Редактор: Женя Декина
(Повесть. В сокращении)
НОЧЬИван Кондратьевич уже почти равнодушно ждал расстрела. По сравнению с тьмою на сердце эта, последняя для него ночь, в камере чрезвычайки, доверху заполненной людьми и клопами, казалась светлой и почти радостной. Да, где-то на дне души, в толстом и глухом иле безнадёги, золотыми песчинками ещё посверкивала надежда. Но ночь эта летняя так безнадёжно и так безобразно торопилась закончиться. Взглядом старого, верного, но вновь ни за что избитого, упившимся хозяином, пса, он смотрел в оконце камеры, где вот-вот должен был начаться рассвет. Соседи по камере старались даже не смотреть в сторону Жукова. Сказать ему им было нечего, и утешить того, кто, находясь в полном здравии, утром умрёт, им тоже было нечем. А ведь ещё недавно всем казалось, что уж у Жукова то всё будет хорошо. Очень скоро в Костромской ГубЧК узнали, что его младший сын – Константин Иванович, названный так в честь деда, один из любимых комполка у самого Ворошилова, и потому особо не злобствовали. Снисхождение это, впрочем, так же быстро и закончилось. Это когда сын его всё-таки приехал и… потребовал от отца во всём признаться. Иван Кондратьевич, морщась от боли в выбитой скуле, в который уже раз за сегодняшнюю ночь вспомнил, как он в ответ на очередную гневную тираду младшего сына встал, посмотрел ему в глаза, тот свои не отвёл. Как медленно со значением отвернулся и севшим от волнения голосом, сказал: – Ты хорошо знаешь сын, что я не борец за народное счастье и вся моя вина только в том, что все эти ваши перевороты, хоть в какую сторону, не по мне. Моё дело – сторона, какая власть пришла, та и власть. Это вы с Егором за идею воюете. А мне твоих же сын младших сестёр ещё поднять надо, да выучить, да взамуж толком выдать. И братца твоего Алёшу к делу пристроить нужно. Сам же знаешь, что астма у него, вот и вникни сам, к какому такому делу его можно пристроить, чтобы после моей смерти он с голодухи не помер?! А я засыпаю всё об этом думаю, просыпаюсь об этом же понимаю. Сын резко вскочил, хлопнул себя по ляжкам и заорал, багровея: – А-а Егора вспомнил?! А кто он, твой Егор?! Кто?! Он же лютая контра! Твой старший сынок – твой любимчик! Фразу про любимчика Константин выговорил так, что даже губы у него побелели от ненависти. – Нехорошо это, Костя. Не по-божески и не по-людски, брат на брата идёте, – попытался образумить сына отец, напрасно. – Не по-божески!? – аж подпрыгнул на месте сын. – Это вы своими грязными мыслями и привычками запачкали, извратили Христово учение! Это мы – социалисты, продолжаем дело Иисусово, который только и звал к себе всех трудящихся и обременённых и умер за людей, как политический преступник, между прочим! А что Христос о богатых говорил, напомнить?! Что в игольное ушко им проще пролезть, нежели в рай! Вы, вы все без малого две тысячи лет под знаменем Христа служили Момоне, и вам этих тысячелетий не хватило, чтобы его заветы в жизнь обернуть. А мы царство ваше небесное на земле построим. А богатеям мы такую жизнь устроим, что им это ушко игольное в царские врата покажется. Так что не вам нас попрекать! Как ты мог, как ты только посмел к белым убежать от советской-то власти? – Костя, резко сбавил голоса и укоризненно покачал головой, добавив зачем-то, – не понимаю я тебя, батя? – На попытку отца ответить, Константин только махнул рукой и продолжил говорить, отвернувшись и вновь всё возвышая и возвышая голос. – Как, ты - ты – простой человек, сызмальства лиха хлебнувший, о куске хлеба моливший как о манне небесной, как ты мог врагам советской власти продаться?! Не воевал, говоришь?! А офицерью, да буржуям обутки строил?! Помогал им против советской власти в тепле, да в сухости воевать?! Ради куска повкуснее, да потолще ты революцию предал, да не просто революцию, ты мечту народа о счастье предал, а ведь тебя не трогали. Но эта привычка твоя - и нашим и вашим, она вот тебя и сгубила. Сызмальства помню, что и у господ ты заказы принимал и у бедных людей обувь починял порой такую, что только брось. А вот не надо, не надо починять, надо новую строить, новую, другую, и обувь и жизнь! Старыми заплатами прежнюю жизнь уже не выправишь, лопнула она – всё! Не починить уже! А ты батя рабом рос, рабом и помрёшь. А за сестёр моих, да братца ты не беспокойся, советская власть их не бросит! – и Константин, хлопнув дверями, выскочил за двери. Иван Кондратьевич очнулся от воспоминаний о том странном и страшном для него дне, когда уже второй сын, пусть и по совершенно другой причине, но тоже отрёкся от него. Медленно, сквозь давно не мытое стекло небольшого тюремного оконца, проступало очередное, последнее для него, яркое летнее утро. И хотя здесь, в центре города, петухи орали редко и почти неслышно, Ивану Кондратьевичу всё же показалось, что он слышит одного из певцов зари. Значит, кончаются для него все сроки. Значит и ночь, казавшаяся бесконечной, всё же прошла. Через несколько мгновений Иван Кондратьевич услышал шаги конвоя, и мышцы его сильного тела вдруг стянуло какой-то даже сладкой судорогой, но он взял себя в руки, встал и заранее повернулся лицом к стене. Окошко на двери с лязгом отвалилось, надзиратель заглянул в него, молча, со звоном, захлопнул окошко и рывком открыл сукой завизжавшую дверь. – Осужденный Жуков, на выход! – услышал мастер команду конвойного. Иван Кондратьевич сложив руки за спиной, неровными, заплетающимися шагами пошёл за первым конвойным, сзади, как обычно, шагало ещё двое. Он шёл и лихорадочно старался очнуться и очутиться хотя бы обратно в камере, но у него всё никак не получалось и он, расширившимися от ужаса глазами наблюдал, как неумолимо надвигается на него тот самый поворот и та самая страшная лестница, ведущая вниз, в подвал, в землю, в прах, в ничто. Смотрел и так же как в ночном кошмаре не мог ничего сделать, только тоскливо и безнадёжно хотелось проснуться.
УТРОНо дойдя до поворота, конвойные не повели его налево и вниз, в расстрельный коридор, а повернули направо и наверх. Сердце Ивана вдруг начало метаться в груди как подстреленный заяц, в ушах зашумело - зазвенело выщербленным басовым колоколом, следом он на мгновение почти перестал видеть. Надежда эта, впрочем, была не пустяшна. Это Иван Кондратьевич понял сразу, как только перешагнул порог кабинета следователя. В кабинете его ждал не только сильно расстроенный и изрядно потрёпанный следователь, но и его последний заказчик – сам Лозинский. Лозинский кивком головы указал арестанту на стул и вместо приветствия спросил: – Ну, и где мои сапоги? – Не могу знать товарищ Лозинский! – отвечал осуждённый – А кто может знать?! – поморщившись на слове – товарищ – прозвучавшей из уст человека, приговорённого к расстрелу и потому нехорошо улыбаясь, продолжил расспросы большой начальник костромской чрезвычайки. – Все мои вещи из мастерской, в том числе и ваш заказ, были конфискованы, но меня оттуда уже увезли и я понятия не имею, что и куда подевалось, – ответил сапожник. – Кстати, а где дело Жукова?! – внимательно посмотрев на следователя, спросил Лозинский. – А-это его в архив унесли уже, товарищ Лозинский, он это, как бы уже… – запинаясь, залепетал следователь. – А-а должен быть уже расстрелян, понимаю, – криво усмехнулся Лозинский. – Быстро же это у вас получается, товарищи, пара дней допросов, один час суда и расстрел. – Но, товарищ Расщектаев торопил, обстановка она того, тревожная, –заикаясь залепетал следователь. Но Лозинский прервал его лепет, резко хлопнув тяжёлой ладонью по столу. – Молчать! Дело чтобы в течение двадцати минут было здесь. Того, кто руководил конфискацией, сюда, чтобы прибыл в течение часа! – Исполнять! – приказал Лозинский и повернулся к осужденному. С минуту задумчиво смотрел на Жукова и вдруг сказал, – ну, что, Иван Кондратьевич, повторить своё изделие сможете?! – Не силён я, товарищ начальник, из говна конфету делать, а они же у меня из мастерской почитай всё выгребли: и кожу, и подмётки, и фурнитуру, между прочим английскую - фабричную, и колодки, да и инструмент, что я годами собирал, самолучший, где ж я такое сейчас найду?! А безо всего этого из холеры какой, да даже и из хорошей юфти, как я на ваши больные ноги правильные сапоги стачаю?! – увлекшись, загорячился Иван Кондратьевич, но вспомнив о том, что его сегодня должны были расстрелять, поперхнулся словами и замолчал. – Осознал!? – усмехнулся Лозинский. – И что теперь скажешь? Осуждённый вздохнул и, помолчав, ответил: – Вам то я, - товарищ начальник, сапоги сделаю, правда подошвы готовой, импортной, как на тех была уже не будет, из обычной буду мастырить, что уж получится, так что не обессудьте. А вот для Луначарского ботиночки мне уже не повторить. Там всё сплошь старорежимное стояло, сейчас такого нет нигде, даже за большие деньжищи и усиленный продпаёк. – Луначарского?! – взвился Мензинский, – Того самого?! – Того самого, Вячеслав Рудольфович, – отвечал подрасстрельный. В мае девятнадцатого, когда он сюда в Кострому наезжал, я ему тогда его старые башмаки подправил маленько, а ему та моя работа очень даже пришлась. – Лозинский вскочил, заложил руки за спину, начал шагать по кабинету следователя вперёд – назад, на ходу как-то нелепо дёргая шеей, будто его душило что-то. Тут примчался раскрасневшийся, потный, как после бани следователь, и подал в руки начальству тоненькую папочку с делом. Лозинский удивлённо поднял брови. Развернул папочку, там было всего несколько листочков и фотография осужденного Жукова. – Это всё?! – удивлённо посмотрел он на следователя. – Всё – растерянно пробормотал тот, вновь бледнея. – Так! – наливаясь кровью, опёрся на стол Мензинский. – Давай-ка сюда своего Расщектаева. – Следователь пулей вылетел из кабинета. Ивану Кондратьевичу стало даже немного жаль его, парень он, в общем-то, был не злой. Лозинский же вновь углубился в чтение дела. В нём были: справка на Жукова Ивана Кондратьевича 1875 года рождения, уроженца деревни Полуеденная, Шушкодомской волости, Буйского уезда Костромской губернии, анкета с целой кучей правок, исполненных почерком следователя. Два листа бланков допроса арестованного Жукова с пометами красным карандашом: – Врёт. – Показания сына подозреваемого Жукова – Константина Ивановича о том, что отец его был арестован, и чуть было не расстрелян контрразведчиками Энгельгардта, когда с семьёй проживал в деревне под Псковом, и спасён был только вмешательством старшего сына – Егора Ивановича, служившего вестовым у полковника Живарева. Что шил его отец обувь хорошую всегда, и что заказчики у него сплошь всё были буржуи и офицеры. Чекист удивлённо поднял брови. О том, что это не правда Вячеслав Рудольфович прекрасно знал, ибо, заказывая обувь себе, видел в мастерской горы старой и дрянной обуви, отданной Жукову в починку. Далее были подшиты показания бывшего псковского соседа осужденного Жукова, который как раз и утверждал другое, что сын этот – Егор Иванович Жуков, вообще не вмешивался в процесс освобождения мастера. А вмешался тогда адъютант генерала Гуляева, который тоже заказывал подозреваемому сапоги. На показаниях соседа отметка красным карандашом за подписью Расщектаева – в части показаний об отказе сына помочь отцу, не внимать - внять показаниям коммуниста! – На этом месте Лозинский улыбнулся и задумался, машинально перелистнув дело. Дальше был подшит лист доноса с какой-то совсем нечитаемой подписью. Вчитавшись в донос, Лозинский вновь в ярости треснул ладонью по столу. И не удивительно, помимо обычного жлобства и лютой зависти к собственному, более успешному соседу, к которым опытный чекист Лозинский давно привык и уже не удивлялся, в тексте доноса были упоминания и о нём, как частом заказчике обуви у “буржуйской обслуги”. Причём, упомянут он был через слово с упоминанием об установленном резиденте Савинкова - полковнике Жадовским. Лозинский прекрасно понимал, во что могли вылиться эти показания в умелых руках. Понимал он и то, что такие показания не могли появиться просто так, ибо заказчиков у Жукова всегда было много, мастер он всё же каких мало, и выделить в доносе отдельно его, Лозинского, посещения и заказы можно было только специально. Воспитанное в конспиративных играх с царской охранкой чутьё подсказывало Вячеславу Рудольфовичу, что главное он уловил верно. Понял Лозинский и причину такой торопливости Расщектаева, кому-то срочно нужен был расстрел, чтобы накрепко привязать его - Лозинского к расстрелянному Жукову. Умершего Ивана Кондратьевича уже нельзя будет допросить, а значит и опровергнуть возведённую на него напраслину. И ещё одно стало ему вдруг понятно, интрига была рассчитана до полушки. Никто в Костромской Губчека не мог даже предположить, что он вернётся сюда так быстро, ведь он должен был уехать на подавление кулацких восстаний и вернуться в Кострому лишь через пару - тройку месяцев. А за это время некто наклепал бы с десяток таких дел и по приезду имел бы все основания арестовать и расстрелять самого Вячеслава Рудольфовича. Удивляло и настораживало Лозинского только поведение второго сына Жукова. – С чего бы вдруг такая ненависть к родителю, что с его расстрелом согласиться готов?! – размышлял контрразведчик и, повернувшись к осужденному, спросил: – а скажите-ка мне Иван Кондратьевич, с чего это сын-то на вас так обижен?! Жуков посмурнел, потемнел лицом, но всё же хоть и нехотя ответил – дом с мастерской они не поделили с Егором вот что. Я на старшего сына Егора всё отписал и дом в Петрограде, и мастерскую, как это по закону полагалось. А его - младшего выучил, насколько осилить смог, ну и деньгами на обзаведение ему помог. А Костя мой это образование своё ни во что ставит, хотя только благодаря ему в свои молодые годы он в уже в комполка ходит. А деньги эти он за месяц тогда спустил, за что на меня Егор с того времени и взъелся, он то хотел эти деньги в торговлю готовой обувью вложить... – и осужденный умолк. – Вот как – раздумчиво протянул чекист и резко обернулся на входивших в кабинет следователя и ещё одного чекиста – рыхло-округлого, с как бы смятыми плечами, краснорожего, рыжего с лёгкой плешинкой, бугая в шикарных новых яловых сапогах. – Твоя работа?! – лениво - угрожающе поинтересовался Лозинский у Жукова. Тот на секунду поднял голову, мельком глянул на сапоги, вновь безвольно уронил голову и кивнул. – Не мои ли часом?! – тем же лениво-угрожающим тоном продолжил Вячеслав Рудольфович, взмахом руки прервав доклад следователя. – Они это, да, – по-прежнему не поднимая головы, подтвердил Иван Кондратьевич. Вячеслав Рудольфович сначала с изумлением взглянул на Жукова, а потом кивнул, поняв. Как только замаячила даже слабая надежда на жизнь, вся сила духа, которая подобно железному обручу держала Ивана Кондратьевича всё это время, вдруг куда-то испарилась, растаяла. Тело его безвольно обвисло, крепкие руки лежали как плети на коленях и сам он весь обмяк и ссутулился. – Ну?! – уже почти весело поинтересовался Лозинский у вошедшего со следователем бугая, – расскажи-ка мне любезный, как так получается, что ты мои сапоги носишь?! – Я, я не знал, что это ваши, товарищ Лозинский, эти самые сапоги и вообще все калишки были конфискованы у недобитой контры - Жукова, – бодро отрапортовал, вытянувшись, но, не смущаясь, бугай. – Да?! – по-прежнему весело улыбнулся Лозинский. – А вот Жуков мне сказал, что предупреждал вас. – Э-э, да можно ли верить контре, товарищ – начал было оправдываться бугай, но замолк от удара ладонью по столу. – Ну, хватит вранья! – гаркнул Лозинский, но взял себя в руки и снова улыбнувшись, произнёс, – а я вот совсем даже не уверен, что Жуков - контра и распоряжение Расщектаева я отменяю! Таких вот пять фиговых листочков! – и он швырнул дело в лицо следователю – я за день на вас обоих наберу! – Следователь даже пошатнулся, но дело поймал, а бугай стоял ровно и почти невозмутимо, буркнув в ответ, – э-э, да кабы до 18 марта управились, так и вовсе бы без суда шлёпнули! – У него не служебные, а личные отношения с тем, кто всё это устроил! – понял Лозинский – и тот, скорее всего не ниже меня в звании и должности. Кто же это - чёрт возьми?! – неотвязно размышлял Вячеслав Рудольфович. – Стуцкас!– вдруг осенило чекиста. – Я ж его тогда за внесудебные расстрелы критиковал! – И тогда он решил сломать бугая и перетащить его на свою сторону. О сапогах придётся пока что забыть – поморщившись, подумал Лозинский и вдруг спросил, – Ладно, мою обувь вы присвоили, а где же ботинки для представителя ВЦИК товарища Луначарского? – лениво - небрежным тоном поинтересовался Вячеслав Рудольфович и по побелевшему лицу бугая понял, что попал верно. Тот вдруг обмяк, губы его задёргались, но он всё равно промолчал. – Упрямый, но верный, надо бы ему жизнь сохранить, если получится. Подчинённые его, тихой сапой украли видно и не доложили, – понял Лозинский и тут же вызвал конвой. Ботинки Луначарского были серьёзной, но единственной картой в начинавшейся контригре Лозинского. Во всяком случае, пока. Лихорадочно соображая, что ещё надо бы успеть до появления, где-то задержавшегося Расщектаева, который точно начнёт препятствовать, не предусмотренному им повороту дела, Вячеслав Рудольфович ласково обратился к Жукову. – Садись-ка Иван Кондратьевич к столу и напиши мне подробно, какие заказы и каких важных персон ты выполнял и как они, эти заказы, выглядели. Какой именно инструмент у тебя был, какие запасы и подробно всё пиши, ничего не упускай! – приказал Вячеслав Рудольфович и сразу же понял. Вот у меня и вторая козырная карта образовалась, изъятие проводилось спонтанно, без должного учёта, а этого Феликс Эдмундович ох, как не любит, да и Яков Кульпе тоже. А если в списочке Жукова ещё пара значимых лиц образуется, то мы эту ситуацию перевернём. Ну, товарищ Стуцкас, у нас тут контрреволюционный саботаж вытанцовывается, посмотрим мы, что и как вы нам петь на допросах будете! – размышлял Лозинский, закуривая.
А сам обошёл стол и сквозь сигаретный дым и через плечо Жукова посмотрел в бумагу, которую тот заполнял убористым, ровным, хорошо читаемым почерком. Посмотрел и просветлел лицом. Потому что уже сейчас в бумаге значилось уже четыре очень весомых фигуры. До того весомых, что Вячеслав Рудольфович не утерпел и бросился к телефону: – Алле барышня - мне сто первого – торжествуя, почти пропел он. – Аллоу! Николай Кузьмич?! Это Лозинский. Узнали? Да, помню, конечно, я готов всячески способствовать товарищам. Конечно, да, заеду, да, понимаю, буду. А я вас товарищ Козлов, вот по какому делу беспокою...
ДЕНЬСвернув за каланчой налево, Иван Кондратьевич шагал домой. Он не радовался, нет, он просто не имел для этого душевных сил. Он, как иссохшая от долгой засухи земля, жадно впитывал в себя жизнь. Впитывал каждым своим нервом, каждым мускулом, каждым волоском, каждой частичкой своего исстрадавшегося сердца. Он еле прошёл пешком мимо здания присутственных мест, ноги были ватными, но сейчас ему постепенно становилось легче, и он шагал и шагал к своему дому, хотя Лозинский весьма настойчиво предлагал ему доехать на авто. Квартира его находилась на втором этаже старого двухэтажного купеческого дома, на первом этаже которого как раз и находилась его мастерская. У него слегка подрагивали колени, а сила, которая буквально тащила его с бывшей Нижней Никольской, теперь уже улицы Чрезвычайки на Мшанскую улицу, именуемую ныне улицей Трудовой школы, вновь куда-то предательски исчезла. Елизавета, возившаяся в бабьем куте, услыхав его шаги, тенью метнулась ему на шею и так и повисла. Плечи жены мелко подрагивали, а исхудавшее её тело, казалось, не весило почти ничего. Рыданий её слышно не было не то, что за десять, за пару шагов и потому девочки по-прежнему хлопотали у постели, вероятно, вновь сильно разболевшегося Алёши. Иван Кондратьевич прямо так с женой, повисшей на его шее, шагнул в комнату. На скрип сапогов дочери обернулись, и раздался громкий радостный визг, через секунду сменившийся неудержимыми рыданиями. Видимо, долго прятавшиеся в глубине их душ горе и страх, прорвались именно тогда, когда отец живым и невредимым вернулся из-под, казавшегося неминуемым, расстрела. Девчонки тоже повисли на отце, но тут ноги у Ивана Кондратьевича, наконец, не выдержали и он, со всем свои рыдающим и целующимся грузом, медленно опустился на пол. Алёша тоже попытался приподняться, но лишь захрипел, закашлялся и вновь без сил опустился на гору тряпья, подложенную больному под спину, чтобы ему легче дышалось.
За ужином, Лизавета, молча и ждуще смотрела на него, не отрываясь, а дочери наперебой, смеясь и плача попеременно, рассказывали ему как сначала из мастерской, а потом и из их квартиры было вынесено почти всё, кроме откровенного хлама. Как участвовали в разграблении даже хорошо знакомые люди и соседи. Как в тот же день перестали им давать продпайки как “семье контрреволюционера”. Как пришлось им доставать из-под половицы заначку Ивана Кондратьевича в виде пятнадцати серебряных рублей царской чеканки и трёх золотых червонцев с ликом расстрелянного императора на них. Как на базаре им нужно было так же таясь покупать продукты и лекарства Алёше. Рассказали они и о том, как быстро смекнули, в чём дело лавочники и даже торговавшие варёной картошкой девки из деревень, и как тут же стали они заламывать просто немыслимые цены. Как быстро растаяла столь долго и тщательно копившаяся заначка. Как долго извиняясь и оправдываясь тем, что семья голодает, унёс последнее доктор, приходивший к больному Алёше, и как они голодали последние три дня, перебиваясь на пожаренных матерью на солидоле картофельных очистках. Иван Кондратьевич слушал, не перебивая, желваки играли на его скулах, а в усах и бороде блестели предательские слёзы. Правда швейную машинку «Зингер», самое большое достояние Лизы, она успела отдать на хранение соседке. – Отдать-то отдала, – грустно улыбнулась Лизавета, впервые что-то сказав за столом, – вот только сосед отдавать то её не собирается! – Вот как?! – потемнел ликом Иван и, не откладывая дела в долгий ящик, тут же отправился к соседу, положив револьвер в карман и прихватив с собой бумагу из ЧК. Подходя к двери, он услышал из окна обычное, – да где мне вовсё поспеть, у меня вон зобота - весь день намывалась! По-дёшь, да сам собою и сходишь. – На его несколько рваный стук, из-за двери высунула нос соседка и, мышкой пискнув что-то неразборчивое, тут же исчезла, захлопнув дверь. Не-давний арестант подождал немного и уже с силой бабахнул в дверь кулаком. – Ну, кто там попусту кулакам машот?! – раздался из квартиры натужно - весёлый голос соседа.
Дверь распахнулась и он сам фальшиво улыбаясь, вышел навстречу Ивану Кондратьевичу, всей своей тушей старательно загораживая вход. – А-а это ты Иван, так чего кологотишся, заходи, открыто, у нас тут без церемоний, чай не буржуи. – Иван сразу заходить не стал, а глядя прямо в наглые – зелёные с рыжинкой глаза Фролушки, спросил: – Машинка где? – Кака - така машинка?! – попытался сделать вид, что не понял сосед. Еле сдержав себя, чтобы не дать ему в морду, мастер сквозь зубы ответил, – сам знаешь про какую говорю, про швейную - «Зингер», ту, что Лизавета тебе отдавала на хранение. – Эт-то тово, нет её ужо, – сделав огорчённый вид, заявил сосед, – с голодухи продали. – Чу-жое?! – поднял бровь Иван. – Ну, мы ж с вамя не вовсё чужие – начал, было, сосед, и осёкся, увидев револьвер в руке Жукова. Мастер, отрывисто бросив – отдайся! – влетел в квартиру. Жена соседа мышкой сидела на стуле у печи - голландки, старательно делая вид, что рада вошедшему. Правда, получалось это у неё плохо - сильно мешал револьвер в руке сапожника. Иван огляделся и, подойдя к стоявшим в углу сундукам, распахнул крышку самого верхнего. – Ты чего же ето делашь-то, батюшко?! – завопила соседка. – Ты прав таких не имешь, я жаловаться в милицию бу…– и замолчала, увидев побелевшее лицо соседа, вытаскивающего из её сундука свою швейную драгоценность. – Милицию?! – повернулся он к ней, и белыми, почти без зрачков глазами уставившись в её круглые от страха, почти уже кроличьи глазки. – Это вы хорошо придумали. Кто побежит?! – Иван резко обернулся к соседу. – Ты Леонтьич?! Ну-ка, давай сбегай, а я пока что бумагу из ЧК жене твоей дам почитать, да напомню ей кое о чём. – Ты о чём ето?! – вскинулся было Фрол Леонтьевич. – А вот о том, – медленно цедя слова из-за сводившего скулы желания выстрелить, еле выговорил Иван Кондратьевич, – что про ваш тайничок в дровянике с оружием, да жратвой для зелёных я тоже знаю. Или нет, пойду-ка я сам в чрезвычайку позвоню из дома купца Дурыгина. Меня следователь край как долго мытарил о том, кто из моих соседей с лесными бандитами дружбу водит. Я тогда на допросе про сына твоего, что в лесах третий год шастает “забыл” Леонтьич, да вот прямо сейчас вспомнил – и Жуков достал из кармана бумагу с печатью ЧК. Иван Кондратьевич вернулся домой, бледный, но с машинкой в руках. Следом с чугунной станиной надрывался бледный, криво улыбавшийся Фрол Леонтьевич. Сосед ушёл, ему очень хотелось оглянуться и что-то такое угрожающее сказать, но очень не хотелось вновь увидеть выкатившиеся от бешенства белки глаз сапожника. Лизавета так и не отпустила из-за стола, давно уже наевшихся детей, они все вместе молча, со страхом в уголках глаз, напряжённо ждали его возвращения. Но вновь начавшийся было ужин, был тут же снова нагло прерван какими-то пьяными солдатами с одной винтовкой на троих, пришедшими, как они нестройными и нетрезвыми голосами заявили, – экспроприировать оставшееся добро у врага революции. Получив под нос револьвер и бумагу с печатью ЧК, они быстро присмирели и растаяли, впопыхах оставив винтовку и так за нею и не явившись. Иван Кондратьевич уже ночью привёл давно не видевшее ухода оружие в порядок, хотя в магазине был всего один патрон, но напугать других непрошенных гостей, её бы хватило. А то, что они ещё будут, он уже почти не сомневался, несмотря даже на шпиков, торчащих под окнами, а вернее, именно из-за них.
Всю ночь его мучал всё тот же страшный сон о той тоскливой ночи перед расстрелом в Пскове и его тяжёлом, тягучем как плавленый воск разговоре со своим старшим сыном. – Правды, значит, хотите – батя?! Будет вам правда! – Сын встал. Лениво, по-хозяйски потянулся. Не торопясь, со значением, свернул цигарку. Закурил, не предложив отцу и, наконец, начал говорить. – Ваше дело - сторона – говорите?! Не выйдет, отец! Ни у кого не выйдет. Отвечать придётся. Хочешь - не хочешь, а своих всё равно выбирать надо будет. Только вот, кто вам свои - то? Голодранцы эти?! Ничего сами собою не могут, иначе по-другому бы жили, а туда же настропалились империей править! – Тут сын замолчал, скривив в усмешке свои уже жёлтые, но всё ещё крепкие зубы. – Вам-то стыдно должно быть, отец. Кто вас грамоте выучил? Кто вас – сироту по письму вашему слёзному пожалел и домой вернул? Кто вам доучиться сапожному вашему мастерству у хорошего мастера - немца помог? Кто вам денег на вашу первую мастерскую ссудил?! Кто?! Сами-то ты хоть помните, что это всё благодетели наши сделали - господа Живаревы?! А вы как им отплатили. Чёрной, можно сказать, неблагодарностью вы им отплатили. Вас о чём тогда попросили?! Всего-то хороших людей приютить?! Алексея Игнатьевича, между прочим, личных друзей. Да и вы сами их хорошо знали, правда, ведь?! До революциев этих они вам не раз обувь заказывали и ни разу, между прочим, оплату не задержали. А чем вы им ответили?! – Я тебе сын уже говорил, я сам не бунтую против властей и никому помогать бунтовать не стану! – попытался было оправдаться Иван Кондратьевич, но сын его грубо оборвал эту его слабую попытку – бунтовать?! – заорал он. Попытку возвернуть обратно законну божеску власть царя – батюшки, помазанника божьего, это вы называете - бунтовать?! Это они, ироды эти - бунтовщики против Рассеи, веры православной и государя, а мы за единую и неделимую, жизни свои кладём! Да, а чего ж вы тогда от этих своих обожаемых краснопузых здесь во Пскове прячетесь, а?! Что вам уже тесно стало в их коммунистическом раю?! – И сын с нехорошей улыбкой на лице помахал пальцами с дымящейся сигаретой перед лицом отца. – Егор, ты же знаешь, что в Питере – голод и тиф, Варенька вот от тифа умерла, я и поехал сюда, чтобы малят спасти – изо всех сил держа себя в руках, ответил сыну отец. А сын и не думал сдерживаться, – а то, что они во всей стране такой голод устроят, вы не подумали?! Что миллионы от голода передохнут, вы не думали?! Что церквы божии эти ироды - антихристово воинство рушить начнут – не думали?! Как вы перед богом-то отвечать полагаете, ежли уж людского суда вам николи не страшно?! – Как раз людского суда – одержимого бесами, я и боюсь, – тяжело выдавил из себя отец. – А на божий суд я хоть сейчас готов, бог чаю не сын мой, у него никаких других причин меня судить, кроме правды, нет. – Егор вскочил, потянулся было к кабуре за револьвером, но всё же не достал, резко отвернулся и бешено заколотил в дверь. Часовой, стоявший возле камеры, открыл двери и…, в глаза Ивана Аркадьевича ударило солнце рассвета. Он сел на кровати, медленно приходя в себя после кошмара, чувствуя, как всё ещё бешено колотится его сердце, а рубаха взмокла от пота.
Оглядел в полуприщуре комнату, увидев жену, свернувшуюся калачиком рядом с ним на, ставшей вдруг единственной в доме, кровати. Дочек, спавших в углу на большом зелёном, уральской работы сундуке, подстеливших под бока кучу тряпья. Угол печи, выложенной зелёным ярославским изразцом. Пару, чудом сохранившихся, тонкой, устюжской работы сундуков поменьше. Старый покарябанный, но ещё крепкий стол с изогнутыми лапами и коптилкой на нём, вместо дорогой, Карсельской лампы, бывшей в доме совсем недавно…
Увидел он и винтовку, поставленную за почти пустой теперь горкой. Ему отсюда её очень было хорошо видно, а вчера ему показалось, что он хорошо её спрятал. – Ох ты мне! Надо бы её перепрятать получше – подумал Иван Кондратьевич, – а время сейчас такое, что без оружия, будь оно трижды неладно, никуда. Он встал, попил воды из жестяной солдатской кружки, сладко потянулся и начал одевать штаны. Пора было идти на работу. Спустя всего минут пятнадцать, несколько его постоянных клиентов, хотя и оглядывались настороженно, но ни о чём не расспрашивали и тут же принесли ему свою обувь в починку. Политика - политикой, но ведь брал он с них немного, а делал свою работу очень и очень качественно. Обувь у них была уже сильно ношеная, потому новой экспроприации они не боялись. Прошивая очередные подмётки, Иван Кондратьевич напряжённо думал о том, где ему сейчас можно будет взять инструмент и материалы. А ещё более того он пытался понять то, кто же ему может всё это дать в долг. Но в одиннадцать часов возле его дома остановились легковое авто Лозинского и грузовик, набитый солдатами. Чекист был в новеньких, его работы, сапогах. Иван Кондратьевич вздохнул, поднялся и вышел на улицу навстречу улыбающемуся Лозинскому.
– Чего это вы Вячеслав Рудольфович удумали? – тщательно скрывая тревогу, спросил сапожник чекиста. – Собирайся-ка, дорогой ты наш товарищ Жуков, съездим мы с тобою сейчас на сенной рынок, посмотрим, может то, что у вас украли, сможем найти. – Иван Кондратьевич вздохнул и только спросил, – попрощаться с родными я могу?! – Да что это вы, товарищ Жуков, – казалось, искренне удивился чекист, – мы ж ненадолго и вовсе не арест это. – Лозинский вовсе не был расположен помогать Жукову. – Да замечательный мастер, но на каждый чих облаву устраивать мне никто бы не позволил – думал он. – Но я должен, должен найти и лично доставить ботинки Луначарскому. Это моё служебное рвение конечно учтут там, где надо, но если бы эти проклятые башмаки всё-таки удалось найти, то этому интригану Стуцкасу уже было бы не отвертеться! – думал Вячеслав Рудольфович, подъезжая к сенному рынку. Торговая площадь уже была оцеплена солдатами и чоновцами. Иван Кондратьевич в окружении четырёх оперативных работников ЧК, в числе которых был и обрадованно улыбнувшийся ему следователь, ну и самого Лозинского, битый уже час бродили по рынку, высматривая ранее конфискованные у Жукова вещи. Нашли уже много чего, даже утащенный кем-то самовар, на боку которого стояло подарочное клеймо с фамилией и инициалами Жукова, подаренный ему ещё до первой революции одним из благодарных заказчиков – купцов. Теперь, весьма перепуганные продавцы этих вещей уже давали показания, а вот ботинки Луначарского как в прорубь канули. И потому, Иван Кондратьевич в который уже раз шёл по торговым рядам и с ненавистью вглядывался в лощёные лица торгашей. Раньше, до ареста, они не вызывали у него ни отвращения, ни приязни, хотя многие из них были его постоянными заказчиками. Но после рассказа его дочерей о том, как их обирали эти вот, разъевшиеся на народном горе рожи, Иван Кондратьевич вдруг ощутил в себе какую-то просто классовую ненависть к ним. Возле прилавка одного из них - Прохора Суровецкого, который, судя по рассказам дочерей, не только обворовывал их с особым рвением, но ещё и предлагал дочерям мастера, совсем ещё девочкам, за еду услужить ему свои девичьим телом, Иван Кондратьевич остановился. Остановился и, с ненавистью глядя в глаза торгашу, и демонстративно показав на него пальцем, произнёс, обращаясь к самому Лозинскому, – я бы пошарил у него в загашнике Вячеслав Рудольфович, хорошо знаю, что этот много каких связей имеет, в том числе и с лесом. У Прохора на лице заиграли желваки, пудовые его кулаки сжались, но руки ему тут же заломили назад и он, разулыбавшись вдруг фальшивой своей улыбкой, затараторил - зачастил, – за что ето вы меня - гражданин начальник, я честной торг
овец, а вы веритё етому буржуйскому выкормышу, которой, знаюшшие люди баёли, белым генералам сапоги тачал, ей пра… – и вдруг не договорив, замолчал. Это произошло в тот момент, когда из-под груды платков, лежавших на его прилавке, руки следователя вдруг достали новенькие, сверкающие ботинки. Лозинский смерил его тяжёлым взглядом и, повернувшись к Ивану Кондратьевичу, спросил: – Они - ли?! – Они самые, они самые - Вячеслав Рудольфович! – обрадованно закивал мастер. – Значит, говоришь, Жуков - контра?! – свистящим почти шёпотом спросил Лозинский, отвернувшись от мастера и наклонившись прямо к лицу, стоящего согнутым с вывернутыми в суставах руками, арестованного. Ожидая ответа, чекист впился своим тяжёлым взглядом василиска в перепуганные глазёнки торгаша. Прохор под этим взглядом задёргался, попытался было что-то сказать, но не смог разлепить враз побелевшие губы и только судорожно закивал, закачал головой, причём во все стороны, так что невозможно было понять, говорит он – Да – или – Нет? – и вдруг Прохор некрасиво по-бабьи скривив лицо, завыл и обвис в руках у дюжих чекистов.
По лицу Прохора ручьями текли одновременно и пот, и слёзы. Лозинский махнул рукой, арестованного повели к машине. Одновременно был дан отбой облавы. Про своё обещание вернуть несправедливо арестованному Жукову всё незаконно у него реквизированное, Лозинский тут же позабыл. Он просто повернулся и пошёл к своей машине, сопровождаемый чекистами и солдатами, а Иван Кондратьевич должен был под угрюмыми, недобрыми взглядами торгашей, сам, безо всякой охраны выбираться с рынка самостоятельно. Не раз и не два, за время показавшегося ему весьма долгим, пути, он сжимал в кармане револьвер, но всё обошлось. На следующий день Иван Кондратьевич подписал протокол опознания вещей, получил часть из них обратно, в том числе и самовар (остальное ему так никогда и не вернули) и воротился назад в свою мастерскую, возле которой теперь уже было полно народу, так как о его «дружбе» с всесильным Лозинским теперь говорила уже почитай вся Кострома.
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ САЛЬНИКОВ Прозаик, журналист. Окончил УрФУ по специальности искусствовед. Публиковался в журналах: «Урал», «День и ночь», «Белый Ворон», «Хороший сезон», «Новая Реальность», «Урал-Транзит», «Веси», электронные публикации на портале «Мегалит» и в журнале «Лиterraтура № 139».
скачать dle 12.1
