изольда [20|. Ну, ничего, пусть приезжает. Я уже к этой мысли привыкла. Утро было облачным, сейчас, к одиннадцати уже расходится. Солнце пробивается не активно, а робко расползается поверх облаков. Значит, день опять будет солнечным. А вчера как светился! Ночью холодно – семь градусов, днём – двадцать. Хорошо! Дача топится. Вчера к вечеру, правда, в доме было жарковато, но я раскрыла окна и спала отлично. Август – редкий для Подмосковья. Но прогноз уже обещает похолодание и дожди. Это я к тому, что Изольда будет возмущаться погодой и ворчать.
Приехав от Ивановых, допоздна читала дневники Мура. Иногда он жалеет мать, а на её долю выпадают страшные хлопоты, бесконечные унизительные просьбы. Ещё в 40-м она то и дело говорит «Хоть в петлю лезь»! Сын раздражается «истериками» матери, бесконечными переездами от одних к другим, снятием комнаты, разборкой багажа, в чём принимает малое участие. Удовлетворённо удивляется, что Цветаеву считают одним из лучших поэтов, сокрушается, что у матери нет достаточного места и времени для работы. Заражён коммунизмом – отцом и сестрой ещё в Париже. Верит, что отца и Алю выпустят из тюрьмы, разберутся, ведь отец так помогал НКВД! А вот в том, что Германия нападёт на Россию, не сомневается. У младшего Эфрона трезвая, практичная голова, но замусоренная коммунистической идеей. Бедному мальчику – всего 15.
Сейчас попробую позвонить Соломоновым насчет поездки на кладбище, но у них глухо, – работает интернет. Позвоню тебе по карточке. Не вышло. У вас – автоответчик. Значит, дома или никого или вы не проснулись. У Соломоновых – занято. Надо будет мне одеться и дойти до них. Целую, мама.

22 августа


*

Деточка моя! Вчера мы с тобой говорили аж дважды. Как я счастлива слышать твой голос, пропитанный светом! Так мне только ангелы пели, когда я выходила из бреда галлюцинаций. Нынче бред – бытовой: приехала Изольда. А явственный бред не страшен. Всё не по ней: индюшка – жесткая, ножи – тупые, дороги – кривые. Это несколько примеров. Но я быстро привыкла, особенно, когда оказалось, что в каминной Наташа наладила вторую программу Т.В. А то Изольда сидела в моём кабинете, да ещё заявила, что когда придёт Олеся с дочерью, чтобы мы беседовали на кухне и не мешали бы ей смотреть телевизор. В конце концов, это так смешно, что не может раздражать. Пишу тебе на тот случай, если вдруг появится Наташа, чтобы забрать забытую ею дискету с предыдущими письмами к тебе. Правда, эти письма потеряли актуальность, – я всё тебе сказала по телефону. И вообще, хоть ты и хвалишь, писать письма я разучилась. Раньше в них хотя бы было нечто заоконное. Там, за окном, пока ещё не тронутая увяданьем природа и затянувшееся, слава Богу, солнце. А впритык к окну повзрослела рябинка, и на ней три грозди величиной с красные кулачки. На них недавно сидело семейство оранжевогрудых малиновок. А сейчас я смотрю на рябиновую гроздь и, понятно, вспоминаю Цветаеву по ассоциации с известным её стихотворением, и по свежим следам вчерашнего чтения урывками дневника её сына. В его дневнике и сквозь него видна мученическая жизнь гениальной матери. А как Муру не хотелось ходить по гостям вместе с матерью, хотелось, чтоб его воспринимали не как сына Цветаевой, а как Георгия Эфрона, – отдельно. Он и был уже состоявшейся личностью, понимал это, но и признавал, что ещё в глазах других он 15-16-летний, ещё не дорос. В разных своих невезениях и ошибках винит только себя, хоть эгоцентричен крайне. Иногда достается и матери как самому близкому человеку, с которым ему скучно. Да и понятно, совсем юный, а – ни друзей, ни подруг. Трагическая личность.
Сейчас позвонил Кружков, будет в 4 часа у меня со своей Дашей. Кружков спрашивал о тебе, я сказала о «Блуждающем ребёнке» и о том, где он может книгу приобрести. Дальше сдержала речевой пыл, – ведь он же приедет скоро, тогда и развернусь. Скоро – обед, а там я надену твою красную мантию и буду ждать гостей. Марина нашла жильца, который будет жить с октября, давая на харчи 100 д. А там останется на зиму один или с товарищем, который тоже живет в доме творчества, будет платить 400, из них 200 –Марине, она будет приглядывать за домом раз в неделю, а раз в две недели навещать Семена, сгребать снег. Это было бы для меня очень хорошо. В понедельник предполагаемый жилец придёт познакомиться со мной. Я согласилась с предложением Марины, и она ему передаст. Посмотрим. […] Целую, мама.

24 августа


*

Доченька, дорогая моя, вчера Кружков принес мне две книжки, которые я пролистала только сегодня утром: выбор стихов – фифти-фифти. А вчера Кружков с мелкими подробностями, дополняемыми Дашей, полтора часа повествовал Ларисе и мне о маршруте, ландшафтах и быте путешествия по Англии и Ирландии. Когда Лариса ушла, Кружков раскрыл мою книжку и прочел Даше «Ночь на Рождество», мол, какие хорошие стихи, где ночь пахнет осликом и розой. Я расцвела, как роза, от похвалы и как глупый ослик предложила послушать мои новые стихи. Кружков их раздраконил. Но ослик все же не так глуп и правильно поступил. Потому что, драконя мои стихи за политическую окраску, начав с того, что рифма Россия и Мессия, не только заезжена, но и неуместна, Кружков был прав. Сегодня я эту рифму и строку переделала. Стало лучше. Видимо, раздражившись «Россией - Мессией», которые я прочла первыми, Кружков и далее крушил мои стихи, дескать, это – проза. Кое в чём прав. Но не всегда. Понравились ему с натяжкой только два стишка. Критика была честной, а заведомое недружелюбие сказалось в том, что Кружков убедил Даниеля [21] переводить дальше не мои стихи, а антологию, где должен быть Тарковский, Липкин и Петровых. Опять же он прав был, но явно не дружелюбен. Вчерашняя беспощадная критика, к моей чести, не испортила моего отношения к Кружкову и не остановила моего сочинительства. Вчера я написала одну строфу, но прерванная Изольдой – ей скучно, – села играть в карты. Но сегодня я дописала стихотворение. Плохо или неплохо, а лучше, когда пишется. Вот оно, в нём давняя моя мысль. Записала. Но не смогла передать ту мысль, которую я высказывала тебе в одном из писем. Она возникла вдруг в стихотворение как будто ниоткуда, но я ведь об этом думала, а в импровизационном стихе не получилось, не высказалось. Но я тебе посылаю всё, и это пошлю. Перед тобой я бесстыдна.

* * *

Как взглядом окно не разнашивай,
В окне не расширишь картины.
Малиновка грудкой оранжевой
Прижалась к созвездью рябины.

Ну да, что ни гроздь – то созвездие,
Рубиновый отсвет от ягод,
И о катастрофе известие
Хочу отодвинуть я на год.

Сама себе лгу, что состарились
Глаза и душа поглупела,
И что мировой апокалипсис
Я в тесном окне проглядела.


[…]Только что позвонил взволнованный папа. Он звонил Лене Свердловой, и та сказала, что тираж его книги разошёлся. Папа её попросил издать избранное, она ему ответила, что сразу после одной книги вторую они издать не могут. Тогда папа сказал, что он прошёл войну, что очень болен и что жить ему осталось недолго, что они могли бы это учесть. На что Лена ответила, что переговорит с Димой Ицковичем и позвонит папе. Разговор папы я передаю почти слово в слово. Далее он меня попросил, чтобы я позвонила Ицковичу. Я обещала позвонить завтра. Но сначала позвоню тебе. Мне кажется, что ты сама Ицковичу должна позвонить и предложить 1 тыщу д. за издание папиной книги, смягчив разговор папиным положением. Это, возможно, и получится с помощью небольшой затраты (конечно, деньги большие, но в любом другом издательстве книга обойдётся гораздо дороже, к тому же ОГИ хорошо распространяет). […] Всё же лучше, если ты позвонишь, так как просьба за отца действеннейчем за бывшего мужа. Доченька, оказалось, что карточка моя закончилась. Некому и съездить на телефонную станцию, и положить денежный аванс. Попробовала вам набрать (100 р. в остатке), но вас нет, заговорил автоответчик. Ещё и не знаю, кто и когда сможет переслать тебе мои письма. Если увидишь на автоответчике мой номер, позвони, пожалуйста. Я очень взволнована разговором взволнованного папы и не знаю, что делать и как быть. Целую, мама.
В тот же день. Леночка, всё вспоминала, почему ещё я хочу, чтобы ты позвонила Ицковичу, а не я. И вспомнила. Он на меня обижен. Я категорически отказалась от презентации «Иерусалимской тетради», как они меня ни уговаривали на презентации книги Чухонцева. При этом даже пошла на хитрость, дескать, не хочу, так как прошлую мою презентацию, на которой ты была, не только в Интернете не объявили, но и никаких объявлений не сделали, и если бы не Лена, собравшая родственников и знакомых, был бы полный позор. Вторично мне позвонил папа, я ему сказала, чтобы позвонил тебе, а ты – мне. Вот ты и позвонила. Мы поговорили. У меня остался осадок, – не обиделась ли ты на меня. Но я хочу, как лучше. Буду ждать, что сказал тебе Ицкович. Хотя бы твой разговор имел результат. Я бы передала с кем-нибудь рукопись и дискету Ицковичу. Могу попросить того же Кривомазова, который к папе очень хорошо относится. Кривомазовы вместе с Мощенко [22] ко мне приедут послезавтра, т.е. в субботу. Целую тебя 100000000000000000000000000000000000000000 раз. Привет Серёже и Мане.

27 августа


*

Здравствуй, моя птица-песня, птица-чайка, птица-ласточка моя! Два дня тебе не писала. Моя гостья так меня затерроризировала, что я вчера даже лекарства забыла принимать. Спохватилась вечером, хотя и днём чувствовала что-то неладное в сердце, а вечером вдруг схватилась за пульс, а он мерцает, правда, бьется не бешено. Тут я глянула в свою аптечную коробочку и сообразила, и проглотила свою горсть. Ночью всё наладилось. Видимо, прав Недоступ [23], даже дня нельзя пропускать.
[…] Вчера меж Изольдой и Изольдой успела прочесть интересную статью Кушнера в седьмом номере Нового мира. Он анализирует побудительную причину написания Мандельштамом самоубийственного стихотворения о Сталине. И, по-моему, приходит к верному выводу: всеми забытого Мандельштама подвигла на эти стихи великая ревность к Пастернаку, к его славе, – заявить о себе, пусть и погибельно для себя. Такое краткое моё изложение мало что даёт, если не прочесть статьи. В ней – всё логично и тонко-психологично. Вот что значит, когда пишет поэт, исходя из своей безумной ревности к Бродскому. Об этом, конечно, он – ни слова. Зато рассуждение о ревности поэта к собрату по перу очень точное. Умён Кушнер, я до такого не додумалась, хотя часто задавалась вопросом, как мог всё понимающий Мандельштам читать многим людям «Мы живем, под собою не чуя страны…». […]

Кстати, Леночка, то стихотворение насчёт старухи и судьбы, сложенной валетом, единственное, которое понравилось Кружкову. Диме тоже понравилось, но ему, увы, всё нравится. Со мною обращаться надо жёстче. В восьмом номере Нового мира есть книжная полка Полищука, там страница хвалебная посвящена «Иерусалимской тетради» и страница о Чухонцеве («Из сих пределов»). Дима так возносит Чухонцева из сих пределов в пределы Тютчева, Ходасевича и Мандельштама, что я возревновала не меньше, чем Кушнер Бродского. Шучу, но доля правды в наличии. Скоро появятся Кривомазовы с Мощенко. У Мощенко вот-вот выйдет книга во «Времени», которую субсидировали, по его словам, грузины. Так и есть, он родом из Тбилиси, написал много стихов о Грузии. Значит, грузинам русские стихи о них всё же не безразличны. Таких спонсоров в Баку я бы не нашла, да и нигде бы не нашла, увы, не умею. А уметь продать свои произведения – вещь незазорная, даже нужная. Иногда лениво думаю, кому бы предложить свою прозу, но пальцем не шевелю. Ну, пойду приводить себя в порядок. Надо сегодня мне постараться как можно меньше курить. А то за компьютером или беседой смолю одну за другой. Завтра […] Крепко целую, твой мамик.

28 августа


*

Доченька! Вчера ты мне позвонила, и я была счастлива. Но ты говорила долго, и я беспокоилась, что тратишься, к тому же Изольда мне делала свирепые знаки, чтобы я заканчивала разговор. Как хорошо, что ты позавчера хорошо погуляла по гостям. Что же за такой дом у Гали, чем он тебя так поразил? Мне звонила Саид-Шах, она немного ещё сократила твою статью и отдала в редакцию. Приезжали Кривомазовы и Мощенко, привезли вино, и ещё что-то к чаю. Мне было перед ними очень неудобно, как и перед Кружковыми, привозившими съестное, даже мёд в большом количестве. Неудобно потому, что Изольда ничем не позволила кормить гостей, например, долмой, которая у меня была. Сегодня, слава Богу, она уезжает. Тирания её была по всяким мелочам и беспредельна. Более чудовищного эгоиста, причем с невероятными претензиями к окружаемым, трудно себе вообразить. Всё это несколько окупалось тем, что ночью я была не одна. Да одной мне быть тяжело, приходится терпеть. Впрочем, не могла же я ей показать на порог, а хотелось, ой, как хотелось! К примеру, за один стол с гостями усаживаться она отказывалась: «Идите со своими гостями в свою комнату, пока я не пообедаю»! И тут мне приходится разогревать ей обед и относить в комнату, после каминной. Всего не перескажешь, даже если длинный рассказ будешь писать. Никогда больше её не пущу к себе даже, если подыхать буду.
Вчера перед сном дочитывала первый том дневников сына Цветаевой, из которого видно, как он её мучил перед эвакуацией и во время неё. Мать характеризует как сумасшедшую, впавшую в панику, боящуюся всего, – одиночества, воздушных налётов и т.д. Драконит её за непрактичность, – все, мол, выехали с нужной справкой и с деньгами, только одна мать не позаботилась о справке а, значит, о хлебной карточке в пути, да и денег нет, – где же она найдет работу, чтобы его кормить? А каким ещё он мог вырасти, если, как пишет – полное разложение, сначала разлад матери с сестрой, следом разлад матери с мужем, тут же, с одной стороны его определяют в католическую школу, с другой – бесконечные разговоры отца о коммунизме и т.п. Этих т.п. очень много, и Мур перечисляет количество «распадов» в их роковой последовательности точно, как опытный мемуарист и публицист. До боли в сердце жаль мне и гениальную мать, и на редкость одарённого сына.
А за окном ещё отрадно, – не холодно и светло. Пишу, пока Изольда гуляет по проклинаемой ею дороге, – кривая и выщербленная. Вчера не пошла в музей Окуджавы, чтобы не заставили выступать. А вот Чухонцев пошел после выступлений на фуршет. Пошла с ним и Ира, перманентно болеющая. Я уже не рвусь к ним, и их к себе не рву, ибо подробнейшие разговоры о недомоганиях мне изрядно надоели. Хотелось бы с Чухонцевым поговорить о статье Кушнера, но куда там! Как, бывало, не позвоню, Ира сообщает: Олег уже неделю читает статью Кушнера. – Какую? В ответ от обоих – таинственное молчание. Как будто это статья не в «Новом мире» опубликована, а ходит в таинственных списках по элите. Смешно. Но Чухонцева я все равно люблю, невзирая на высокомерные странности. О том, что они были на фуршете, конечно, узнала не от них, а от Соломоновых, которые пришли ко мне вечером. Какие весёлые люди! Мы много смеялись за столом, хорошо хоть я могла к их приношениям (вино, конфеты, печенье), добавить тортик, привезенный Кривомазовыми. Оля, смеясь, вспоминала, как я сурово говорила с Рейном, и как он принимал все мои замечания по стихам. Соломонов рассказывал о движении коржей по Переделкину. Он у Корякиных видел штабеля коржей, (помнишь, они с разной начинкой подавались на карякинском юбилее), так вот с тех пор огромное количество оставшихся коржей бродит от одного стола к другому, вчера эти коржи были чем-то начинены, и в музее Окуджавы и красовались на фуршетном столе. Я с Соломоновым послала тебе мои письма, но не знаю, дойдут ли. Если Соломонов мне подтвердит, то есть, если ты ему ответишь, значит, дошли. […] Позвонил Дима, собираются ко мне часам к 4-5-ти. Это прекрасно! На всякий случай я продублирую на дискете письма, если мне не позвонит Юра Соломонов, и отправлю с Димой. Изольда вернулась с прогулки, зовет меня. Целую, мама. […]

В тот же день:

Доченька, ты мне позвонила! […] Очень рада, что ты засела за любимый мною роман – «Смех на руинах». Как было бы прекрасно, если бы ты его довела до уровня сегодняшнего твоего ума. Роман и без того очень хорош, но если ты сама видишь какие-то недостачи, то тебе перо в руки или компьютерные клавиши. Не бросай романа! Очень тебя прошу!
Папа на тебя не жаловался, видимо, тебе показалось, что ты с ним говорила как-то не так. Ты ни с ним, ни со мной не умеешь говорить плохо. Ты права, не дай Бог, чтобы человек принимал человека за Бога. А Керсновскую, не смотря на выпавшее ей на долю, всё же спас Бог. И она в это верила. Я не люблю посредников, в том числе и гуру. […] Вряд ли мне удастся приехать пораньше. Тут и выходы книг, и работа с редактором над «Хвастуньей», и сдача квартиры, и – дача. А что касается моего стремления к тебе, то я хоть бы сейчас на крыльях или на метле, на которую меня в своей повести усадил Бершин, примчалась. Какое счастье – уехала Изольда! Ура! Целую, до завтра. Завтра с утра ещё тебе что-нибудь напишу. Починил ли Серёжа машину? Передавай ему привет. Скоро появится Федя, поцелуй его от моего имени и скажи, что я в его таланте уверена, особенно, когда он сосредотачивается над целью. Пусть проканифолит тетиву, как скрипичный смычок. Всё у него получится, лишь бы не дрейфил. Но как не дрейфить? Без этого невозможно ни ему, ни мне, например. Поцелуй Маню, очень по ней скучаю. Мама.

В тот же вечер:

Леночка, я получила (привёз Дима) твоё письмо от 16-го августа. Поздравляю тебя с медалью общества Корчака, это очень приятная награда. Чудесно и то, что в Голландии ты по времени совпадешь с Федей.
Ты мне показываешь политическую картину, связанную с ликвидацией поселений. Конечно же, солдат жаль не меньше, чем поселенцев. С этим я не спорю. Однако всё же солдаты вернутся в свои дома. А этих что ждёт? И что ждёт вообще Израиль, населённый большим количеством быстро размножающихся арабов? Ты предлагаешь и Восточный Иерусалим отдать. Это мысль европеянки нежной, сильно ушибленной либерализмом. Либерализм не для Ближнего Востока и уже даже не для Европы. Я в этом всё больше уверяюсь. Но я не политик, поэтому темы развивать не стану.
У меня осталась на ночь Наташа, а Дима уехал. Ушли также Чухонцевы, приходившие, якобы, посмотреть на мою английскую книжку, но пообедали, разговорились (в основном Олег), а о книжке и не вспомнили. Так что не удивляйся, что нет отзывов на «Блуждающего ребенка». Такие теперь писатели, приятели и читатели. Дима – исключение, я – пожалуй, тоже. Всё же интересуюсь делами и трудами своих друзей, да и не друзей так же. Диме книжка понравилась, но, естественно, стихов он не читал. Хотел взять книжку с собой, чтобы перевести вступление и послесловие на русский. Ему понравилось моё стихотворение о рябине и апокалипсисе, он лобового в нём не видит. Но, может быть, ты права, и я завтра над этим подумаю. А ещё ему понравился коротенький стишок, написанный, видимо, под сильным прессингом Изольды. А как тебе?


* * *

Мысленно от земли не отрываю лба,
Поклон не случаен, –
С кем мою жизнь ни столкнёт судьба,
Тот и хозяин.

Простоволос святой, ангел кудряв,
Дьявол – с проплешью…
Всяк предо мной – и высок и прав –
Конный и пеший.


Ну, я уже напилась снотворных, сейчас улягусь, дочитаю последние страницы 1-го тома дневников сына Цветаевой и отключусь. Лариса мне обещала принести 2-ой том, но что-то не показывается. Наташа мне обещала привезти Шпенглера, хочу перечитать «Закат Европы». Когда-то в юности я читала, помню, на меня произвел Шпенглер большое впечатление, да всё позабыла. Теперь на старости лет прочту как новое. Вот ещё одна моя дурость, – не могу рыться в книгах на собственных полках, выискивать что-либо для чтения или перечитывания. Так что, куда ни кинь – всё клин с моей головкой. Спокойной ночи. Всё же мне жаль, что ты перешла на ночной режим работы. Это не так здорово. Ночью дети должны спать. Целую, мама.

29 августа


*

Доброе утро, моя красавица! Утро раннее – 7 часов. Наташе надо рано ехать в город, поэтому я встала пораньше, чтобы тебе написать. А что, собственно? Просто я уже привыкла не дневник вести, а письма тебе строчить. Сегодня в 12 дня ко мне должен прийти татарин, договариваться насчёт житья на даче. А во второй половине дня Лена Суриц, приехавшая в дом творчества. Придет, если не обиделась. Она звонила в субботу, я ей сказала, что у меня гости, а также и вчера сказала. Правда, в субботу я предупредила, что в воскресенье ко мне тоже приедут. Но всё же она позвонила. Если бы Суриц мне сказала, что просто хочет прийти, я бы её позвала, она мне в компании не мешает. Но она ещё в субботу упредила, что хочет прийти поиграть. Это в нашу с тобой игру в карты. Вспоминаю, как мы резались с тобой в те редкие вечера, когда здесь никто не ночевал. Чудный был месяц с тобой и твоими друзьями, хоть я и болела бронхиальной пневмонией и ужасно складывала губы. Теперь всё время ловлю себя на этой идиотической гримасе. И когда кто-нибудь приходит, пытаюсь следить за своими губами. Диме, кстати, очень понравились мои переводы в книге [24], – просто в восторге. Он удивился, что нигде не нашёл имя переводчика. Я ему совершенно искренне сказала, что это для меня совершенно не важно, что я делала это для погибших детей и для тебя. Он посмотрел на меня с авторским недоумением. Да, мало кто понимает мои души прекрасные порывы. Эти мои порывы не так-то часты, но случаются. Как замечательно, что в доме нет Изольды! Когда я её проводила, то подумала о Серёже, о том, что он, возможно, так же возликовал, когда я от вас улетела. Ну, кому хочется, если он не одинок, иметь ещё тёщу в квартире. Тем более что Серёжа и вовсе один в доме любит оставаться. М.б. с татарином я смогу и зиму перезимовать? Я заранее в связи с моим уездом к тебе сочувствую Серёже. Да и как не посочувствовать?
Леночка! Поблагодари от моего имени Даниеля, черкни ему, что я очень довольна его переводами, что они и другим нравятся, и передай привет Валентине. Конечно, в стихах искажена музыка, нет рифмы, но содержание он вроде бы не переиначивал. Вчера, после того, как я тебе пожелала в письме доброй ночи, мне Наташа переводила несколько стихотворений и предисловие тамошней поэтессы. Так что спать я легла довольно поздно, а проснулась – ещё 6-ти не было. Сейчас переведу письмо на дискету и пошлю с Наташей. Соломонова затруднять стесняюсь. Но если долго не с кем будет тебе отправлять, обращусь к нему. Люди они хорошие. Но именно хороших я всегда боюсь эксплуатировать. Ведь так все норовят делать, – по теперешним понятиям: хорош человек, значит дурак. А на дураках воду возят. Тут я вспоминаю свой очень давнишний стишок, где есть: «И чудаки перевелись, \ На смену чудакам \ Пришли такие в эту жизнь, \ Чтоб всё прибрать к рукам».
Ты – из племени чудаков, и смешно было бы твоей продюсерше (имя запамятовала) не обманывать тебя. Но по большому счёту – ты всё равно в выигрыше. Доброе утро, моя доченька!

30 августа
 

*

Доченька, доброе утро! Вчера с тобой поговорила по телефону. И вновь у тебя шквал работы. Сегодня ты едешь в Тель-Авив, присмотрись к американцу-режиссёру, чтобы действительно не вышло, как с Билли, да и с Региной (только что вспомнила имя ловкой, захлебывающе декларативной продюсерши). […] Ни в коем случае не останавливай работы над романом!
О папиных делах в «Новом мире» я тебе доложила, радуюсь, что к 80-летию будет публикация. Теперь – татарин. Мы с тобой по телефону не могли вспомнить поговорку. Вот она: незваный гость хуже татарина. А это был не только званный, но и привлечённый Мариной как выгодный жилец. Однако вчера я вспомнила его манеру поведения, за одной чашкой кофе представил мне весь спектр своей разнообразной «творческой» деятельности, – он и слова будущих песен сочиняет, и очерки, и сценарии и т.д. Хочет пробиться и в шоу Алсу, и в телевидение сценариями, сам признаёт, что очень трудно, но хочет. Поток его слов, я поняла, живя с ним под одной крышей, остановить не смогу. Один глаз у него косит из-под очков, но сами глаза бегают жуликовато. И такое у меня впечатление, что поживёт два месяца на полном обеспечении (еда, постель, стирка и прочее) за 100 баксов, а когда придет время на зиму за плату оставаться, даст дёру. Да и побоится жить в зимнюю пору, здесь зимой, действительно, непроглядно. Так что вчера вечером я Марине сказала, что татарина надо отставить. А его косоглазость напомнила случай в Комарове.
Мы шли с тобой по аллейке дома творчества, со скамьи поднялся человек и направился к нам, в руках у него был толстый журнал.
– Здравствуйте, хочу представиться, я – Вадим Шефнер.
Я протянула руку и тут увидела, что он тоже косоглаз, как я. Я всегда опасаюсь смотреть в неправильно расходящиеся глаза. Как в зеркало. А тут ещё зеркало не карее, а серо-голубое. Как будто кривая почва глядит в кривое небо. Всё это тогда пронеслось в моей голове за секунду, и я спросила:
– Что вы читаете?
– Последний номер «Невы».
– Вот и читайте, читайте, пожалуйста, мы опаздываем.
И мы с тобой двинулись дальше, к заливу. Это я ляпнула от неожиданного столкновения с кривым зеркалом. В Ленинград, когда кончилась путёвка, мы ехали с ним в одном «рафике», сидели, слава богу, не напротив, а рядом. Я постаралась загладить своё, и для меня неожиданное, хамство, разговором о его стихах. Стихи его – средней хорошести, а сам Шефнер, как я думаю, был человек порядочный и дружелюбный.
Так вот на что мне сомнительный татарин, в чью раскосость мне надо будет глядеться два месяца за завтраками, обедами и ужинами? Я вовсе не так взыскательна, насчёт глаз – смешно, привыкла бы, а вот его болтливость и неопределенная, мною почуянная, жуликоватость – уже не смешна. Да, на что мне татарин, явный неудачник, умеющий приспосабливаться всюду, где приспособят? Нехорошо так иронизировать, не зная человека. Он не дурной, он просто неудачливо хитёр, – даже его детективы, однажды напечатав, не переиздают. А ведь детектив – товар ходкий. У моего татарина хватило сил пробить в разных издательствах по детективу, но не хватило и на попсу дарования. На эту попсу он даже в Париж съездил и пиджак купил 10 лет назад, в котором и явился ко мне. И самого себя и свой пиджак он сумел продемонстрировать за те 15 минут кофепития. Так что с татариным покончено, хотя за чашкой кофе я согласилась на его вселение на дачу.
Сначала я не позволила себе думать о нём так, как тебе написала. Приняла поток его информации о собственных разносторонних творческих талантах за простодушие.
Но вечером, после разговора с тобой, решила довериться собственному ощущению, а не идти наперекор, считая себя дурным человеком. Я многожды в жизни шла наперекор своей интуиции, и, расшибив свой чуткий нос, убеждалась, что интуиция – ни кот начхал. Так, помню, было и с Глушковой. Когда она подходила ко мне знакомиться, у меня по коже пошли мурашки. Ненавидя себя за это, я сказала себе: что же это такое, ты абсолютно не знаешь личности, а у тебя предупредительные мурашки по коже, мол, надвигается зло. И я назло своей интуиции вступила в дружбу. Что из этой дружбы вышло, ты знаешь. Напомню немногое: она писала жуткие письма Семёну обо мне, бросила в мой почтовый ящик надписанную книжку «Виноградный свет», как только начался скандал с «Метрополем». К тому же в это время начала, обдумав все варианты продвижения в писательскую власть, антисемитствовать. Но я уже тебе об этом то ли рассказывала, то ли писала в связи со Слуцким. А Слуцкий, между прочим, – крупный поэт, хотя и мало мне нужный. Но мало что мне не нужно? Я и сама себе не нужна.
Вчера меня навестила Лена Суриц. Попросила почитать ей стихи. Кстати сказать, на ней я часто проверяла свои новые стихи, ибо у неё остро чувствующий слух на слово. Но тут не осмелилась, значит, моё чувство, что последние стихи плохи – не случайность. Прочла ей из напечатанных в «Знамени» и из новомирских, которые выйдут в сентябре. Может быть, в следующий раз и прочту Суриц новые. Вчера не осмелилась.
Вот, доченька, и все события вчерашнего дня. Прекращаю сидеть за компьютером, потому что натерлось у меня под грудью до ранки, как – разрезалось. Марина, которая ночевала у меня, как только проснулись, помогла мне промыть марганцем, а потом присыпала тальком и сделала мне повязку. Но эта ранка телесная, а не душевная, и скоро заживёт как на собаке. Но поскольку я привыкла тебе передавать метеосводки, должна отметить, что температура медленно и неуклонно идёт вниз. Временами – дождь, но ещё меж облаков – голубые просветы, и перед самым окном гроздь молодой рябины светится, хоть уже тускло. Обещают с первого сентября затяжные дожди. Посмотрим. А пока я с ужасом наблюдала по телевизору, что творит в Новом Орлеане ураган с женским именем «Катрина». Какой разор! В каком страхе бедные, не уехавшие с побережья люди! Что-то в последнее время во мне такая жалость к человечеству, как будто бы каждый мой родственник. Если здраво рассудить, то все и есть родственники, – все от Адама и Евы. Это в моём понимании, а спроси у индуса! Хотя – то же самое, лишь Бог другой. Что я говорю глупости? Для индусов жизнь – мираж. И всё – другое. Возможно, что кришнаиты смотрят на явление Катрины как на нечто мелкое, незначительное. Это я в урагане вижу проявления мирового апокалипсиса. Твой Шахья из «Смеха на руинах» тоже смотрит на жизнь почти по-шумерски, хотя говорит про инь и, кажется, янь. Но Гильгамеш присутствует. Видимо, в старости время спрессовывается таким образом, что одновременно находишься во всех эпохах сразу. Но мне не хватает знаний о многом, поэтому во мне спрессовались только библейские времена. Как жаль, что я мало и неглубоко образована! Это для пишущего стихи – большая утрата, вернее, прозёванная находка. А ведь так близко лежала – нагнись и подними! Правда, сейчас молодые литераторы и нагибаются и поднимают. В их писаниях – сплошные знания, но не обработанные умом и не ставшие душой. А это уже иная крайность, ставшая эрзацем, также бесплодна.
Сейчас 12.30. Марина уже меня впрок накормила обедом и ушла. Спасибо, что ночевала. Редкий по доброте человек. Не только ко мне так относится. Даже с Изольдой была приветлива, хотя всё видела и понимала. Сегодня приедет Наташа, хорошо бы – на две ночи. Но так вряд ли получится. Вчера мне звонила перед твоим звонком Поволоцкая: «Ах, дорогая Инночка, вчера мы заболтались и про книжку вашу забыли!» А потом – подробный разговор о компьютере, который Дима, забежав к ним перед отъездом, наладил, а тот снова... «Где бы поблизости найти мастера»? Я вспомнила один телефон, компьютерщик Данат сегодня в 3 дня к ней зайдет. А ведь было вчера и есть сегодня время заглянуть ко мне и исправить свою непреднамеренную забывчивость. А ты ещё хочешь, чтобы тебе отсюда мнения доходили, куда там! Как только приедет Маша и привезёт мне деньги, я попрошу Диму купить мне два экземпляра «Блуждающего ребёнка». Скорей всего, Машу попрошу, ибо Дима к ним уже ездил, и чего доброго они его, увидев повторно, за спекулянта сочтут. Тогда я возьму у Пашки мой, с твоей надписью экземпляр, а ему подарю новый, так же хочу дать Наташе Ивановой, когда вернётся с Корфу и из Америки. На Корфу отдыхает, в Америку командируется. Какая жалость, что я мало деятельна и неподвижна, а то бы хорошо и в «Независимую», где есть литературный «Экслибрис», передать книгу. Правда, в газете я никого не знаю. Но ты – взрослая, к тому же удочерила меня, и не станешь бранить за непрактичность и бездеятельность, как Цветаеву её совсем юный сын.
Посмотрела новости, – от кошмара Катрины до проекта памятника Владимиру Максимову, что странно, от российских кошмаров до… – всего не перечислить. Но что ещё более странно, это то, что наблюдая текущий апокалипсис, внутреннего я не заметила. А он наличествует, – после всего увиденного я, как ни в чем не бывало, принялась смотреть детектив. Конечно же, в самом захватывающем месте, позвонил папа. Я его всегда прошу звонить после четырёх, но он игнорирует, хотя начинает с того, что звонит не вовремя. Хотелось ему, безусловно, узнать что-нибудь о себе, например, какие стихи конкретно у него взяли в Н.М., и нет ли вестей от Ицковича. Но начал с того, что ему снился сон, что я потеряла рукопись моей книги об Ахматовой, искала я, искали все люди и нашли.
– А знаешь, кто нашёл? – хвастливо вопросил папа, – нашёл я, вот так!
Неважно, снилось ему или придумал. Он хотел отблагодарить меня хотя бы сном, а уж потом перейти к делу. Это я позавчера, на его вопрос, какую книгу жду, сказала о «Шкатулке». И всё же он мне поневоле напомнил и о моих делах. Набралась духу, позвонила Филину, редактору «Шкатулки», – в отпуске. Повторно набралась духу и позвонила во «Время» сказать редактору номер моего мобильника. Ведь уже дней десять как со дня на день должны были мне показать обложку и т.д. Моя редакторша молодая Татьяна Львовна, сообщила мне, что хотя они готовятся к книжной выставке (начнется 7-го), завтра за мою обложку возьмется художник, и в пятницу она приедет ко мне. Я же продиктовала ей мой сотовый, объяснив, что дачный телефон часто выходит из строя. Интересно, как это за среду и четверг художник сделает обложку при том, что должен подобрать картинку? Ну, фиг с ними. История с этой книгой мне порядком надоела, а ведь мне ещё предстоит битва за книжку Семёна. Как с моей будет, так пусть и будет. За меня некому хлопотать, сама – жива.
 […] А меж тем на внутренней стороне оконного стекла снова почти весь день трепещет с минутными перерывами красивейшая бабочка. Но как-то узнав, что эти дневные бабочки долго живут и даже на перезимовку забиваются в щели, я не трепыхаюсь и не норовлю её выпихнуть за окно. Тем более – ночью будет 10 градусов, а завтра температура с 20 упадёт до пятнадцати. Так что мысленно пытаюсь находиться в комнате перед Иерусалимским балконом, перед деревом, облюбованным зелёным попугаем. Всё же жар костей не ломит, а холод ломит если не кости, то воображение. Я опять вернулась к метеосводке. Пора заканчивать письмо. Целую тебя перевернутую восьмёрку раз. Желаю тебе всяческих удач, как на руинах романа, так и на стариковских руинах, которые решило снять телевидение. Твоя, удочерённая тобой, бессмысленная мать.


Окончание >

Публикация и примечания Елены Макаровой



__________________
Примечания:

1 Ефим Бершин.
2 В опубликованном: Кто войдёт, того и привечаю.
3 Ольга Соломонова.
4Мария Лыхина.
5 Лариса Миллер и Борис Альтшулер.
6 Олег Чухонцев и Ирина Поволоцкая.
7 Наталия Иванова.
8 Дмитрий Полищук.
9 Павел Крючков.
10 Григорий Корин, первый муж Инны Лиснянской.
11 В опубликованном: Чтобы раздался Глас: мир за развал караю / И за распыл! / Кто же сейчас душу твою, жизнь дорогая, …
12 Евфросиния Керсновская. Сколько стоит человек. ( Повесть о пережитом) - http://www.e-reading.club/book.php?book=1021995.
13  Мамина память отредактировала стихотворение Слуцкого «Бог», на самом деле первая строфа звучит иначе: « Мы все ходили под богом./ У бога под самым боком./Он жил не в небесной дали, / Его иногда видали Живого. На Мавзолее. / Он был умнее и злее / Того - иного, другого, / По имени Иегова...»
14 В опубликованном: И маэстро…
15 В опубликованном: на дно развороченной жизни…
16 В опубликованном: безболья…
17 В феврале 2005 года Татьяна Бек трагически погибла.
18 В опубликованном снята последняя строка.
19 В опубликованном: Древесной смерти. Спору нет, / Опёнок сам собой воздет из смерти, — и не помнит жизни / Родителя: его колец, ветвей и листьев, наконец. / Я и сама не молодец на этой тризне. / Не помню, не смотрю вослед./ Но разве этот день — не бред, подбитый правдой уязвлённой?
20 Изольда Щедровицкая.
21  Даниель Вайсбот, переводчик русской поэзии на английский язык.
22 Александр Кривомазов и Владимир Мощенко.
23Александр Недоступ, врач-кардиолог.
24 Мамины переводы стихов терезинских детей были опубликованы во втором томе «Крепости над бездной» без указания имени переводчика. Не знаю, как я это проглядела.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 731
Опубликовано 10 дек 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ