Редактор: Юрий Серебрянский
(из романа «Некоронованные»)
Нарисуй мне портрет Смялы, брат. Будет мне путевым знаком, пока ее не найду. Юрий Брезан
Да свой. Или своя. Выход, выдох, вывод, выходка. Цыганочка и присядка. Дом, дача, хэппи-энд, сказка, палестина, придурь. Мишигас – по-еврейски. Зад – тохес. Голем, нахес и цимес. Механизм. Подруга или разлука. Берлин и блин. Разумеется, комом. Пекин, Пенелопа... Утка пекинская. Вирус уханьский. В Цицероны не набиваюсь. Не заламываю ни цену, ни руки. Никому не выкручиваю. Однако Suum cuique – двусмысленное античное выражение давно пора заменить. Оно превратилось в издевку еще на бухенвальдских воротах, израсходованное нацистами, но перезимовало и живет себе у бундесверовских фельдъегерей – благодаря кокардам и бляхам. Фельдъегеря в Германии с посыльным или курьером не перепутаешь, он представитель военной полиции. В минувшую мировую своих полевых жандармов немцы сами называли цепными псами. Прозвище напрашивалось, поскольку грудь этих собак украшала металлическая пластинка, державшаяся на цепочке.
Короче говоря, дательный падеж отпадает, средний род тем более. На свалку паршивый слоган, к позорному столбу истории. «Каждому по потребностям» звучит лучше. В Берлине их удовлетворить не очень сложно. Так было еще недавно. До вируса.
Я не хочу описывать Берлин. Он доступен. И он у каждого свой. А также у каждой: проявим межполовую сознательность, соблюдем субординации и приличия. Сядьте в самолет, если не отменили рейсы или снова ввели, в перерывах борьбы с пандемией и полной климатической катастрофой, или в поезд, если не закрыта граница в связи с новым гриппом, залезьте в инстаграм, пока самодеятельные фотографини не полностью зациклились на себе, расширив диапазон сельфи в туалетах и лифтах за счет какого-нибудь еще зазеркалья. Хотя фотки врут. На худой конец можно кого-нибудь расспросить. Запишитесь на вебинар очередного экскурсовода, они нынче пользуются особенным спросом даже у местных русских.
Кто сказал, что сердце – главный поводырь? Что оно надежнее Буцефала, быстрее? А ум, как всегда, работает критиком? В умном русском Берлине плохо и с критиками, с рецензентами, несмотря на времена громких затейливых блогеров. Положу руку на сердце, прислушаюсь. Сначала бичующе, потом набычась. Что доносится из него? Слышу, что журналист Павел Дутцев не любит что-либо описывать и не ценит эпитеты в пересказах. К чему они? Когда сюжет идет, идет и вдруг бац. Все эти обязательные пейзажи и портреты, банальные олицетворения и прочие приемы иносказательной выразительности. Бассейны гипербол, дешевые восторги по поводу, скажем, сосулек на желобах. Или даже их равнодушная констатация. Ну сосулька, ну сравни ее со сталактитом, если охота. Герою на голову не упала, как на Архимеда яблоко? И славно. На развитие событий сосулька, как правило, не влияет. Понимаю, когда описывается нечто редкое, тем более фантастическое. Небывалое и неслыханное. А так, зачем упражняться в красноречии, в лирических отступлениях, тратить время? Если, допустим, брови, сложенные домиком, или пятно на рукаве персонажа многое объясняют – тогда конечно. Когда на этом строится характер текста – пожалуйста. Может требоваться для смыслового эффекта и атмосферы, для усиления, раскрытия обстоятельств места, удивительного места в конце концов. Паустовский в этом отношении мастер непревзойденный. Одни «Блистающие облака» чего стоят. И я негодую по поводу сухарей и болванов, смеющихся над тем, что у него там обычный ростовский фонарь шипящей звездой назван. Таков метафорический взгляд! Каждый по-своему видит и слышит. Неужели лучше было пускаться в трезвые характеристики? Дескать, стрелка компаса на лирику, настроение вечернее, рандевушное, но жужжат мухи, мотыльки дуреют и лампу менять пора. А вот всякие вставные условности, тривиальные интерьеры, суконные псевдо-связки... Это не для меня. Конечно, вокруг главного действия всегда что-нибудь происходит, поля цветут или ледоход. Но в суповом бэкграунде нечасто плавают какие-нибудь заметные диковинки. И особенности, взывающие к нам для того, чтобы мы на них остановились отдельно. Хотите выяснить? Так сходите сами и посмотрите. Пока позволяет климат, пока вас не закрыли на карантин. И выясните эмпирическим путем, как в луже купается небо, может ли закат быть кирпичным, и какими подтеками покрывается угол здания, когда четверолапые справляют на него нужду и маркируют территорию.
Новый текст я затевать не собирался, волочить дальше эту арбу на своем горбу. Но узнал о ее смерти. О кончине собаки, которую в прошлые дни ненавидел. Собаки особой породы.
Особаки. Никогда не предполагал, что такое возможно, что буду охреневать от безобидного домашнего зверя. А теперь – грустить по ней и оплакивать.
Смею думать, что человек я не самый жадный и в меру брезгливый. Странно вырывать у голодного домашнего питомца кусок из пасти. Или, наоборот, не знать, как до этого существа дотронуться. Но на любой прогулке, в любом парке или лесу она всегда находила какую-то грязь. И с потрясающей последовательностью умела зарыться в нее полностью, от кончика хвоста до носа. Поваляться на кучках, оставленных лошадьми – милое дело. Вообще прогулка воспринималась ею как удобный случай для дополнительных сюрпризов. И поисков пищи. Этот зверь жрал все. От компьютерных флэшек до собственных экскрементов. Особенным успехом пользовались турецкие денер-кебабы, заглатывавшиеся вместе с фольгой. Фирменный номер. Если нечего было есть, съедалась бумага, кромсалась, пережевывалась. В основном туалетная. Реже – простая. Иногда поглощались какие-то придорожные сорняки. Тогда я про собак многое понял. Преданность относительная. Кто покормил – тот и друг. Кто постоянно кормит – тот и хозяин.
До меня она жила с арабом. Хозяйка собачки. Бекс. Точнее – Ребекка. Немка, хотя имя еврейское. И похоже, этот парень так и остался ее главной любовью, самой серьезной. Мне казалось, что наш роман развивается бурно. Мы могли, например, бесконечно целуясь, идти под дождем домой. И все же подруга частенько рассказывала про него. Как с ним.... Ах, ничего такого особенного. Всего лишь приучилась к закускам в виде оливок и пепперони. И без итальянских прелюдий ужин был для нее не ужин. Это раздражало нас обоих. Потому что привычку покупать антипасти, точнее ингредиенты к ним, нужно было заранее приобрести. А я меньше всего думал о козьем сыре, моцарелле и пармезане. В ряду нового и текущего Бекс ценила быстрые и горячие увертюры, легко забывая про острые разработки. Зато охотно упоминала свой прежний большой городской секс, происходивший в головокружительных режимах: в кинотеатре во время сеанса, в течение шестидесяти минут в его квартире, или блицевый – в сквере под баскетбольным кольцом. И я вздрагивал, поскольку смысл подобных экскурсов был не совсем понятен. Зачем такие тонкости? В отместку? Тогда за что? Лишний раз подразнить? Но я не мудак чугунный. Дополнительный повод неожиданно разоблачиться, способ завести или просто подчеркнуть, как было клево до меня?
Я так и не выяснил, совершал ли ее араб кросс в булочную и обратно. Однако по воскресеньям спозаранку, вместо того чтобы наверстать упущенное в усталом вчера, или просто выспаться после бессонной ночи, приходилось бежать за хлебом. Нетерпеливо смотреть, как очередной противень кое-как тащат из печки, если у местного пекаря-кондитера выходной, а в угловой турецкой лавке булки не являются гвоздем программы. Хотя в продажах лидируют с явным опережением. Завтрак упирался в наличие этих мелкоштучных изделий. Без саек подовых просто не обойтись, но хороши и ржаные, обсыпанные семечками подсолнуха, а еще витушки сдобные, с маком или творогом, сгибни, плюшки, рогалики, и особенно круассаны с шоколадной начинкой. Имевшие здесь свои замысловатые названия.
Я не спорил с Ребеккой, в попытке доказать, что все немецкие хлеба не идут ни в какое сравнение с нашим кисло-сладким и заварным, с обыкновенными пряником, сушкой или ватрушкой. Славистка, она знала, что к чему. В России не просто бывала, но умудрилась объездить ее вдоль и поперек, забраться туда, где я ни разу не был. Поэтому охотно принимала дары из русского магазина. А по воскресеньям я норовил притащить еще пару пирожных каких-нибудь. Если уж подрываться с утра за мучным, так хотя бы с толком.
У нее тоже иногда возникала собственная потребность. Брауни, например, хорошо шли. Маффины. И все же постепенно пирожные отменялись, хотя тяжеловесие девушке не грозило. Моя немка вела борьбу. За экологически правильное питание. Слабо перейти на мюсли? Или на льняные семечки. Или вообще спасать продукты. Присоединиться к сообществу, забирающему просроченную снедь из магазинов в тот момент, когда ее должны навсегда убрать с прилавков. Она умела масштабно мыслить.
Что ж, фудшеринг – так фудшеринг. Форевер! Возвращаюсь как-то из булочной. Ребекка уже в ванной. Легкомысленно оставляю багет на кухонном столе. Тогда я еще умудрялся забывать о наличии существа, которое Бекс заполучила благодаря клинике. В прямом и переносном. Четеверолапая досталась Бекс даром, за пару дней до знакомства со мной. Лабораторная собачка. Не только кролики и мыши бывают подопытными. Четыре года жила жучка в лаборатории и надлежащего воспитания не получила. Точнее – никакого воспитания. Повадки – только держись. Мне стоило на минуту отвечься, а тварюка шмыг на стол. Багет в зубах. И я как дурак борюсь с ней за булку, спасаю от баскервилки. Не отдает, крепко челюсти сжала.
Танцевать на столешницах и моих нервах она потом продолжала долго. Помимо столов псинка обожала мягкие поверхности и ярусы повыше – диван, кровать. Коротать время в одной постели с Ребеккой ей случалось чаще, чем мне. Залезаешь под одеяло, а туда уже успела пробраться живая грелка – ушастая, мохнатая и трехцветная.
И как только мы умудрились семь лет протянуть вместе – не знаю. Любил. Был слишком привязчив. Или задатки дрессировщика? Ее, мои собственные. Девочка норовистая. Для такой сноровка нужна. Собаку тоже дрессировать приходилось. Нетрудно догадаться, кого Бекс холила больше все прощала, многое позволяла – кредит доверия почти не таял, меньше требований, ожиданий. «Я законсервировала часть своих чувств к тебе» – оправдывалась потом она.
К Берлину – у нас обоих – чувства смешанные. Город без стиля, пестрый и далеко не самый опрятный. Каждый одевается на свой лад, во что горазд. В ходу обноски, андестэйтмент, дурновкусие, никто не парится и по сторонам не смотрит. Грязь и безалаберность выдаются за оригинальность. Столица активных прокрастинаторов. Сравните с Веной – поймете.
Непостижимку, пришедшую, правда ненадолго, на смену моей немке, прикид партнера не интересовал совершенно. Девушка дергалась по другим темам, почти не касаясь этой. А вот от перепалок с Бекс свобода в ущерб эстетике не спасала.
– Ты одеваешься как в Советском Союзе! – горланила Ребекка, хотя подругу мою трудно было обвинить и даже заподозрить в хипстерстве. Разве что стремление к эксперименту отличало всегда.
– Чего-чего? – удивлялся я, делая вид, что не понял или не расслышал. – СССР давно
закончился. Да и нарядов у меня с тех пор не сохранилось. Моль их съела, вырос я из них. Все местное и не с барахолки. И вообще, разве здесь и сейчас так шьют?
– Как?
– Как в Союзе восьмидесятых. – я пожимал плечами. – Ты же это имеешь в виду? По-
моему, в Германии легче найти эпохальный винтаж времен Вильгельма.
Соглашаться с вполне разумными объяснениями она не спешила:
– Зачем штаны бежевые или серые?
– А что?
– Хочешь быть незаметным? Да и цвет стариковский. Опять на распродажах купил?
Распродажи в Берлине – обычное дело. Трудно не польститься. Для сэйлов существуют как минимум три термина. Очередную недельную акцию, декларируемую в качестве «предложения» – «Angebot», сменяет «Reduziert», то бишь снижение цены. Все, кто изучал что-нибудь в школе, химию и физику, математику и биологию, догадаются о смысле. Есть еще «Rabatt» – слово, подразумевающее скидку, когда покупателю процентуально уступают. Заимствованная из итальянского языка дефиниция может легко запутать, поскольку рабатку напоминает – прямоугольный цветник, элемент ландшафтной архитектуры.
«Мамаши и владельцы собак несут своих любимцев срать на рабатки», – зубоскалила Бекс. Попутно убеждая меня шиковать или призывая к экстравагантности: советовала приобрести дорогое пальто желтовато-бежевого оттенка, сменить фасон нижнего белья или не стесняться демонстрировать ноги, присмотрев короткие штаны и вообще испробовать что-нибудь в обтяжку-облипку, тонкое и эластичное. Ссылалась на актуальные тренды дизайнеров-модельеров, темы подкастов, уличную рекламу и авторитетное мнение редактора журнала GQ.
Ну, ну – косился я недоверчиво, хотя и молчал при этом. Надеялся, что выражение лица само сообщит обо всем. Да, живем под гнетом пижонов и оригиналов. Которые себя втайне законодателями мод числят. Но нельзя же уподобляться на полном серьезе. Боюсь, что для подобного камуфляжа и эпатажа мне не хватит куража. А если хватит, придется раздобыть доломан и ментик. Бахрому и тесьму. Впрочем, кто из нас кавалерист? И ориентировщик. Бекс злилась: «Опять молчишь?» «Ребекка, – лопотал я, – а как же гроссе мэнлихе энтзагунг, великое мужское отречение, случившееся еще в девятнадцатом веке? И вообще, меня товарищи не поймут. Они пожили в Бранденбурге, там все иначе. Ты вроде жительница коренная, аборигенка. Мы с тобой по окрестностям браниборским вместе шастаем, а забываешь элементарные вещи. Подставить меня хочешь? Сделать посмешищем? Все бранденбуржцы, марочники ваши – консерваторы. И страшно ругают метросексуальный выпендреж и „грязные карманы“ большого города!»
О легкой кавалерии и любительском ориентировании я еще расскажу. Тут дело не в Камасутре, которую Бекс частенько перечитывала. Суть в битве над вопросом, кто из нас любит природу больше. До хрипоты убеждал я Ребекку, что, несмотря на все вздохи и ахи по поводу защиты климата, лозунг «Назад к парусникам» никаких шансов не имеет.
И все же время было счастливым. За всякую всячину можно благодарить Бекс. Над окнами ласточки вили гнезда, солнце светило чаще обычного, пуще прежнего. Хотя в последнем факте нам обоим мерещился парниковый эффект. Но именно подруге нужно сказать спасибо, что я пристрастился к вечерним программам местного радио, к радиоспектаклям Deutschlandfunk’a
1, стал восприимчив к пиццикато джинглов этого немецкого «Маяка». Научился признавать и даже ценить столичные районы, которых бежал или не ведал прежде. Кварталы улиц Бергмана и Боксхагенер, молодежные котлы и углы, богемные, неформальные, спорный Кройцберг на границе с Нойкельном. Ботанические пространства Вульхайде и Груневальда, шлюз Кляйнмахнов, давший инженерам Панамского канала устойчивый образец.
Часто затаскивала она меня в театры световых игр. Так на старый лад здесь называют площадки для любителей важнейшего из искусств. Это были три типа киношек. Во-первых, клубные. Маленькие, «домотканные». С пыльными лабиринтами узких коридорчиков и разнобоем кресел, потертых, будто найденных на свалке. Во-вторых, летние, под открытым небом. Со скамейками, временно расставленными по лужайке парка или во дворе исторического лазарета, давно превратившегося в богемный арт-дом. Наконец, культовые залы и павильоны, те, что достались раздувшемуся Берлину в наследство от ГДР. Походы в кино осуществлялись настойчиво и регулярно, возражения не принимались. Перед сеансом – обязательные кофе или лимонад, но чаще пиво. Кстати, «свое кафе» мы так и не нашли. То ли берлинская пестрота не позволила, то ли плохо искали. Любили заглянуть в Кёпеник, в два тамошних заведения – кондитерскую и экстремальную пивную, варящую на нескольких квадратных метрах феерические сорта. К азиатским кулинарам наведывались, местную кухню вкушали реже. Отведать угощений от «грубого Готтлиба», где разведчик Макс Отто фон Исаев встречался с пастором Шлагом, так и не довелось. Штирлицевская харчевня не принадлежит числу тех, куда зайдешь мимоходом. Да и самого Готтлиба будешь искать долго. Пока не вычислишь по флангам, руководствуясь заветами Жванецкого – ага, здание суда слева и сзади, справа и спереди – старинный погост. И поймешь, почему легендарная таверна имеет другую вывеску.
У каждого, как поется, свой резон. А сам человек принадлежит к разряду (или отряду) мгновений. Ребекка предпочитала дальние маршруты и цели. Отчего бы не посетить, скажем, поморско-балтийский город с почти русским названием: Вольгаст, он же Волегощ. Остановиться в отельчике напротив Петровской кирхи. Здесь когда-то находился храм Яровита – древнеславянского Марса, бога плодородия и войны. Заглянуть на поезде или пешком в курортные и околокурортные Зауцин, Лютов, Мёльшов, Зинновиц, Козеров. Поморяне обретались в этих краях аж до 17 столетия. Куда только делись, замаскировались, ассимилировались? А могли бы стать первыми беженцами. Эмигрировать в какую-нибудь Гиперборею. Посуху или вплавь. Нынче проще намного. Железнодорожный мост через пролив Пенештром во время Второй мировой разрушили, но легко переправишься по новому разводному на тот берег. Чтобы оказаться среди камышовых крыш да фахверков балтийского побережья и посмотреть на коров, вполне способных дать фору швейцарским. Или на озеро, тоже именуемое Вольгаст. Не забудем про Мюриц – в местах, где, наверное, жили славяне-бодричи. Те же самые поморяне. Неужто это их обычай – покрывать дома папахами из камыша? Конечно, если есть тростник, ни к чему ни осиновый лемех, ни красная черепица.
Число озер будоражит воображение даже в пределах Берлина. И едва ли не каждое связано с событиями историческими. Акватории Мюггель в черте города и Шермютцель в природном парке – напомнят о Берте Брехте и Эрнсте Буше, Ваннзее – о Клейсте. Брехт, правда, кино снимал и жил на берегу, а Клейст отметился суицидом. До Демерица можно через лес на старом, дребезжащем травайчике. К Кремменер удобнее на машине. Вандлиц известен поселком бывшего местного политбюро. В мистическом Фаулер Зее не поплаваешь. Туда надо пресловутых Питера Джонсона и Бениоффа зазывать, благодать для фэнтези и ужастиков. Путешествия на Вересковом экспрессе (всамделишном, Б-г весть кем и когда придуманное название) раскрывали все новые и новые подробности Подберлинья. Хотя друзья – Кислицын и Панталыкин, часто балагурили на эту тему. Да и навещал я их там. В Вердере, в Дункельвальде. Есть еще затопленные карьеры. На месте угледобычи в лужицко-сербских краях.
Наверное, не грех проговориться, в какой берлоге я навещал Бекс. Она и ее собачка обитали в условиях почти походных. Ничего не могу сказать о четверолапой, но Ребекку вполне устраивали комната в коммуналке и уклад так называемых жилищных сообществ, популярных прежде всего среди вечных студентов. Наша университетская пора к тому моменту уже закончилась, однако известно, что углы столбятся и делятся желающими любого возраста добровольно: экономии ради. Политика и отсылки к Чернышевскому ни при чем. Понятное дело, что вскладчину снимать жилье дешевле, раз уж подавляющее число горожан – арендаторы, а не владельцы квартир, вне зависимости от дохода. Неоднократно предлагал я ей переехать ко мне. Убеждал, уговаривал. Увы, схема, принуждавшая нас наносить визиты друг другу, Бекс нравилась больше. Сказывались разница в привычках, устоявшийся собственный модус каждого. Принимать мой или навязывать свой она не решалась. Благоразумно осторожничала. Ведь конфликты чаще всего возникают на бытовой почве. И все же трений мы не избежали: моя манера ведения домашнего хозяйства была подруге не по нутру – ни качество уборки, ни инвентарные предпочтения.
Как говорится, чья бы корова... Если рассматривать обстановку Бекс, самое солидное и дорогое впечатление производила кровать, купленная, как ни странно, в Икее. Модная скандинавская мебель пользуется неоспоримым авторитетом у многих немцев, и Ребекка страшно злилась, когда слышала критику. Например, суждения о том, что шведы дурачат планету – переняв и развивая старые технологии времянок и сараев, а также внедряя принцип спичечных коробков. Впрочем, ажурной белой кроватью Скандинавия подруги исчерпывалась. Квадратные метры, остававшиеся свободными в полости просторной комнаты, были отданы дивану, заурядному письменному столу и книжной полке. Факт наличия гарнитура из нескольких корзин, тумбочек и постеров опускаем.
Кстати, о полке. Моя бывшая жена сравнения с книжным червем не выдерживает. И дело тут не во внешности и щекотливой формулировке. Ассортимент печатных изданий – брошюр и томиков, томившихся в ее квартире накануне нашего знакомства, ограничивался все тем же Жванецким, библией и еще чем-то из разряда учебной литературы. Однако, когда общему очагу вздумалось необратимо чадить и гаснуть, вынос книжек из дома стал задачей, достойной заправских шпионов. Головоломка для резидента – как транспортировать собственную макулатуру. Не потому, что на нее кто-то претендовал, кроме меня. Слишком велик был риск, что жена, узнав о предстоящем расставании, домашнюю библиотеку не пощадит. Сани я стал готовить загодя. Потихоньку заменял русские книги немецкими, доставшимися бесплатно или по дешевке, старался соблюсти цвет и дизайн. А когда книжка, предназначенная на удаление с полки, оказывалась слишком заметной, делал цветную копию корешка и клеил на подходящий торец. Телефонно-адресные справочники легко сошли за энциклопедии. Бутафорские фолианты влезли в прочие щели. Результат ошеломил бы любого агента: жена ничего не заподозрила. Что касается Бекс, увести у нее книжку было несложно по другой причине: счета она им не вела, контроль потеряла давно. И хотя слыла запойным читателем, превосходные авторы громоздились у нее вдоль стен, шедевры отдыхали на обувном стеллаже, наконец, на простой реечной этажерке из магазина стройматериалов. Гончаров и Вальтер Беньямин, Якоб Ленц и Герман Гессе, Довлатов и Достоевский, Зигфрид Ленц и Фонтане, вереница восточногерманских: Брехт, Штриттматтеры, Хухель, Штефан Хайм, Айк, Апитц, Вольфы – Криста и Фридрих, Сара Кирш и целое собрание сочинений Юрия Брезана – с трилогией о Крабате, герое лужицкой саги.
Помните, что сказал Б-гу охотник, вечный соперник Крабата? Где собака там и конь? Собака у нее уже была, вот только коня не имелось. Я, конечно, не господь всемогущий, однако поднапрягся и помог приобрести очередного четвероногого друга. Ребекка постоянно в конюшни ездила, с лошадками чужими общалась. Досуга – вдоволь. Плакалась, что мы слишком мало времени вместе проводим. А я по городу ношусь взад-вперед. И жену бывшую периодически навещаю: сама в Германии не справляется. Мой вывод был прост: Ребекку нужно чем-то занять. А то еще, чего доброго, дойдет дело до адюльтера.
Сидя за очередными альбомами, рассматривая портреты орловских рысаков и арабских скакунов, ахалтекинцев и «тракенов», уточнил, насколько реальна покупка. Оказалось, что да. Осуществима. О спортивном, боевом и динамичном жеребце речи не было, но приобрести не слишком планетарного в холке мерина, беспородного, рядового, впрочем, годного в хозяйстве, можно было сильно не напрягаясь. Так и произошло. Потом появились объездчики-берейторы, (я и слов таких раньше не знал!), специфические корма, например, мэш – лошадиная каша из отрубей и семечек, варится зимой и улучшает пищеварение, запах держится долго. Постоянные смены конюшен, дружбы, но чаще – разборки с соседками по выгону и коновязи. Ребеккины разборки, разумеется. Жалобы на соседок. Путешествия верхом по лесам гевельским. В стодолах ласточки селились массово, облепляя верхние балки.
И все бы ничего, если бы не избирательная забывчивость Бекс. Подруга демонстрировала не просто капризы, это были курьезы девичьей памяти. Иной раз игравшие на руку. Такая особенность нейронных связей позволяла задержаться, например, у бывшей жены, сославшись на прикладные факты и вчерашние договоренности. Печальнее становилось тогда, когда синапсы Ребекки помогали ей забывать и нивелировать нечто хорошее. Вот и мой подарок для нее со временем тоже как-то потускнел. Не сам по себе, конечно. Объективной важности не утратил. Но, как выразился бы мой российский друг Рябчиков, резонер и философ, потерял свою детерминированность, каузальность. Теперь Бекс сильнее волновали расходы, связанные с уходом за конем, она все отчетливее просила участвовать в его содержании. И я помогал. Хотя полевыми подробностями, да и самим гнедым не слишком интересовался. Может быть, именно тогда в Ребекке проснулась дикая мысль, что этим подарком я предполагал купить ее? Сделать своей собственностью, личным имуществом.
Стала ли кличка нашего рысака причиной подобного взгляда на вещи, не знаю. Я не вникал, имела ли она какое-то отношение к племенным книгам, масти и экстерьеру, несла ли тайные смыслы в себе. Странным образом мерина звали... Крабат. Привет Брезану. Вот уж ответственное прозвище, ничего не скажешь. У собачки кличка была попроще – Герлинда. Иногда я обзывал ее Гирляндой. Или вовсе Гирей, но это случалось в плохом настроении. Линда – для немецкой краткости и удобства.
Если смотреть по-прутковски – в корень, заметишь, что у каждого не только свой конь, но и свой конвой. Конвой овчарочный бывает тоже вполне очарователен, когда собака домашняя, а не служебная. И все же неизмеримо лучше, если вас сопровождает забавное приземистое существо, возвышающееся на каких-нибудь тридцать пять сантиметров над тротуаром и уровнем моря. Порода охотничья, однако повышенная ушастость и триколор масти, то бишь тройной окрас, поначалу не давали возможности всерьез отнестись к предназначению, вложенному древними римскими или британскими собаководами в это крепкое четверолапое государство. Однажды Гирька подтвердила свою исконную миссию. Погналась по полям за зайцем – зверем едва заметным: серая шерсть полностью сливалась с пашней. В старину сказали бы, умчалась стремглав. Только ее и видели, пыль столбом, скорость курьерского поезда. Зайца Гирька все-таки не догнала, не притащила добычу в зубах, но была весьма близка к цели.
С другой охотой – плутовской ловлей мороженого летом эта паинька справлялась куда успешнее. Эскимо нередко оказывалось ее трофеем на всяческих променадах. Подпрыгнуть на высоту детской руки, согнутой в локте, гончей давалось легко. Соблазн затмевал собачий рассудок. Достаточно было нам с Ребеккой и постороннему малышу отвлечься или зазеваться, к вящей печали наивного обладателя лакомства и его родителей.
Следует отметить, что кошка Дашка, сопровождавшая мое детство, тоже была горазда на казусы и каверзы. Для нее не представляло труда опрокинуть елку на Новый год и съесть дождик с елки. Гирька могла исступленно кромсать кебаб вместе с фольгой, а тут фольга в чистом виде. При моем рассказе на уроке английского, о том, как я провел зимние каникулы, все в классе держались за животы. Однако Гирькина дерзость меня пугала. Ведь котяру мы не выпускали на улицу.
Просыпалась Гирлянда рано и, разумеется, будила всех: кормите меня. Хотя Ребекка тоже вставала ни свет, ни заря. С жавороночным ритмом подруги я долго не мог смириться. В итоге перестал быть совой, но и ранней пташкой себя ощущать отказывался. В Чебурашку превратился. А когда подруга ушла, стал вообще просыпаться в пять. И пить, чтобы уснуть снова. Иногда ко мне присоединялся Панталыкин, закоренелый любитель совместных возлияний. Которые, впрочем, случались не по утрам.
Попробовал я как-то вотсапповскую переписку с Ребеккой в обычный офисный формат перевести. Ворд А4. Все, что мы отправили друг другу за один месяц. И ужаснулся: двадцать одна страница убористого текста получается. Стыдно читать. Так по-дурацки я себя вел, давил на нее, делая отчаянные попытки вернуть. Причем не без успеха: бывшую подругу начинали обуревать сомнения, она виляла туда-сюда. Спрашивается, какого перца надо было назойливо морочить взрослую женщину, навострившую лыжи, махать кулаками после драки? Если мы простились бесповоротно, без лишних расспросов и мелодраматических сцен. Наша страсть давно выхолостилась, дойдя до состояния инерции и рутины. И вообще. Подвернись мне кто-то раньше, чем ей, наверняка ушел бы первым.
Однако в каждой голове – свой бред. Момент представлялся неправильным, решение – неподходящим. Рутина – долгожданной стабильностью. Старые чувства были вероломно попраны, статус-кво нарушен, беда застала врасплох. Самолюбие – не просто задето, уязвлено. Я к ней летел в Россию, она находилась там по работе, мы договаривались, и вдруг… С прошлого будто стряхнули пыль. Утраченный смысл проступил снова, оказался необходимым, возрос в цене. Раньше я, бывало, сутками не подавал вестей. Теперь повод в сотый раз потревожить Бекс отыскивался сам собой. Из внутричерепных ущелий выскакивали пружины подходящих, будто впервые найденных слов, фраз, не терпящих отлагательств. Я мог отправить ей с утра стихотворную строчку, только что сочинившуюся на немецком: «Wie gelb war’s heute Nacht vor lautem Laub...»
2Чтобы через полчаса она задала мне вопрос:
«Ты уже не спишь?».
«Я теперь живу в твоем ритме» – такой ответ Ребекка получала сразу же. У нее уходило минут десять на отправку комментария:
«Я не знаю, какой у меня ритм. Я как раз пытаюсь его найти».
Тогда с моей стороны в ход шли гаубицы и мортиры, туманные импровизации или целые строфы, песенные куплеты, чужие, где-то слямзенные:
Объясни мне мою жизнь,
я прошу,
что я на сердце с рожденья
ношу,
почему я не курю
анашу,
и зачем я не люблю
белый шум...
...Вереницы теней в безысходно-изломанных жестах,
Невесомым мотивом истаявшей страсти тапёр.
Что бы ни было там, за пределами даты и места, –
Не со мной и не с ней – с этих нот, с этих чувств, с этих пор
3.
Она молчала. Правда недолго. Реагировала по-разному, но теперь в ее ответах появились заторможенность и двусмысленность. Став бывшей, Ребекка больше не хотела вникать ни в манифесты, ни в жестко артикулируемую тоску, ни в изощренную аргументацию. Сообщала, к примеру, что живет не только для моих художественных достижений.
«А происходящее с тобой лишний раз свидетельствует о твоей тонкой душевной организации и вообще, насколько ты раним и чувствителен», – аккуратно заключала она.
«Не все потеряно, еще не пала Троя», – я ликовал, анализируя прочитанное, и принимался бомбить ее с новой силой. Обстреливать какими-нибудь нудными пассажами, дурными излияниями. Надеясь, что подействует:
«Я и в лучшие времена находил кайф в том, чтобы слушать печальные романсы и грустные песни. Только теперь вижу, что это опасное занятие. Поскольку романсы – жанр патогенный. Причиняет ущерб здоровью, если слушать постоянно и не слишком отстраненно. Приносит плохие плоды. Влияет на ситуацию. Вот и нашу разлуку я сам себе накликал. Под окном дерево, желтое-желтое. Цвета моей ревности. Которая меня беспокоит все же не так сильно, как осознание потери и горький привкус, оставшийся от безуспешных поисков выхода».
Пафос в этих словах был. Иронии не было. Позы и игры тоже.
В День немецкого единства Ребекка затеяла путешествие. Верхом. Вместе с ним, со своим новым ухажером. Вот вам бабушка Елена, и непотопляемая Троя, и незамутненный Егорий! Смена психограммных каракуль, караула и плеча, на которое можно опереться. Гештальт открыт или горит, огнем охваченный. Крабат оказался троянским конем. Это благодаря моему подарку она познакомилась с грумом, нет, с рыцарем, мастером верховой езды, избранником очередным. Он прискакал к ней на белом жеребце, на чубаром мустанге. Обратившимся в сивого мерина аккурат к полуночи. А сам всадник, принц заветный – в алтернуза, бессервиссера, клугшайзера
4. Но метаморфозы случатся потом. А пока ситуация рисовалась Ребекке розовой-розовой. И она отпихивала меня как могла.
«Ты стремишься преодолеть любые границы, но не имеешь права идти через трупы в преследовании своей цели, в погоне за сновидением. Я ожидаю от тебя стоического спокойствия. Мое сердце служит мне проводником и только перед ним я в ответе. Мы отправляемся в поход на лошадях, считай, что это лошадиный праздник. Может быть, от такой мысли тебе станет чуточку легче» – писала она мне тогда.
Это я иду через трупы?! Я что – ИГИЛ? А вот он собирался отправиться то ли в Ирак, то ли в Сирию. Чтобы воевать наемником на стороне джихадистов и ваххабитов. Решил сделать перезагрузку образа Лоренса Аравийского в своем лице. Хренью вдохновился. Нет, я не искал компромат на чувака, даже не собирал справки. Информация о том, кого Бекс так гордо скрывала и кого едва знала, плыла в руки сама. Впрочем, сногсшибательные планы борца за новое небо выяснятся позднее.
Как говорится, неча скулить, коли не Гирька! Не так горька наша жизнь. В одной старой юмореске герой гневался на холодильник, который, якобы, за каждый кусок колбасы бил его током. А нам бы женской мякоти побольше. Радий Рябчиков прав, когда пишет, что мы чересчур часто разнюниваемся, хотя грех роптать. Радий, хабир еще тот, ездил в иракский Курдистан и утверждает, что многие тамошние мужики до сорока лет только облизываются. Как с половым влечением справляются, с репродуктивной функцией – пока семьи нет – тайна за семью. Хотя ислам разрешает им и одну красавицу, и другую, и третью в жены брать. Параллельно. Но эти самцы даже моногамии себе позволить не могут. Ведь благоверную в первую очередь содержать требуется! Супруга должна рожать детей, чада растут, их надобно кормить, одевать, обувать. Есть и другие условности. По улице двое зиламеков и кардашей под ручку идти могут, не запрещено. А в обнимку с женщиной – ни в коем случае. Вот они и рвутся в Европу. Чтобы приступить к усиленному детопроизводству по прибытии. Ведь в Дойчланде материальный вопрос не так остр, собес поможет опять же. Да и европейских женщин вновь прибывшие за шлюх держат.
Но верить ли словам Рябчикова и болтовне тех, кого он слушал? Не лапша ли это? Или испорченный телефон? Насколько я знаю, старые курдские обычаи предусматривали обручение уже в люльке. Потом в дело вступал калым. Неужто нынешние курды-бойцы иракской Пешмерги испытывают страх перед курдянками сирийского ополчения и матриархатом деревни Джинвар? И вообще европейская проблема не в курдах, если я правильно ситуацию понимаю.
Мне приснился сон, в котором Радий дискутировал с Ребеккой. Странный сон. Он и она на пляже. На Мюггельзее. Общаются по-русски. А я будто наблюдаю за ними. Издали, но все слышу.
– Лучше бы тебя в детстве назвали Рут, – гундосит сумрачно Рябчиков.
– Почему? Ребекка, это же Ривка? Прабабку Паши, кажется, Ривкой звали. Так он рассказывал, – в голосе подруги заметна игривость. Или мне только мерещится.
– Верно, – отвечает Рябой. – Однако имя Ребекка переводится как ловушка и западня. А Рут – подруга. Лично мне известны, как минимум, три. Рут Фишер, Рут Вернер и Рут Рознер.
– И все твои? – Бекс улыбается.
– Нет, конечно.
– И что же ты знаешь?
– Многое. Вот моя картотека, – Рябчиков с готовностью ныряет в привычное амплуа.
– Фишер Рут, она же Эйслер, она же Эльфрида Фридлендер. Она же Гольке, она же Босхардт, она же Плюшо. Троцкистка и ренегатка, имела двух братьев – старшего звали Ганс, он стал известным композитором, и младшего, который превратился в шефа радио ГДР. Младшего брата, кстати, она, когда жила в Штатах, топила на судилищах маккартистских, прежде чем тот стал главным радионянем Восточного Берлина.
– Что значит топила? Она что – Герасим?
Ну, напакостить хотела. Навредить. Гражданская жена Маслова, конкурентка
Тэдди, как у вас выражаются. Которая, по словам Молотова, должна была читать газету на похоронах Мануильского, а стала американской шпионкой.
– Последнюю твою фразу я вообще не поняла, – медленно произносит Ребекка, как
на шпильках покачиваясь на немецком акценте.
– Кстати, почему Тельман – Тэдди? – Рябой игнорирует замечание.
– Так наши юные пионеры называли пролетарского лидера.
– Аа, ну ладно. Перейдем к следующему досье. Рут Вернер, она же Соня, она же
Урсула в трех комбинациях – Кучински, Гамбургер и Шульц. Могла бы считаться Кэт. Настоящая радистка, не вымышленная. Дочь у Рут – от советского агента. Сын – главный шекспировед Германии. Героиня Красной Капеллы. Ученица Рихарда Зорге, сотрудница Шандора Радо, помощница Клауса Фукса..., – самозабвенно перечисляет Рябчиков, но в… этот момент к нему приближаюсь я, и сходу, не здороваясь, гвозжу эрудита:
– Ты не объяснил, кто такие Маслов и Мануильский!
В реальной жизни Рябчиков видел Бекс лишь однажды. Ведь я прятал Ребекку от своего круга, на вечеринки не брал, почти ни с кем не знакомил. О чем сильно жалел потом. Общие друзья наверняка помогли бы, когда она попалась в стремена этому типу. Но их рядом не оказалось. А всадник-алтернуз решил махнуть не то на Кавказ, не то на Донбасс, отказавшись от сирийских планов. И по дороге заглянул к ней – Бекс как раз была в командировке в южной России. Приехал раньше меня…
Теперь можно только вздыхать о том, что было бы если… Сделать свой каталог, назвав его «Невыполненное с Ребеккой». Собирались, к примеру, съездить в земли бодричей, на великосветскую охотничью заимку Фридрихсмоор, восхититься дубравой. Впрочем, успели побывать в разных других дворцах и природных парках. Виллы и барские усадебные дома здесь часто зовут дворцами. Собирали яблоки в Шванте, в Бисдорфе любовались картинами Отто Нагеля.
Ретроспекция – вещь заманчивая. Кружась и вальсируя в ней, легко себе что-нибудь вообразить. Я выводил бы для Бекс строки эпистол на тисненом пергаменте, который теоретически могли делать из продукции цильсдорфской пильной мельницы. Лесопилки на водной тяге. Писательница Брюнниг недаром в тех местах сорок лет проживала. Тамошний выгон коню Крабату знаком хорошо, какое-то время он пасся к северу от Берлина. Так что все сходится. Разумеется, Цильсдорф – не верхнелужицкая Вульке-Жджары (она же Грос-Зерхен) – пенаты и угодья настоящего Крабата, но тоже край интересный. Лужицкие сербы известны своей горчицей. А в окрестностях лесистого Цильсдорфа, говорят, с допотопных времен горчицу выращивали.
Вот уж, чего не делал, того не делал. Специи не культивировал и тисненой бумагой почему-то не пользовался. Однако не обходился без писем. Шли они, как можно догадаться, электронным маршрутом. Помню обещал Ребекке, что времена, когда мы будем больше времени проводить вместе, не за горами. Сообщал про свою потребность в спокойном и неторопливом быте, который в то же время не позволил бы оказаться в стороне, на обочине, выпасть из жизни. Ведь «общество благоденствия» и «общество хорошего самочувствия» не всегда тождественны и не обязательно совпадают. Динамика обстоятельств требует от нас все больших усилий и результатов, мы инвестируем время, которое на поверку оказывается потраченным впустую.
«Ты правильно ухватил существо вопроса, – отвечала она. – Главное – не выпасть из жизни. Хотя очень трудно обрести желаемый темпоритм в большом городе, отключиться от спешки, не попав при этом на запасный путь. Или в тупик. Общество тотальной конкуренции всегда напомнит тебе, если что-то идет не так. Берлин держит тебя крепко. Помнишь, недавно у тебя битый час ушел на то, чтобы выкарабкаться из столицы. А вообще, на мой взгляд, в твоей жизни слишком мало легкости! Причина? Выбор приоритетов. Ты перегружаешь разными делами весь свой день, не оставляя никаких шансов для отдохновения души, неотягощенного, беззаботного созерцания. Не бери с меня пример. В образцы не гожусь, сама слишком затеряна в своей мишуре и склонна быть Савраской. Зашоренная, как лошадь в упряжи. И Герлинда, и Крабат отнимают у меня уйму времени. Он в особенности. Вспомни, я же тебе говорила: то корм с плесенью, то выгон грязный, то перебои с сеном, вроде бы из-за климата. Сейчас пригласила остеопата к нему. Но даже десять лошадей не заставят меня вернуться к моей прежней студенческой жизни и постоянному напряжению тех лет. Лучше нынешняя нагрузка и страсть, чем стресс в геометрической прогрессии, который описанию не поддается. Хорошо, когда есть перед глазами конкретная цель, однако ты, Пауль, разбрасываешься. В тебе видна неуверенность, и я узнаю себя в ней. Только я решила свою проблему иначе, сосредоточилась на том, что люблю. Не могу сказать, что до конца удовлетворена своим решением, и все же – как есть, так есть…»
«…Знаешь, в чем дело? – пояснял я. – Мне бывает сложно спрятать свою нервозность – особенно в связи с неизбежными поездками из одного конца города в другой – Вильмерсдорф, Хеннингсдорф, Тегель, Темпельхоф... Или из-за вещей, которые упорно «не хотят» получаться. Или из-за того, что некоторые люди обязательно спешат раскрыть свою варежку, не разобравшись в сути вопроса. Но, если начистоту, ты тоже иногда выглядишь в моих глазах, да и в глазах окружающих, девушкой склонной к излишней регламентации. Что, кстати, случается со многими женщинами. Некоторые владеют в совершенстве менторским искусством. Однако у тебя получается слишком сухо и аскетично. Я неизбежно реагирую на это. Становлюсь колючим, поскольку такой расклад не заводит. Конечно, сам далеко не подарок, могу выглядеть неуклюжим, рассеянным и растерянным. Дезориентированным или, наоборот, дерзким. Только не говори, что в этом и заключается мое преступление. Сознавать и свои, и твои недостатки – досада двойная. Засада, как говорят в России. Но моменты счастья, которые мне довелось или повезло испытать с тобой, перевешивают. Хорошо, что мне позволено их переживать снова и снова. Не знаю, может быть, ты чувствуешь ситуацию также. Ведь и я принадлежу к предметам, на которых ты сосредоточилась? Или? Но лучше закроем тему. Привет издалека». Откуда я писал ей это, где находился? Зачем упоминал ее недостатки? Все детали уже не восстановишь. Наверное, забегал к Ребекке на пять минут, купив что-то не то, в голове какие-то проблемы крутились. Отвечала она резко: «Вот, что Пауль, ты называешь себя предметом, а пишешь беспредметно. И я злюсь на тебя. Злюсь, потому что ты: а) не спросил меня, какой диагноз поставил остеопат, осматривавший нашего мерина; б) громко разговаривал по телефону, вместо того чтобы решить все вопросы до своего прихода, беспокоя тем самым соседей, чего делать нельзя; в) не разбираешься в луке, не можешь отличить весенний вид от овощного. Список долог и бесконечно возобновляем...»
Кажется, начинался обмен любезностями. Ну, откуда мне было знать, что немецкий лук бывает овощным или весенним! Лук – овощ, разницу между репчатым и зеленым понимаю, но чем отличается весенний от зимнего? Впору записываться на семинар по искусству правильных покупок. Впрочем, продолжим отматывать ленту.
«...И все-таки здорово, что ты сегодня был здесь. Я заметила, сколько вещей нас роднит и связывает. Их число велико. Есть даже «дитя любви» – я, конечно, нашего рысака имею в виду. И сам ты никогда не должен забывать об этом. Теперь о фактической причине моего письма: я получаю рассылку от личного тренера. Он мне, кстати, очень нравится. У него готов дигитальный курс на тему «Партнерство». Случайностей не бывает, верно? Курс можно приобрести – за определенную плату, разумеется. Давай решим, хотим ли мы его проработать вместе. Пройди по ссылке, посмотри, я желаю тебе хорошо провести время с моим коучем».
Дальше в тексте шел прищуренный смайлик.
«И еще, мой сладкий, – шелестела она, – я сделала твое жаркое вчера. Мясо, которое ты принес, не очень хорошее (из-за качества исходника), но, если желаешь, съешь его сегодня. Не думаю, что попаду домой раньше десяти часов вечера, однако ты можешь прийти и подогреть. В качестве гарнира имеются на выбор лапша, картофель и просто хлеб. Как прошел вчерашний день? Ты в среду свободен? Я надеюсь, что успею к Крабату сегодня, между физиотерапевтическими процедурами и до вечерней работы.
Целую моего красавца,
Бекс
P.S.
Кстати, сегодня я получила первый выпуск вашего русского еженедельника, который теперь выписываю. Там есть светские репортажи. В них фото твоей бывшей жены на банкете, премьере или приеме. Чуть ли не у вас в редакции, я не совсем поняла, где. Выглядит как принцесса. Интересно, правда? А я чувствую себя пчелой, так много дел в последнее время. Смотрелась ли бы я в вашем журнале? Хочется быть твоей королевой. Мы живем на земле совсем недолго, жалко мед разбазаривать...»
Рафинированное письмо. Бекс постаралась вложить в него все, что могла. Если правильно помню, отвечать пришлось по возвращении с очередной тусовки. Зная, что соседи сверху не дадут выспаться, я принялся набрасывать ответ еще в трамвае. Вакцина гирькиных ранних побудок, закалка совместных ночей с Бекс (по сути – мы ведь «только встречались») не были универсальными, пригодными на все случаи жизни. Человеку, завалившемуся к себе с мероприятий поздневечерних, гарантировались только крохи сна. В восемь утра или, паче чаяния, в седьмом часу жильцы дома торопились его покинуть. Причем в любой день, будний или воскресный. Дверью в подъезд хлопали беспощадно: снабженная тугой пружиной она всегда тяжело грохотала – в старых берлинских парадных такое случается. Конечно, ручку нетрудно придерживать, но зачем? Ведь, едва выбравшись наружу, прямо на крыльце нужно успеть провести какой-нибудь маленький, но активный брейнсторминг. Потом инструктаж. Чтобы, наконец, разобраться, кому в офис, а кому в магазин. И затянуть прощальный «чууус», с повторами и извивами, уходящими в третью октаву. Детвора, ведомая в сад или школу, спускаясь, тоже торопилась выяснить мировые вопросы. А одна проворная девчушка повадилась играть в прятки с родителями. Присмотрела себе местечко за выступом лестничной клетки. Перед входом в мою берлогу. И жутко кричала из укрытия, завидев старших.
«Да, Бекс, зачем разбазаривать мед? – писал я подруге. – Отношения ткутся из опыта. Прежде всего, из того, что пережито совместно. Кажется, так ты однажды выразилась. Я благодарен за даруемое тепло. Без него я бы давно замерз. И прошу не воспринимать всерьез всякую чепуху. Я тебя люблю. Не ревнуй к бывшей. А с прессой – как с вином. Нужно добавлять воды, смешивать, как это делали древние греки, тогда токсичные вещества не столь агрессивны. Ненавижу светскую хронику, пресловутые отчеты с раутов. Утомляют больше, чем любая бутылка».
Искушенная Бекс предпочла не форсировать: острота момента повисла в воздухе, но конфликт был спущен на тормозах, причем вполне впечатляющим, оригинальным образом.
«Дорогой мой! То, что слова ободрения ты прислал мне именно в эту ночь, когда мне снился кошмарный сон, это, безусловно, что-то значит. Я проснулась в половине седьмого и поняла, что избавилась от плохих мыслей. Я в порядке. Вчера у меня были боли в спине, они прошли. Наверное, расслабляющая ванна помогла. Посмотрела снова в газету и фотографии твоей жены не обнаружила. Светская хроника мне приснилась. В любом случае, я рада, что это был просто сон. Сновидения не всегда навеяны реальностью и не всегда становятся явью. С другой стороны, все вы – мои сны: и ты, и наш конек-горбунок, и Линда».
Сны, совместный опыт, пережитое. В немецком, как и в английском, для сновидения и мечты используется одно и то же слово. А магнето реальности – перемены. Wechsel ist das Los des Lebens, und es kommt ein andrer Tag5. Мне не тягаться с Фонтане, однако мы с Бекс тоже могли похвастать невыдуманными «Странствиями по марке Бранденбург». И за ее пределы. По перелескам и полям возле конезавода его Величества Короля Прусского. Помню берег реки Доссе, свежесрубленные сосновые стволы, сложенные вдоль лесной дороги, Гирька, забиравшаяся на бревна. Стояла холодная весна и я тщетно кормил дровами печь сельского дома, который был снят нами на несколько дней. Истопник из меня никакой. Поленья сгорали, почти не давая тепла. «Романсовый камин бы сюда, который пылает, пламенем объятый», – негодовал я. Злясь на самого себя, смотрел на огонь, и рассуждал о том, что топографическая морфология этих мест представляет собой палимпсест культурный. В летописные времена жили здесь славяне-земчичи, построившие островную крепость Руппин, но от нее даже руин не осталось, одно урочище.
К серым деревянным ветрякам в Лангервиш ездили тоже весной. Тут их два – взрослый и детский. Был еще третий, но тот развалился от старости. Взрослую мельницу построили севернее Берлина. Заказчик, разобрав этот пепелац, отправил его в свои «южные» владения с лошадьми. Предоставленная на откуп розе ветров он крутился потом на подберлинском Юге едва ли не круглосуточно. Маленькая детская мельница тоже оказалась кочевой, но кочевала чаще. Из так называемой образцовой деревни, придуманной когда-то прусским королем рядом с собственной летней резиденцией, игрушечный постав сначала попал в Потсдам. Чтобы, спустя время, оказаться благополучно водруженным на михендорфском холме. На лугу. Серые дощатые подпорки венчиком напоминают курью ножку.
О том, что мельницы бывают колчанного и козлового типа хитроумный идальго из Ламанчи, полагаю, не знал. Да и конь Ребекки явно превосходил в достоинствах Россинанта. Ах, благородный сеньор Кехана, славный странствующий рыцарь печального образа, читали ли вы Брезана? «Сколько Одиссеев скорее вернулось бы домой на свою Итаку, если бы женщины не заставляли мужчин хватать звезды с неба», – пишет лужицкий сказочник. Впрочем, Дульсинея не просила вас нарушать покой мироздания, срывать небесные тела с купола. Вы, любезный монсеньор, сами все затеяли. Хотите мне возразить? Продолжить мысль писателя? Догадываюсь о доводах. Дескать мужчины стремятся постичь тайну женщины, дабы ощутить красоту жизни. И приближаются к разгадке разными способами, например, с помощью путешествия.
Даже хорошо заметную, большую и яркую звезду нынче не сразу отыщешь. Световое загрязнение городов мешает. Надо выбираться из них. Выкарабкиваться, как Бекс сказала. Во времена потепления настоящие зимы задумали миграцию к дальним звездам, в иные галактики. В лесах под Рюдницем мы поймали за хвост самую суровую зиму. День выдался на редкость морозный и метель застигла нас в пути. Не без сложностей передвигались мы вчетвером – Ребекка, Линда, конек-горбунок и я (по выражению Бекс, осел упоминает себя в последнюю очередь). Пробирались по застругам, пока не свернули в лес. Лесная дорога в такую погоду позволяла двигаться едва ли быстрее, чем блуждая в голом поле или между деревьев. После прогулки я слег с сильной простудой. Бекс, сделав вывод о моей недостаточной приспособленности к дальним странствиям, свои стремления под уздцы не взяла. Отныне она была готова отправиться куда-нибудь без меня. И в одиночку, и в сопровождении. Например, с собственным дядей Гюнтером. Или с экскурсоводом.
«Телефонные звонки – лишь маленькие острова в гигантском море тишины, – философствовала подруга... – Объяснить по телефону не могу. Пишу, раз мы не встретились. Завтрашний поход за специями, лепестками и кореньями станет моей личной, индивидуальной попыткой изучения растительного мира. Со мной будет Гюнтер. Направление – берлинский дальний Восток (Биркенвердер). Я надеюсь открыть для себя новые растения и узнать побольше о том, как их собирать и хранить. Интересно, что за флора нас там окружает. Городская среда – несмотря на всю свою грязь, стерильна».
Это весеннее письмо я получил, когда сам был в разъездах. Конечно, меня интересовало, какие очередные затеи вписывает в календарь подруга. Бекс утверждала, что тоже соскучилась, хотя дни летят, словно кадры в немом кино. И она без понятия, как выстроила бы свои будни, если бы сейчас ей пришлось трудиться.
«На данный момент мне почти нечего делать по работе. Но занята я сверх меры. Вчера случилось короткое общение с новой соседкой по конюшне. Соседка – хозяйка белого пони, которого Крабат поначалу встретил недружелюбно. Возмущался так сильно, что берейторша Жюль вынуждена была читать ему левиты. Тем не менее, соседка спросила меня, не хотим ли мы завтра вместе отправиться на прогулку. Разумеется, верхом. Забавно! Я с радостью согласилась. Потом опять пришла Жюль и провела уроки – лонжирование, работа с конем на корде...»
Да, в другой работе Бекс в тот момент не нуждалась. Хотя бывали времена, когда мне приходилось выбирать не только попону для горбунка или мелочевку для Линды. Например, оригинальную миску с шипами, придуманными для того, чтобы собачка не так быстро проглатывала свой паек. Случалось выполнять и более ответственные поручения.
«Спасибо, что зарезервировал для меня туфли в магазине. Это здорово! – восклицала Бекс. – Но я уже прибарахлилась вчера. Подходящую обновку нашла на сайте, куда можно выложить вещи из собственного шкафа – те, что больше не нравятся. В целях продажи или обмена. Я действительно выстрелила в десятку. Урочный час получения товара выглядел как шпионская встреча и может составить серьезную конкуренцию твоей истории о вывозе книг. Коробку с обувью мне вручили на Фридрихштрассе, прямо на станционной платформе. С соблюдением всех правил конспирации и мер предосторожности. Как будто это были секретные материалы, а не дамские туфли. Но что я хочу в итоге сказать? У меня по-прежнему мало обуви (по правде говоря, только две пары!!!) А денег нет вовсе. Ведь я еще купила рыбу, турецкого морского окуня. Позволь попросить тебя, рассчитаться за отложенные тобой башмаки. И приходи на обед завтра, если хочешь».
Она состоялась, покупка новых балеток. Но съеден ли был окунь? Съели ли мы его совместно? Можно ли воспоминание об этой рыбе причислить к конкурсной массе наших отношений? К их фундусу, идущему с молотка, к пыльным декорациям? Относится ли к ним следующий ударный набор фраз, безошибочный и плакатный:
«Добрый вечер, мое лучшее времяпровождение! Мое лучшее утреннее приветствие! Я вновь испытываю нехватку твоей любви. Дефицит ощущала всем своим существом, всеми фибрами сегодня ночью. Так бутон зависит от солнца. Если ты в скором времени не появишься, мне придется отправиться на поиски тебя. In love, in love, again and again».
Итак, есть желающие забрать этот гербарий, эти сушеные аксессуары, предложив взамен какие-нибудь другие, все еще действующие? Правдивее и свежее? На правах деталей гардероба, предметов одежды, волшебных пилюль.
А случайный опросник, который Бекс однажды в шутку заполнила, не требуется? Читаешь ее и думаешь, что не Ребекка, но совсем другой человек вносил в нее свои ответы.
Графа первая.
Любимый цвет - красный.Хм, что-то не припомню, хотя это и не столь важно.
Графа вторая.
Любимые блюда: мороженое, хорошо приготовленная курица, борщ.Курица? Бекс брезговала ею после всех сообщений о том, как содержат кур. Ведь никакая готовка не в состоянии исправить последствия скученности на фермах, антибиотиков и гормонов для быстрого роста. Принести Ребекке курицу, означало заслужить выволочку. Борщ? Было дело. Но борщ варил я.
Графа третья.
Движима любовью к животным.Согласен, см. выше. Был даже период, когда подруга брала собак на передержку. В такие недели у ног Бекс трое четверолапых вертелись. Включая Герлинду. Кухня – как игровая площадка – фурор имела оглушительный.
Графа четвертая.
В последний месяц читала беллетристику, поэзию и научно-популярную литературу, в частности Петера Рюмкорфа, а также "Фрейд, Юнг и Шпильрейн".Фрейд сотоварищи наводит на мысли. Тайные желания? По крайней мере, у нее не было прошлых абьюзов, как у Непостижимки. Экстраполируемых на новые отношения. Непостижимка, пришедшая на смену Бекс, ее по-спринтерски переплюнула.
Графа пятая.
Где хотела бы однажды проснуться? На пляже в палатке.Тут возразить нечем. Без комментариев.
Графа шестая.
Нравятся экскурсии, солнце, прогулки с животными, выставки, телесериал «Место преступления», кинотеатры, мороженое.Ну это уже повтор. И перебор. Так, как люблю мороженое я, его никто не любит. Даже Гирька. Впрочем, помню скорость, с которой Бекс опустошала розетки с шариками в разных кафе – на берегу Пенештрома, по дороге на Мюггельзее... Училась у Линды. А телесериал «Место преступления» и святая обязанность смотреть его ритуально… Если не со мной, то в каком-нибудь кафе с приятелем.
Графа седьмая.
Не нравятся опоздания и болтовня.Насчет опозданий – правда, насчет болтовни – не вполне. Сколько раз Бекс просила говорить с ней, не молчать...
Море фундаментальной тишины колышется, волнуется, увеличивается, вальсирует на раз-два-три. Фигуры не замирают. Впрочем, смотря какие фигуры. Только острова со славянскими урочищами все мельче в очертаниях и объемах. Удивительным образом, места, куда мы попадали с бывшей подругой, едва ли не каждый раз оказывались вендскими в праистории. Или это Ребекка нарочно? Дабы обнаружить след полабских девушек? Новая гендерная солидарность? Кстати, кстати, чем промышляли летописные девицы на берегах, зря что ли полабские? Искали перлы? Мыли тугие косы, сначала одну, потом другую? Сдавались на милость пришельцев? Говорят, состав воды меняется, как только по реке сплавили лес. Пускай единожды. Наверное, по Доссе тоже сплавляли. И по Хафелю. И по Эльбе. Жемчужин не распознать в измененной воде.
Вот я все о Бекс, а хотелось рассказать о Линде. Но что от Гирьки осталось? Воспоминания – не артефакт и не самый точный материал для историка. Сотня-другая фотографий, возможно, еще хранится у Ребекки. Большой плетеной корзине, считавшейся основным спальным местом собачки, наверняка найдено новое применение. Две лежанки доживают свой век в моем подвале. Когда-то Бекс предупреждала, что отдаст Гирькино тело чучельнику. Но не только не вспомнила о таксидермисте, она даже не успела мемориально поймать Линду в 3D. Да и зачем историку Гирька? С чего бы? Кто такая, чем отличилась? История знала прославленного четверолапого сапера Джульбарса. Его на Параде Победы великий кинолог Мазовер нес на сталинской шинели. Служебная овчарка-диверсант Дина, обученная женой Мазовера, пустила под откос фашистский эшелон. Тот же Джульбарс снимался потом в кино, в роли Белого Клыка. Еще были американский Чипс и норвежский Бамзе, тоже герои войны. Завоевали всеобщую любовь несчастный шотландский сеттер-альбинос, которого играл сеттер английский, и его японский «собрат» – верный и вечный Хатико. Не менее верным и вечным оказался граммофонный фокстерьер Ниппер. С этикетки никуда не деться. Плюс киношные Лесси – сплошь «трансвеститы»: они в фильмах играли собачьих «девушек». Отличилось перед человечеством и трио космических дворняг ЛБС: Лайка-Белка-Стрелка. И Балто с Аляски, и Барри с Альпийских перевалов...
Будь я живописцем, нарисовал бы картину. Линда наблюдает за Бекс в тот момент, когда хозяйка упоминает ее в письме. Но не потому, что догадалась о содержании. Просто- напросто Ребекка ест яблоко. Она была ловкой разбойницей, наша Гирлянда. Насытиться, как вы поняли, не умела. И мы, чтобы уберечь съестные припасы, ставили сенсоры на дверной коробке кухни. Не знаю, разгрызла бы ли Гирька те науки, которые оказались по зубам американке Белль, спасшей своего хозяина-диабетика от верной гибели. Но специальное обучение стоило больших денег. Зато помню, как приходилось спасать Линду. Как она умудрилась, например, опрокинуть на себя какой-то химикат – флакон с этим средством стоял в кладовой. Как с трудом я смывал с нее опасную хрень в ванне. Как Гирька кричала, потому что вода, после пламенного звука, изрыгнувшегося из АГВ-колонки, вышла слишком горячей...
«Пусто в Берлине без Линды, – написала мне Бекс, – тебе тоже?» Потом напросилась в гости. Пришла, в глаза не смотрит, протягивает два диска. Один из них заказала себе через интернет. DVD c «Ностальгией» Тарковского. На обложке – Олег Янковский и пес. Второй – моих рук дело. Аудиосборник с любимой легкой музыкой – в основном из известных советских фильмов (Таривердиев, Паулс, Андрей Петров), а еще симфоджаз американский, французский. Домашняя компиляция, подарок давнишний.
– Такой чудесный диск! Я его теперь часто слушаю. Музыка замечательная. Но ты не подписал ни названия песен, ни имен композиторов, ни тех, кто исполняет.
– Без проблем, сейчас сделаю, – ответил я, стараясь изобразить покерфейс. – Пусть эта вещица развлечет тебя во времена вируса. Или станет путевым знаком. Хотя он у каждого свой.
_______________
1. Государственное радио ФРГ.
2. Как желтело сегодня ночью от огромного количества листвы (нем.)
3. «Вереницы теней...» - несколько видоизмененный отрывок из стихотворения Елены Блохиной.
4. Производные от слов на немецком и идиш, означающих тех, кто демонстрирует знание истины в последней инстанции и мнимое умение разбираться во всех вопросах.
5. Жребий жизни – перемены, и наступит день иной (пер. автора). Цитата из стихотворения Теодора Фонтане Tröste Dich...
_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ ДРАГИЛЁВПоэт, прозаик, музыкант, переводчик, журналист, историк. Родился в 1971 году в Риге. Окончил Латвийский и Йенский университеты, Веймарскую высшую школу музыки. Тексты публиковались в периодике и антологиях, выходили отдельными книгами в Москве, С.-Петербурге, Берлине и др. Среди них сборник «Тор-Шер» (2017), документальный роман «Шмаляем джаз, холера ясна!» (2011), очерки «Лабиринты русского танго» (2008). Был редактором и колумнистом ряда журналов (напр. VIA REGIА в Эрфурте), преподавал в университете VIADRINA (Франкфурт-на-Одере), соучредитель литгруппы «Запад наперед» (Берлин), Общества им. О.Строка и Э.Рознера (и проектов этого общества – ансамблей «Свингующие партизаны», «Капелла Строк»), Международного фестиваля им. А.Парщикова «Дирижабль». Лауреат премии журнала «Дети Ра», призёр берлинского русского слэма, стипендиат Сената Берлина. Председатель Содружества русскоязычных литераторов Германии (СлоГ). Член Союза писателей Латвии и ПЕН-клуба..
скачать dle 12.1
