ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Наталия Черных. БЕЗЗАЩИТНОСТЬ БЕЗДНЫ

Наталия Черных. БЕЗЗАЩИТНОСТЬ БЕЗДНЫ


К 90-летию Иннокентия Смоктуновского


Возможно, перекормлена тихими нежными (или дерзкими трагичными) творениями безвременно угасших блаженных талантов. Возможно, сама в этом духе. Хотя трудно представить того, кто согласится с таким утверждением (и смотрю в камеру: хороша?). Однако лучше все же не соглашаться. Тогда откроется возможность побега. Так что попробую рассказать о побеге.
Облик и голос Иннокентия Михайловича Смоктуновского удивительно соответствуют одному из значений его имени: невинный. В крупном складчатом овале лица, в узкой капризной переносице, улыбчивом ярмарочном рте и тяжеловатом взгляде струится эрос невинности. Чистейший эрос – без примеси похоти, и только эрос. В движениях, в мимике, в голосе – именно чистая, а не стерильная сила. Нечто беспримесное, жгучее. Как сильноразреженный воздух под прямыми лучами солнца.
Именно этот даже избыток чистоты порой, в секунду, придает лицу Актера выражение глубочайшей порочности, невозможной в человеческом лице. Да и весь его облик – нечеловеческий. Облик ангельской силы или жертвенного животного. Алхимик, любуясь на Актера, сказал бы: этот сделан из огня и воздуха. Это не человек, это сильф. Его легче представить персонажем в компьютерной игре. Он – жилец виртуального пространства-времени, с которым так хорошо знакомы мои современники и о котором в шестидесятые едва подозревали. Может быть, это и есть таинственный сумасшедший будущего, дегуманизированная во имя человечности субстанция. Он ужасно подвижен. Был один – юный, доверчивый, пылкий. Через секунду стал другой – порочный, с жирной слюной, старый. И каждый – личность. Или все это, два разных персонажа – он?
Мой знакомый как-то сказал, не то чтобы возражая, а для себя. Дьявол кроется не в деталях. Деталь стыдлива. Дьяволу нечего скрывать и стыдиться. Он живет в обобщениях. В нивелировании, в типизации, в эйджизме, в собирании по гендерному, религиозному и национальному признаку, в абсолютизации индивидуальности (что есть вершина всех обобщений). Но что такое дьявол для другого моего знакомого, годящемуся первому во внуки? Ничего, пустое место. Так и есть. Но все это… не мы. Это я.
И тем не менее. Я хочу видеть, я хочу знать разницу между человеком и человеком, потому что есть такое понятие: люди. Я плохо переношу слово «человек», но другого у меня нет. Особь? Скот божественный? Об этом будет впереди.
Экстравагантный философ заулыбался, услышав рассказ о том, как в глухой деревне к празднику закалывают бычка.
– Смотреть жертве в глаза! Этому бычку – посмотреть в глаза. Попросить у него прощения, и потом заколоть, быстро и точно, как противника в бою.
Театр жизни?
Но случается, что жертва выскальзывает из рук жреца и уходит жить. Тогда возникает пророк, поэт, гений – складка невесомого и горючего безумия, идущая против течения всей ткани жизни. Нечто сутулое, манерное, неуместное, но бесконечно устойчивое и, наконец, восходящее на такие вершины, которые не снились даже признанным талантам.
Актер на экране показал одну из фотографий и сказал, шелестя знаменитым огнистым голосом: «Эта роль отразилась и на моем здоровье. Я очень здоровый человек…». Если переставить местами фразы, получится драматичный рассказ о работе над любимой ролью. Но он весь (и его роль, а также драма страны и времени через эту роль) проявились именно в этом нарушенном порядке. В этом Актере, в этом божественном жертвенном животном.
В его рассказах о театре трогательно просвечивало желание идти вслед за пастухом, будто он и вправду считал себя бараном, бегущим на хозяйский голос. Он искал своего пастуха, и находил гениального режиссера. Когда произносил имена Михаила Ромма, Бориса Равенских, Льва Додина, – выпевал их, почти блеял. Эта блеющая интонация проявлялась только – если начинал волноваться. Не любил, когда (например, Козинцев, повинуясь своему интеллекту) режиссер оставлял действие на волю Актера. Жертвенное животное искало жреца, лидер искал идею, а вокруг волновалось тяжелое одиночество, нарушаемое только редкой улыбкой строгой и любимой Соломки – Суламифи Михайловны.
Самым сложным было описать прямой, из-под век, взгляд Актера. Да, именно взгляд жертвенного животного на жреца. Взгляд царя на шумящую площадь. Взгляд, наконец, божества на человека. Что бы это значило в нашем уютном, немного рассеянном абсурде, вызывающем дежурный ужас. Почти ничего; сводку по продуктам питания, скорее всего. Сколько коров нынче утром убито электрошоком – восемь, десять тысяч.
…Дальше, показывая следующее фото следующего персонажа, Актер говорит: «Он жил один, как бог, в горах. Один дух, плоти нет». И потом, отведя внезапно отяжелевшее лицо: «Оставался скот». И в этом точнейшем «скот» не было уничижения. Была боль. Даже сердобольность. Была плоть. Пугающаяся каждого дуновения ветра. Жаждущая тепла плоть, замерзающая и неумелая плоть. Были беспомощность и страдание, не отпускавшее до самой смерти. «У меня не было свежей белой рубашки, что я так люблю».
Он говорил о себе в юности: я был совсем рыжий человек. Об Иудушке Головлеве: я приоткрывал занавеску гримерной, чтобы посмотреть на людей, которые идут, чтобы увидеть такого подлого человека. Его представление о месте человека, о его устройстве было настолько необычно для всего тогдашнего, что снова и снова возникает мысль: да как он вообще жил-то? Если внимательно вслушаться в текст монолога, чуть отстранившись от интонации, покажется, что этот Актер, не имеющий высшего образования, читал книги самых актуальных современных философов. Да он сам – Хайдеггер. А заодно и Целан. Если, например, открыть книгу «Быть!» и присмотреться к ее фразам.
Строгий наклон головы над братским гробом трагедии прекрасен и величествен. Гибель героя – одна из самых высоких тем в искусстве. Гибель возвышает, даже если это бессмысленная гибель. Тем более – гибель в плену. Но рыжий человек решил бежать из плена. Из настоящего военного лагеря, с грязью и насилием. Просто потому что посчитал плен неприемлемым для себя. Для него тезис «все в одной лодке» невозможен. Он вряд ли тогда понимал, что идет против всех устоев человеческого общества. Потому что считает себя не таким как все – и вовсе не потому, что вокруг все «не такие как все». С чем («все не такие как все») потом ему предстоит жить, и в чем будет его жизненная сверхзадача. Общество «не таких как все» – и плен. Какая рифма!
Этот поступок – побег – потом отразится на всей его жизни. На постановлении о девяти городах, где нельзя будет проживать. На отношении к провинциалу работников столичных театров. На отношении к звезде других звезд. Вернее, к солнцу. И он каждый раз выходил из плена, выходил из окружения требующих компромисса обстоятельств. Он был невыносим. Он – Людовик Четырнадцатый всех актеров всех времен.
Обезвоженное тело солдатика восемнадцати или девятнадцати лет требовало отдыха. Тело было настолько слабо, что не могло удержать себя на ногах, которые невесть как донесли его до этой деревеньки. Здесь, рассказывая, Актер пригубил глоток сухого вина. И тогда пришло странное, будто сыгранное на весенней ярмарке, воскресение. Сытые голодные девахи растирали в горячем травяном пару рыжее тело, вожделея его и сообщая ему непомерные силы. Так родился бог. Так родился князь Мышкин. Дионисийство? Достоевщина? Глаза Актёра потемнели; лицо напомнило вдруг жерло бесконечного тоннеля.
Мне трудно представить, чтобы с Иннокентием Смоктуновским хотя бы кто-то, хотя бы лучший его друг, был запанибрата, фамильярно, небрежно. Могу представить, что отношение к нему было любовным, теплым. Или полным неприязни. Восторга или холода. Непонимания. Его могли посчитать больным или шутом (все же Гамлет). Но фамильярно, толкнув плечом: привет, брат! В «Берегись автомобиля» возникали короткие диалоги, которые можно было бы принять за фамильярность. Но его партнерами были Георгий Жжёнов и Олег Ефремов, актеры, к которым Смоктуновский относился с трепетом и доверием. Даже в их грубоватых приветах не было настоящей фамильярности.
Из фамильярности вылупляется симпатия. Симпатия служит лучшей средой для контакта между двумя человеческими мирами. Это универсальный язык – симпатия. Это язык взаимности. Но в случае Иннокентия Смоктуновского взаимность приобретала новые черты. Какие именно, сразу отвечать не стоит. Возможно, обоюдная симпатия с Иннокентием Смоктуновским напоминала внутривенную инъекцию магнезии. Или хлористого кальция. В любом случае, это было сильно жгучее и тихое, настоящее огненное переживание. Чистейшее переживание. Известно, что огонь всегда идет сверху. Он не растет снизу. Фамильярничать с огнем не получится. Но нет ничего в мире привлекательнее огня.
Ладонь любопытства соскальзывает с созданного воображением образа Актера – и с мокрого стекла. Так в «Берегись автомобиля» наивный и хитрющий преступник, пробравшийся ночью к любимой, стоит за дверью, покрытой искусственным морозцем, надеясь услышать слова прощения. Мерцают темными пятнами руки. Вся сцена выражает характер героя. Пугающий негатив снимка окружающего мира, такого уютного в своей несправедливости. На самом деле ладони – бродящие по стеклу языки пламени.
Мне хотелось бы удалить (прежде всего - из собственных ощущений) слова «не от мира сего» и тому подобные. Но не потому что не люблю эти слова. Потому что личность и образ любимого Актера провоцируют изобретение новых высказываний, провоцируют смещение точки зрения. Сквозь его струящееся, непостоянное, почти дистиллированное пламя лишь отчасти, таинственно, проступает то, что так удобно называли и называют «вечные ценности». Этот Актер был нечто вроде установки для ловли плазмы, и работала эта машина прекрасно.
Новость его игры (сложно сказать: метода Смоктуновского) описывают как полное перевоплощение. Как превращение твердого материала (текста персонажа) в газ (витающий вокруг актера образ). «Мне предлагали театральную пошлость» – скажет он сам о работе над образом князя Мышкина, которому как человеку был всю жизнь благодарен. «Я решил: не буду играть, буду быть». Это его «быть» закрыло «быть или не быть» Гамлета, и еще не пришло время осознать этот шаг. Но это был шаг самого Гамлета, проросшего в наше время. А если предположить, что перевоплощения не было, а просто приходил персонаж, и потом уходил? Глаза Олега Борисова, играющего Ганю, отразили сильный перепад напряжения: увидел в этом новичке – Мышкина. Увидел персонаж как облако вокруг актера, и согласился с этой новостью. Смоктуновский не играл, он создавал людей. Отсюда это его: человек.
Поясню: мне неловко говорить о «вечных ценностях». Не потому, что не верю им или против них. Наоборот. И не могу запретить другим говорить о них, пусть даже они слепы, глухи и немы, да, пусть даже и руками говорят. Но все это слова.
У Смоктуновского из всех его ракурсов есть один пронзительный. Смотрит немного сбоку, зрачки расширены во весь глаз, кажется, что глаза – черные. Ни отчаяния, ни горя. Глубочайшее изумление бездны. Улыбка бездны. Беззащитность бездны. Все Дуинские элегии в одном взгляде. Оцепенение бездны, подтвержденное всеми складками лица: ртом, изогнутым как роза арлекина, лбом и надбровными дугами античной маски, трепетными щеками жертвенного животного. Взгляд бога на человека. Разница между богом и человеком.
В очередной раз, глядя на высокую и довольно сухощавую, подлинно аристократичную и все же нелепую фигуру, думаю: то, что именно Смоктуновский стал актером номер один СССР – нарушение. Возникла невероятная, немыслимая ошибка бытия – и что-то пошло не так. Улыбка предбытия, какого-то сверхбытия. Возник падающий с хичкоковской высоты когтистыми древними птицами смех. Почему именно этот, с его домашними тапочками? Ведь был же элегантнейший Олег Ефремов, вполне сопоставимый с Мастрояни, даже характернее и мастеровитее? Были и другие, не менее достойные, актеры. Но именно Смоктуновский шел свыше, как язык пламени, с этими его назорейскими светлыми волосами до плеч. Смоктуновский! Насквозь какой-то... религиозный. Длинноволосый и с орденами, вскинувший руки, напоминающий едва не Петрушку, а то и Джорджа Браммела в старости. Кощунственный, как орфическое видение. Омфалос всех театров и актёров на свете! Все же интеллектуальный Голиаф вынужден был признать первенство возникшего из Норильского театра Давида. Насквозь марксистские, советские наука и культура вынуждены были не просто признать это явление, а держать его на своих дотациях. Пока страна не перешла в иное качество, а сердце Давида не разбилось. Он ушел, какими-то своими огнистыми путями, в дебри будущей компьютерной игры, чтобы возникать то тут, то там – смехом, фразой, взглядом, упоминанием, тенью некогда и единожды принесенной жертвы.
Биографию можно найти, записные книжки изданы, съемок довольно много, хоть каждый день смотри. Нет только того, что находил он сам, чудовищным усилием отстранив от себя подсказки друзей-актеров и режиссера, и что ему самому единственно было нужно.
Его появление на сцене должно было бы восприниматься как плевок в лицо, обвинение зрителей в тупости. А он вызывал восторг. Я люблю трещину на житейском монолите – моего нынешнего героя. Есть мнение, что плотва пошлости небесконечна. Однако пошлость есть обратная сторона романтизма, и с этим ничего не поделать. Герой и хор. Нет, хор выглядит уныло. Так что лучше о герое.




Фото Анатолия Степаненко
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 329
Опубликовано 31 мар 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ