ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Дмитрий Былецкий. БУКВЫ

Дмитрий Былецкий. БУКВЫ

Редактор: Женя Декина


(Триптих)



А/О

– Крапоткину – в сусла! Он выпил все сусло! – продекламировала маленькая голова в дверном проеме, истерично захохотала и исчезла в молочном свете коридора, хлопнув дверью.
– Идиоты, – тихо отозвался из глубины кабинета Петр Алексеевич Крапоткин, слегка качая головой.

Шутка про сусла и сусло возникла давно и уже порядком всем надоела (особенно Петру Алексеевичу), исключая свежеприбывших на производственную практику в реставрационное бюро студентов Института культуры. А все лишь из-за того, что на одном из корпоративных праздников, смеху ради напоив Крапоткина, – ветерана реставрационного дела, отдавшего мучному и крахмальному клеям, пергаментам, бумвинилам и коленкорам, черно-графитовым карандашам, копытному и вазелиновому маслам, ластикам, скальпелям, туши и белилам сорок лет своей одинокой и вкрадчивой жизни, – молодежь настолько заболтала старика своими расспросами о мастерстве, что в итоге он, сильно оконфузившись, спутал сусло и сусаль. С тех пор ему, опытнейшему из мастеров, периодически напоминали нелепыми шутками об этом глупом и уж точно несмешном казусе.

Но Петр Алексеевич особо не злился. Он вообще был человеком добрым, высоко и разносторонне образованным, любящим порядок и тишину, при этом окружающим всегда казалось, что в его кабине (лаборатории, как говорил он сам) царит полнейший хаос.

Петр Алексеевич сидел за огромным дугообразным столом, оснащенным двумя изогнутыми светильниками, лупой на ножке и множеством надстроенных полочек-стеллажей, тесно и даже как-то упруго забитых бутыльками с жидкостями, красками, маслами и жирорастворителями, порошками, различными бумагами, карандашами, скальпелями и шпательками и прочей реставрационной эквилибристикой.

Крапоткин, вдавив очки в самую переносицу, отчего практически прозрачные глаза всегда казались слишком огромными и очень жалостливыми, склонял голову над лупой, в которую по-молодому внимательно рассматривал новый документ – выпись из метрической книги Московской губернии XIX века. Это был прямоугольный листок почти мокасинового цвета с имперским гербом, вензелями рукописных букв и темно-ультрамариновой круглой печатью в нижнем левом углу, под которой значилось «Справку дѢлалъ Псаломщикъ» и стояла чья-то размашистая подпись. Основная часть текста – с именем рожденного – была под слоем не то грязи, не то копоти, не то пыли, не то просто забытья.

Петру Алексеевичу предстояло установить, чье имя значилось в метрике. Он долго всматривался в пятно и никак не решался приступить к работе. И дело было вовсе не в том, что он не хотел или не мог работать – скорее, даже наоборот. Но в этот раз все было как-то по-иному: он ощущал себя стержнем, за который крепился край его мира, обернутый для лучшей сохранности пергаментом его однообразных лет, украшенных пурпуром и шафраном воспоминаний. Он чувствовал, что кожа его (для защиты от паразитирующей молодежи) пропитана кедровым маслом, а голова и ноги – ошкуренные умбиликусы – упираются в пол и потолок: так свитку мира проще вращаться…

После недолгих манипуляций Петр Алексеевич совершенно точно установил фамилию человека, родившегося 27 ноября 1842 года в Москве в семье генерал-майора, – Кропоткин.

Осмотревшись по сторонам, Петр Алексеевич, облизнув губы, очень аккуратно исправил «о» на «а». «Крапоткин». Он всегда точно знал, что сопричастен не только звездам, но и мировой истории. Погасив лампы и уронив голову на скрещенные руки, Крапоткин робко улыбнулся.

 

А-Я

А что, если есть только темнота? Ты посмотри вокруг. Пощупай, потычь, попробуй повернуться. Вот так, вот так. Переходи на крик. На что еще ты можешь перейти? На «ты», на личности, на суахили? Будь музыкантом, строй их дискантом, выводи кантом по тесситуре Канта. Говори «бу», говори «агу», переходи с кларнета на трубу. Гули́, хули́ и лепечи: бобэоби, вээоми, пиээо, лиэээй, гзи-гзи-гзэо.

Ба! Ба. Па. Большими пальцами ощупываешь мелкий мир. Снова стучишься – просишься наружу, тянешь ручки – просишься на ручки, стыдишься и тут же сомневаешься – просишься к горшку. Горшок – не враг. Уже не враг. Ели мясо мужики… Муфыки. Лыбафейодка, лыбакавась – игвананась.

Вокруг шорохи и звуки, шепоты и крики, голоса и скрипы, музыка и ритмы. Дай-дай-дай! Путитекисю! Путитекисю! Не путю. Да что с вами, люди?! Да что с вами, звери? К тебе приходили на этой неделе? И корова, и волчица, и жучок, и червячок, и бессонница? И Гомер, закутанный в тугие паруса? И где-то кошки жалобно мяукают, звук шагов … издали ловлю. Куда ты взял? Положь на место! А место где, не помнишь точно? Где-то в Лобне. Когда ответишь ты? Ну почему же ты опять молчишь?! Ты слышал про трехлетний кризис?!

Где ты есть? Ты не слышишь взываний? Ты не чувствуешь волны внутри? А удары, барахтанье, столкновенья, шлепки и тычки – и этого нет? Ты знаешь, как страшно, когда в темноте из всех источников света только мысль о тебе? Ты знаешь, как страшно, когда в темноте видишь всё, чего б никогда не увидел? Звезда волхвов? Легенда для лохов. Звезда, что греет, но не светит. Дай света! Дай света, ты можешь, хотя и не хочешь, – не будь же ты жадным. Здесь так одиноко. Здесь так одиноко, хоть топись в Ориноко, хоть сплавляйся по Стиксу под унылого Бликсу. Здесь так тесно… Слышишь, тесно?! Это какое-то неправильное место, как перебродившее тесто, как чужое кресло, как «заместо» вместо «вместо». Ты видишь меня? Одного, в темноте, в углу? И что же вокруг?

Дом? Дом вокруг. Дом – в тесноте. Дом – в мягких стенах, в уютненьком хлеву и в запахе ослиного навоза. Дом – в теле, тело – храм, а храм, конечно же, – приют (почувствуй разницу, как говорится). Ты там живешь, ты здесь живешь, ты входишь и выходишь. Выходишь в сад. Все в сад! И в детский сад – не вишневый сад, и в эдемский сад, и в Гефсиманский сад, и резной палисад, и Башар Ассад, и ни шагу назад, и курить самосад, и мастерить самопал, и ты немного устал, и хорошо, что у тебя

Есть кот. Ну если не кот, то кто? И если никто, то кот. Слышишь кота, он где-то сверху – барабанит мягкими лапами по пузу, лижет волосы, урчит на почти понятном языке. Он всегда рядом, и в отличие от тебя он не боится умереть. А ты боишься. Впервые за все свое время ты боишься умереть – внутри, снаружи, везде. А кот не боится. Он тихо лежит сверху и довольно мурлычет, ему все равно – у него лапки и девять жизней. И игрушки.

Ёлку наряжаешь впервые. Она словно живая, хоть и мертвая. И ты как бальзаматор увешиваешь ее увядающее щетинистое тело лохматой мишурой, стеклянными шарами и чучелами сказочных животных, чьи полые формы, забиваясь ночью семафорящими всполохами гирлянд, эпилептически высвечивают твое то синее, то красное, то зеленое лицо с бессонными белками глаз. И тебе страшно. Ты слышишь дыхание под кроватью? Подбери ногу! Подтяни конец одеяла! Не смотри в окно (там профиль чей-то). И в углу точно кто-то стоит! Зажмурься сильнее, спрячь голову, дыши тяжело и долго. Зажмурься (что-то императивно-полицейское есть в этом слове). Зажмурься… И утро. Живем!

Живешь теперь как все, как подражайка, как почемучка и незнайка. Теперь ты взрослый, вполне себе рослый, до стола доросший. Наивность растворилась с первым раскрытым материнским обманом, зачатия коварным планом, дохлым аистом и пеликаном. Непосредственность сменилась первым конфузом, тесные рейтузы, душные классы, красивые кляксы, неуверенный счет, в книжном – переучет, тетрадей в клетку берешь охапку, чешских карандашей пучок, о проблемах – молчок.

Завтра. Все будет завтра. Тебе обещают, увещевают. Мол, подожди, чуть-чуть подрасти и чудо случится. Но это не точно. Приходите завтра, а вы все время сегодня приходите. И завтра не сбывается, и шаги ускоряются, и ритмы сбиваются.

И мало не покажется! И такое случается. Икота-икота, перейди на Федота. Федота Стрельца удалого молодца. Одинаковы с лица. И поделки из яйца. И кедровые шишки, как мумифицированные мышки с бусинами глаз. И пересказ на весь класс. И секция айкидо – от и до, от и до. И плавательный бассейн, и рассеянный с Бассейной, и надкусанные булки, и долгие прогулки, и простуженные детки, и

Йодные сетки, банки на спине – ты любишь маму, правда, больше в себе, чем вне. Ты начинаешь зреть и вызревать, вытягиваться в препубертат.

Краснеешь кожей, лоснишься сахарными шапочками акне, достойно шевелишь пушистыми и бледными усами, все чаще щупаешь себя, настырно изучаешь, сравниваешь с ними.

Ликуешь! Наконец-то ты ликуешь от осознания приобретенной «самости» – самосознание, самопознание, самокопание, самокомпания! Твоя первая революция, как эволюция и поллюция.

Мифы множатся – тело сложится, видяха крутится – биткоин мутится. Учителей – в топку, нажать кнопку. Менторский тон, с фальцета на баритон, почти без ошибок написал «моветон»; снизу вверх – по плевку на ступеньку, родись раньше, повязал бы феньку.

Ночь не для сна: чаты, стримы, лайки, шеры, селфи, киты, изящно вскрытые вены. Грибы, Фейсы, Фараоны, личные мутки, загоны. Унывные плейлисты, версус-баттлы, без которых о дискурсе не узнал бы.

Очнулся? Ога! Лол. Кек. Азаза. ЕГЭ и ОГЭ, слова в аттестате сложил в буриме. Ты пишешь, считаешь, ходишь в сортир – там больше читаешь. Ты делаешь выбор. По крайней мере, так думаешь.

Поступил? Учишься? Пашешь? Пишешь свое, читаешь чужое? Псалтирь вдруг читаешь? Глава 17, стих 40. И потом еще – 1, 2, 3. Они грязь и пыль, а ты – Д Артаньян? Ах, какой ты смутьян! И развратник! И первый оборот ключа, и оба как-то сгоряча, неловко, странно, и долго запертая ванная. И стыд, но быстро проходящий, и жажда повторенья, как после малосольной рыбы.

Резвишься, развиваешься, ротозейничаешь. Ремарк, Рембо и Рильке. Ромен Ролан и Дан Балан. Клубишься, катишься и конспектируешь. Курсы, Каста, Кафка, Кастанеда, кабак, кальянная, кутеж. Курсач, проект, зачет, зачетка, в окно – халява! Домой, каникулы, пожрать. И можно к бабушке – там тоже кормят.

Смерть видишь. Первую, но не последнюю. Стареют все, словно стремятся. И ты – среди них. Так думаешь, так чувствуешь, как будто ждешь. Ты – поручик Вулич! Ты – Вера Засулич!

Тихо, тебе надо учиться! Ты – не свободная птица, профессия – никуда не годится. Ты перебираешь варианты, ищешь константы, ищешь надежду, покупаешь удобную одежду, готовишь еду, находишь ту самую – ту одну.

Уходишь? Ну и уходи! И кота своего забери! А ты забираешь диплом, идешь прямо, стучишься в двери, в окна, стоишь за прилавками, отвечаешь по телефону, пишешь письма, улыбаешься так часто, как никогда. Приходишь в дом и спишь лицом к стене. И одеяло, к слову, зажато меж ногами. И за окном лишь

Фонари. Фонари и их зернистые тени, фантомы фона. Фрустрация, фасоль в жестяных банках, фунт лиха, фрау Меркель, Фауст…

Хватит это терпеть! Хованский хайпом схоронил приличья! Накинув балахон, уходишь в хмарь за разноцветным счастьем – меняешь офисы, людей, привычки, знакомишься с одной, другой и даже третьей. Хоронишь прежнего и возлагаешь на будущего.

Цепляешься за каждую возможность, за каждый взгляд, намек, полунамек и предложенье. Таких, как ты, как оказалось, – целый легион. Целуешь двери, руки, ручки, но не ниже – болят колени.

Часики тикают тем временем. Счастье добывать надо, пока молодой, потом поздно будет. Что значит, не хочу счастья? Счастья все хотят, не выдумывай. Жизнь – это счастье. Что значит «счастья нет»? Дал Бог мир, даст и счастья.

Шаришь руками по себе, по документам, по столам. Находишь остывший пах и кошелек с просроченным водительским удостовереньем. Уходишь. Наааушники-паа-сторублей-паа-сторублей-наааушники. И снова возвращаешься.

Щеколда заржавела в твоей квартире. Живешь один, родители – по скайпу. Привык здороваться ты сам с собой.

Ърех

Ы – 29. Ты на «ты» со всем миром и даже сверх меры, не приемлешь полумеры. А кто-то рожает? Опять? Кого? И зачем?

Ьрех

Этих дней не вернуть, всё забудешь. Какие-то обрывки слов – бессмысленных, бессвязных – ты ловишь: эллин, этюд и эпиграмма, Эдам, эдем и Роттердам, Эсхил, эпикурейцы, эпигон, Эрарта, эрос, экибана; подмышки Эшера для дома Ашеров – записки автора для глав.редакторов. Ты бьешься, просишься, изнемогаешь. Взбираешься, скользишь, прячешься в подъездах, на пролетах, перекрестках и крестах. И рядом никого, хоть окружен толпою – и пара рыл всё лезет целоваться. И ты туда же? Ну, то есть…

Ю? Ю – кровавая буква. Ты видишь, что Ю – это сращенье I и С? Ты видишь единицу и ноль? Ты видишь красную птицу и пустое гнездо? Ты видишь тыл опрокинутого бензовоза? А может, это пустая бутылка в руке у Берроуза? Ты видишь закат и узкий западный брег? Ты видишь из зернышка в небо побег? Ты каждый вечер мечтаешь не спиться, забываешь знакомые лица… В чем отличие миафизитства от монофизитства?! Черт возьми, а Бог кому должен молиться?!

Ясно одно – ему все равно, и средь равных ему нет подобных ему. Ну и где же он? Ну пролей же свет! И ты тянешься – ручки в стороны, головушку набок, ножки сплелись, весь вытянулся. И ты спрашиваешь его (и ты просишь ее): Или́, или́, лама́ савахфани?! Мол, что за наряд? Почему ты в сарафане? Из магазина на диване? Но ответа нет. И на ощупь мир, и гулкая чернота кругом, и саднит под ребром; откуда-то сзади пахнет кипарисом, по рукам – сосновый сок течет, из-под ног – терпкого кедра дух. А вот дал бы ты вместо одного – двух?! Эх, создать бы службу качества человечности… Ой! Стой! Ты слышишь гул этот? Ты видишь свет этот? Ты чувствуешь, как тянут?.. Черт! Ка́к тянут, чувствуешь?! О, боги! Хватит! «Ты» целый мир прошел, но так и не дошел до «Я», зовешься ты не Одиссеем, а Утисом! Ааа! Хватит… Ну что же вы за люди… Хва… Шва… А что если есть только темнота?»

Только что родившийся младенец был совсем крохотный, ручки его были разведены в стороны, ноги вытянуты вниз и скрещены, головка завалена набок, прямо поверх фиолетовой блестящей пуповины, намертво стянувшей почти бескостную шейку.



О/А

– Давай по кладбищу погуляем? – предложила Саша и странно улыбнулась.
– В смысле? – Андрей посмотрел в ответ с легким недоумением и пожал плечами.
– Да пойдем! – Саша потянула его за рукав.

Андрей с плохо скрываемой неохотой поплелся следом.

– Там так хорошо! – продолжила Саша. – Тихо, красиво. И недалеко. К тому же место культовое – там Цой лежит.
– Ты к Цою на могилу хочешь? – удивился Андрей.
– Пфф! – оскорбилась Саша. – Там полно говнарей с сальными волосами и в вонючих кожаных брюках. Я их как-то не очень.
– Зачем тогда?
– А что, кроме Цоя и посмотреть не на кого?
– Моринеско, Бианки, Шварц?! Ты же ради них туда хочешь?
– А кто э… Не-ет, – Саша как-то глупо улыбнулась, – там же еще Горшок похоронен!
– То есть все-таки поход рокового направления? Идем на Горшка? На горшок… К Горшку? Прости, я запутался.
– Очень смешно. Там, между прочим, и кроме рокеров люди есть!
– О! Люди есть? На кладбище? Ну, хорошо. Это успокаивает. Я бы даже сказал, обнадеживает.
– Шут, – как-то академично, округляя «ш» до «ф», парировала Саша.
– Король и?
– Что?
– Ничего. Короче, ты на кого-то конкретного хочешь посмотреть? – предположил Андрей.
– Ну, можно сказать и так.
– На кого?
– Это сюрприз.
– Вот твой спектакль – это был сюрприз. А прогулка по кладбищу – так себе интрига, конечно.
– Ну мало ли…
– Ты вампир?
– Ну это точно для тебя не сюрприз, – Саша поцеловала Андрея в нос.
– Так на кого тогда?
– Дойдем, всё увидишь. Хочу одну легенду проверить.
– Городскую? Номер семнадцать? Легенду прикрытия?
– Это на тебя так театр действует, что ты опять каламбурочную открыл? – беззлобно огрызнулась Саша.
– Прости, – как-то скучно и отстраненно ответил Андрей.

Саша, перекинув дамскую сумочку с одного плеча на другое, сжала его руку и увереннее потянула за собой.

Богословское кладбище было совсем не далеко от театра: сойдя с Маршала Блюхера на Лабораторный проспект и пройдя минут десять, Саша с Андреем вышли к южным воротам.

Кладбище привычно было пустынно. Петербургская серость, кристаллизованная ноябрем, раскатывалась сизыми плутающими аллеями в янтарных оборках с бледными проплешинами снега.

Они шли по безымянной аллее, какой-то узкой, косой, словно немного застенчивой, с низким небом, как козырьком; листья под ногами упрямо не хотели разлетаться, а только вязли в стоящей влаге, липли к обуви, шарахались от низкого ветра и жались к оградам, как рыжие щенки.

Слева и справа смотрели лица: уставшие, радостные, спокойные, серьезные и ироничные, кто-то в очках, кто-то щурился. Справа и слева смотрели люди: мать, бабушка, любимый муж, отец, сестра и брат, чей-то сын, чьи-то дети, с коротким именем и с длинным, с отчеством и званием и даже с призванием, с профилем, с бюстом и в полный рост. С орденами, медалями, с гранитной звездой, водруженной на шпиль и лопнувшей от края до края. И все – с числами. У некоторых – оградка, низкий заборчик, у кого-то – пьедестал, монумент. У кого-то свежие цветы и сочные венки, у кого-то – пшеничный иссохший бурьян и золотая ржа.

В конце аллеи они ушли правее – и перед ними открылся огромный участок братских могил.

– Не хочу здесь, – как-то испугано прошептала Саша и повела Андрея в сторону, в обход.
Они поднялись выше, снова направо – и новая аллея, старые могилы, беззвучные имена. Где-то над головой скребли растопыренные ветки. По обеим сторонам снова, расширяясь временем вглубь, расходились памятники, таблички, ограждения, портреты, взгляды – и буквы, и числа, и снова буквы, и снова числа.

– Ты знаешь, куда нам нужно идти? – сжав руку Саши, спросил Андрей.
– Приблизительно. Нам нужно будет сделать две остановки. Скоро первая. И самая важная.
– Чья-то могила?
– Чьи-то могилы.

Андрей хотел уточнить, но промолчал.

– Андрей, ты знаешь, почему кладбище – Богословское? – неожиданно спросила Саша.
– Неа, – честно ответил Андрей.
– Вот ты деревня.

Андрей хмыкнул, но отшучиваться не стал.

– В честь церкви Иоанна Богослова, которая здесь же находится, у центрального входа.
– Угу, ясно.
– Ясно ему! А кто такой Иоанн Богослов, ты в курсе?
– Я что, ЕГЭ в духовную семинарию сдаю, что ли? Конечно в курсе! Один из апостолов.
– Ну, не злись ты, – Саша слегка дернула Андрея и поцеловала в щеку. – Короче, да, апостол бы такой. Единственный, кто своей смертью помер. К тому же он еще несколько раз кого-то там воскрешал, да и сам, вроде, воскрешался. Ну или не умирал, когда его убивать пытались. В общем, не простой такой чувак. К тому же он написал Апокалипсис.
– А она написала убийство.
– Что?!
– Что? Шутка такая.
– Вот ты петросянишь!
– Я, пожалуй, закурю.
– Здесь же нельзя, наверное.
– А кому это здесь навредит?

Андрей достал сигарету, закурил.

– Короче, – продолжила Саша, – я к чему всё это: вот тебе не кажется странным, что кладбище названо в честь апостола?
– А почему должно?
– Ну, блин… Апостол – это же, ну, такой символ жизни, что ли. Конечно, в первую очередь веры, наверное, но и жизни! Он же сам воскрешал, то есть избавлял от смерти, всякие там «встань и ходи».
– Это Христос.
– Что?
– Это Христос так говорил.
– Да какая разница! Суть-то одна.
– Ага, а Киркоров – румын.
– Болгарин!
– А какая разница?
– Дванов, ты опять?! – Саша отдернула руку и прошла вперед.
– Да брось ты, ну. Это ж классика: Питер, осень, кладбище, цитаты из «Брата».
– Я тебя иногда не понимаю.
– Я сам себя иногда не понимаю. Прости, – Андрей притянул Сашу к себе, приобнял, поцеловал в ухо.
– Ладно, зануда, слушай дальше.

Андрей глубоко затянулся.
– Короче, как по мне, это довольно странно. Или даже иронично – называть кладбище в честь апостола. Еще и богослова. Бого-слова! Понимаешь? Божественное слово – над мертвыми!
– По-моему, все логично.
– Возможно, да, логично. Смерть – она вообще логична. Логичнее всего… Ну, да. Ну, да, – Саша странно замолчала.

Аллея неожиданно кончилась. Саша, ускорив шаг, повлеклась куда-то влево.

– Куда ты? Что? – выкинув окурок, заторопился Андрея.
– Сейчас, сейчас ты поймешь.

Саша тащила Андрея за собой, резко нырнула куда-то вправо, еще несколько метров – и она остановилась. Перед ними открылся небольшой участок: низкорослые, аккуратные, ухоженные, с нежными именами без отчеств, с рукописными портретами или вовсе без них, с числами, больше похожими на простые уравнения, с охапками белых астр, словно забытых после 1 сентября, – участок заполняли детские могилы.

– Это первое, что я хотела тебе показать.
– Какое-то странное желание, Саша, – Андрей откашлялся.
– Это не желание, это потребность – я должна тебе кое-что рассказать. Давай зайдем в какую-нибудь оградку.
– Ты с ума сошла?!

Но Саша уже тащила Андрея вглубь участка. Обошла одну ограду, вторую, третью, потянулась вправо – к высокой ели.

– Сюда, – и Саша, с протяжным, плачущим скрипом открыв калитку, зашла внутрь, затянув следом Андрея.

С левого края участка была могила с небольшим памятником и выцветшей фотографией на нем, справа – столик с облупившейся голубой краской и двумя скамейками, опухшими от сырости, с обеих сторон.

– Садись. И слушай.

Андрей сел.

– На самом деле, давно тебе нужно было рассказать, но всё никак не решалась – уж очень болезненная тема…
– Ну, может, тогда и не надо?
– Не перебивай. Пожалуйста.
– Хорошо.
– Так вот. Дело было…

«В Пенькове», – подумал Андрей.

– … давно. Ну, относительно давно, конечно. До тебя, в общем. Я встречалась с одним эмче.
– МЧСником?!
– Да ты прекратишь, а?! – и Саша шлепнула его ладонью по груди.
– Я не понял просто.
– Эмче – молодой человек.
– Ясно.
– Так вот. Блин. Ну ты, конечно… Ладно. Был, в общем, у меня когда-то молодой человек, в университете еще. Встречались где-то года полтора. А потом… – Саша замерла, прикусила нижнюю губу, скривив рот. – А потом я забеременела.

Андрей поднял брови и, как пес, пораженный увиденным, чуть склонил голову набок.

– Да, прикинь, я забеременела. Я, естественно, тут же всё рассказала будущему отцу – да-да, я решила оставить ребенка, даже с мамой это обговорила, – а этот хер почему-то не разделил моего энтузиазма. И свалил. Причем буквально: он отчислился из вуза и уехал из города.
– А ты?
– А я решила рожать.

Андрей переложил голову на другое плечо.

– Вот так, да. В общем, я решила рожать. Уже всё узнала насчет декрета, академического отпуска. Родители обещали помочь, отец, правда, грозился сначала оторвать этому кобелю ноги и кое-что еще, а потом уже помогать, но тот как-то слишком быстро свалил, поэтому все довольно быстро успокоились – и я начала растить живот... Дай сигаретку, пожалуйста.

Андрей достал сигарету, прикурил и передал ее Саше.

– Беременность текла хорошо и даже легко, – на белом выдохе продолжила Саша. – Наблюдения, женские консультации, мамины советы по телефону – всё было отлично. Родители даже планировали купить мне маленькую студию здесь, в Питере, потому что я не хотела уезжать. На время беременности сняли мне квартиру, купили кроватку, всяких пеленок-распашонок, памперсов, какой-то хрени мешок, в общем. По снимкам УЗИ можно было снять целый мультик, как плод рос и двигался. Патологий не было, толкался, гаденыш, как бабки в метро, – сильно так, упрямо. Даже токсикоза не было, прикинь! В общем, почти эталонная беременность. Даже рожала в срок.

– Рожала?!
– Да, рожала, – Саша заулыбалась. – А ты думал, у меня был выкидыш? Спешу тебя расстроить – я прям рожала, как вот эти вот все тетки в кино: орала, кровоточила, испражнялась. У меня даже пару швов было, а ты и не заметил.

Андрей нервно сглотнул.

– И родила... Помню, какое-то копошение внизу было, какие-то крики, команды… А потом… Потом голову подняла, смотрю куда-то вперед, шею вытянула. В глазах мутно, врачи – как бесформенные белые пятна – стоят, колышутся, как призраки, и молчат. Все молчат. Тишина страшная в родовой. Стоят и куда-то прям внутрь меня смотрят, туда, между ног… А потом, я точно не помню, что-то бордовое в руки взяли. Вот цвет запомнила, да. Яркий такой, сочный. Взяли в руки это бордовое и унесли. А тишина осталась. Я как-то сразу поняла и даже никого ни о чем спрашивать не стала. Потом уже, в палате, мне сказали, что ребенок, плод, как говорится, мертвый родился – он сам себя пуповиной удушил. Запутался, закрутился – и удавился.

Саша замолчала.
– Сигарету? – негромко спросил Андрей; Саша покачала головой, и Андрей закурил сам.
– А почему ты раньше мне об этом не рассказала?
– Не знаю даже… Я, может, раньше где-то в тебе сомневалась, что ли, а сейчас – нет, сейчас – другое, сейчас мне нужно было, потому и посвятила тебя в свою тайну. Тайну маленькой смерти.

«Le petit mort. Интересно, она знает, что по-французски это оргазм?» – неожиданно для себя подумал Андрей.
– Спасибо. Спасибо, что доверилась мне, – ответил Андрей.

Они просидели несколько минут в тишине.

Саша широко улыбнулась, притянула к себе лицо Андрея и поцеловала в лоб. Андрей умиленно отвел взгляд в сторону: на надгробном камне под белёсой фотографией, лишенной всякой глазури, проступили забитые песком полустертые буквы, сложившись в единственное разборчивое слово – «Андрей». А где-то сбоку, за спиной и вверху, среди густых еловых ветвей, послышалось тихое «тссс» – Андрей обернулся: в хвойном мареве, прикрываясь колючими лапищами, мерещилась бледно-розовая тень.

– Саш, пойдем, а?
– Пойдем конечно! – как-то даже игриво согласилась Саша, быстро встала, отряхнула джинсы и снова, как маленького, повлекла Андрея за собой.

Они вернулись на аллею и, держась правее, потянулись вперед.

– Давай скорее, пока совсем не стемнело и кладбище не закрыли! – скомандовала Саша.

Впереди показалась маленькая бревенчатая церковь, больше походившая на баню, с зелеными скатами крыш и крохотной главой с сиротливым крестом. От нее Саша резко, словно ошпарившись, рванула влево на утоптанную дорогу. Метров через сто по правую руку возник долеритовый монолит с неровными, словно мятыми, краями, на котором разноцветной мозаикой, пряча лицо в тени, молчал молодой певец. Несколькими метрами дальше из центра низкой круглой оградки вырос черный гранит, венчающийся бронзовым полукругом с вписанным в него азиатским профилем с вздернутым подбородком и отставленной губой.

Пройдя еще немного вперед, Саша резко остановилась, огляделась, сделала пару шагов назад и, крепче сжав мокрую ладонь Андрея, рванула вправо. Они обогнули одну оградку, другую, третью, несколько скученных и многоликих могил, кусты и низкие деревья, ушли куда-то вбок, потом словно вернулись, остановились, развернулись, еще раз развернулись, перешагнули какой-то пень – и дошли: холм, осыпавшийся с одного края, без ограды, столов и скамьи, с металлическим трефовым крестом, неуверенно держащим зазеленевшую табличку с курсивом.

– Вот! – торжественно объявила Саша.
– Что «вот»?
– Могила.
– Я вижу. И что?
– Короче, слушай. Есть такая легенда: был в Питере реставратор. И звали его Пётр Алексеевич Крапоткин. Кра-пот-кин. Через «а», понял?
– Понял. И?
– Ну так вот. А был когда-то, как ты знаешь, такой анархист – Кропоткин, через «о». Так вот этому самому Крапоткину-реставратору как-то попалась выписка из метрической книги девятнадцатого века, которую нужно было привести в божеский вид. И в процессе работы реставратор обнаружил, что в этой выписке указана информация о рождении того самого Кропоткина, анархиста и революционера. И тогда дедок тот, недолго думая, взял и в этой метрической книге исправил «о» на «а»! И Кропоткин стал Крапоткиным, а реставратор, по сути, с ним породнился! Прикинь! Огонь вообще!
– Ну да, прикольно. Только смотри: здесь на табличке написано «Кропоткин». Это точно тот реставратор?
– Да! В том-то и фишка! Короче, об этом его подлоге естественно узнали и с позором погнали из бюро. Дедок вышел на пенсию, но затосковал и довольно быстро помер. Родственников у него не было, поэтому бюро за былые заслуги – сорок лет, как-никак, отпахал в их конторе – его и похоронило. При этом случайно ли, специально ли, но на памятной табличке в фамилии допустили ошибку – написали его через «о». И теперь он и не реставратор Крапоткин, и не анархист Кропоткин, так как тот спокойно лежит в Москве.
– Хм. Забавная история. Какая-то даже трагическая.
– А то! Но! Потому-то мы и здесь! У тебя есть маркер?
– В смысле?! Откуда?
– А, блин, ладно.
– Погоди, а тебе зачем?
– Хочу кое-что поправить. Восстановить, так сказать, историческую справедливость.
– Блин, Саша, так нельзя.
– Да срать вообще! Погоди-ка, – Саша открыла сумочку, болтавшуюся под мышкой, засунула туда руку, какое-то время копошилась внутри, словно что-то помешивая, и резко выдернула ее обратно, точно ужаленная.
– Та-дам! – в вытянутой руке Саша держала тюбик помады.
– Са-аша! – осуждающе затянул Андрей.
– Да всё отлично!

Саша подошла вплотную к кресту, сняла колпачок, облизнула губы и уверенными движениями вывела поверх испуганной «О» алую, похожую на стремянку, «А» с выступающей по бокам перекладиной. Хитро покосившись на Андрея, Саша вписала свежую «А» в жирный и неровный круг.
– Саш, мне кажется, это прям чересчур.
– Да ну ты брось! По-моему, это очень даже рок-н-ролльно.







_________________________________________

Об авторе: ДМИТРИЙ БЫЛЕЦКИЙ

Прозаик. Родился в Улан-Удэ в 1983 году. Окончил филологический факультет Томского государственного университета. Работал экспертом-криминалистом, экспертом-фоноскопистом, сейчас работает в IT-компании, занимающейся речевыми технологиями. Финалист Международного Волошинского конкурса в номинации журнала «Октябрь» (2015), лонг-лист премии "Лицей" (2019). Живет в Санкт-Петербурге. Публиковался в журналах "Октябрь", "Кольцо А".скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 529
Опубликовано 14 авг 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ