(рассказ)
Ранним утром, в тридцать первый день декабря, двенадцатилетний Дайко делал то, что удается детям его возраста лучше всего – он спал. Сон его был необычным, холодным и беспокойным, но всё равно приятным развлечением, одним из немногих, которые он мог позволить себе в канун Нового года. Дайко был сиротой, ни друзей, ни близких. Три дня назад он потерял работу в порту из—за того, что задержался всего на несколько минут на недавно залитой ледяной горке. А вчера он остался и без жилища. Хозяин грязной коморки, которую он снимал, выволок его за волосы на двор, рассердившись за отсутствие очередной платы. Идти ему было некуда, деньги закончились, и пришлось Дайко ночевать на лавке под звёздным небом сада Вадупак.
Праздник был всего в одном дне на календаре, а зима до сих пор так и не приоткрыла свой белый занавес. Жители города Грубретеп, сгибаясь от сырости и холода, желали, чтобы снег скорее заполнил собой закоулки и улицы, тосковали по его приятному хрусту и мягкому свечению. И вот с неба упала снежинка. За ней ещё и ещё одна. Нарядные и сверкающие они танцевали, вращались, летели, разглядывая город, улицы и витрины. Будто старые приятели примечали знакомые им углы и дома. Пролетая мимо сада Вадупак, они устремились внутрь, в надежде увидеть любимые аллеи, покрыть собой их одинокие пустоты и безлюдные линии, удивились, увидев Дайко, и, налетев на него, начали перекатываться по его лицу и носу, хватать за брови и за уши.
От этого новогоднего волшебства Дайко и проснулся. Всё вокруг было теперь покрыто белыми бабочками, они искрились, мелькали и забавно таяли, попадая в облако его дыхания. За ночь мальчик продрог. В это холодное время одет он был совсем по—осеннему: легкое короткое полупальто, старая линялая тряпка вокруг шеи, закрывавшая ночью и голову, шерстяные дырявые брюки, ботинки на стёртой подошве и рабочие перчатки, выданные ему в порту. Солнце теперь приятно согревало ему лицо, и он подставил его лучам и свои замёрзшие ладони.
Город теперь рядился к празднику, повсюду были волнение и беготня. Дайко собирался пойти на центральную площадь к господину Тику — большим круглым часам на городской башне. Сначала через торговые улицы мимо съестных витрин, раскрашенных огоньками свечей, со всевозможными хлебами, сырами и колбасами, накормить глаза и воображение. Потом через вокзал вдоль рабочих столовых, полных в этот утренний час, напитать слух звоном тарелок, стуком ножей, представлениями о сытом и лакомом завтраке. Далее, подходя к площади, искупаться в ароматах кондитерских и пекарных лавок. А потом до самого вечера слушать вместе с господином Тиком рождественский концерт, составленный из мишуры песен, смеха, криков, топота и цокота, наблюдать за счастливыми картинами праздничного вечера, лицами спешащих прохожих – озабоченных, восторженных и влюблённых, заглядываться до головокружения на карусель, на смеющихся и покачивающихся в так её кружению детей. А в полночь будет салют, и будут крики и поздравления, и господин Тик будет петь ровно в двенадцать, и все станут поздравлять и угощать друг друга, и Дайко, конечно, кто—нибудь угостит. И это будет настоящий пир, что—нибудь тёплое, не остывшее и очень—очень вкусное. И два «обужина» будут в один день, так Дайко называл одновременные обед и ужин. А потом он проберётся в натопленный, тёплый вагон и заснёт там до утра. Время у контролёров теперь хлопотное, не до него им будет, не до него.
Снег стал сыпать сильнее, погода стояла тёплая, и он таял. Дайко боялся, что его пальто промокнет и решил поскорее покинуть сад. Уже наступило время завтрака, но Дайко давно перестал иметь привычку регулярно подкрепляться с утра. Денег у него совсем не было, и он решил не заботиться пока о еде, ждать до обеда. Мысли его были заняты воспоминаниями о прежних сытых днях, и он шёл, не замечая ничего вокруг. Внезапный окрик остановил его. Навстречу ему спешил какой-то запыхавшийся старик. В руках его сотрясалась трость, полы опрятного пальто были расстёгнуты, лицо было подавленным и взволнованным.
— Здравствуйте, юноша. Меня зовут Орбод, несчастный Орбод, я очень прошу, вы можете мне помочь? Ведь у вас быстрые, быстрые ноги. И для вас это будет совсем не сложно, совсем не составит труда.
— А в чём собственно дело? — нахмурившись, спросил Дайко.
— Видите ли, моя малёшенькая собака, моя милая, непослушная Кусака, бросилась в погоню за белкой. А она всегда возвращается очень скоро, боится оставаться одна. И вот я жду её тут уже целый час, а её всё нет. Я стар и совсем ослабел. Не могли бы вы отправиться на её поиски? Она должна быть тут, в саду, где-то совсем недалеко, — и он с надеждой посмотрел на Дайко.
— Ну, я даже не знаю? Мне совсем не до того сейчас. А куда нужно идти? А сколько дадите?
— Сколько я дам..? – и Орбод стал мять карманы, пытаясь нащупать монеты. – Видите ли, мы вышли на прогулку рано утром, и я, по обыкновению своему, не взял с собой кошелёк, так как часто терял его прежде. Но если вы отправитесь потом со мной, я смогу вас отблагодарить. Хотя вы могли бы просто помочь мне, угодить старику в честь праздника. Что скажете?
— Вот ещё! Лазить по кустам, по снегу, по грязи, да ещё и даром! Нет, это не для меня. Прощайте, — и Дайко хотел уйти, но старик остановил его.
— Постойте! Нельзя так! Вы должны мне помочь, просто обязаны! Я стар, взволнован, теперь Новый год, и нам всем стоит быть добрее и отзывчивее друг к другу! Если вы не понимаете этого, то вы очень скверно воспитаны. Где живут ваши родители, я непременно должен увидеть их?
— Никому я ничем не обязан! А родителей и сам бы с удовольствием увидел! Да только не знаю, где их найти. Незаконносложенный я! Привёз меня отец однажды к жене своей из дальних странствий, оставил и снова в путешествие отправился. А она меня ненавидеть стала с первых дней, растила, чтобы отомстить, всё против отца настраивала. Да только не вышло ничего у неё. Украл меня нищий дохающий музыкант, когда сидел я на террасе своего дома. Сунул в мешок, хотел руки—ноги обломать, чтобы через них возбуждать в проходящих жалость и так набивать карманы свои. Да помешало что-то ему, бросил меня одного скитаться. Давно это было.
Испуганно посмотрел старик на Дайко, замешкался, а тому только того и надо было, развернулся и пошёл прочь.
Подходя к выходу из сада, Дайко услышал какой-то тихий писк, доносящийся из—за кустов где-то совсем недалеко. Он остановился, сошёл с дороги и углубился по снегу в сторону звуков. Через некоторое время рядом с забором он увидел небольшую яму, обнесённую рабочей лентой. Внизу обтрёпанный и грязный скулил щенок. Дайко попытался вытянуть его за ошейник, но не смог. Края ямы размокли от свежего снега и могли обвалиться в любой момент, утянув и Дайко за собой.
— Вот ты какой, Кусака, – обратился он к щенку. — А твой хозяин ищет тебя. Ты уж прости, что не могу отвести к нему. Края очень скользкие. Ты продолжай скулить, и тебя скоро найдут… — Дайко хотел уйти, но что-то остановило его. Он склонился над ямой и вскоре радостный и довольный покидал сад. В руках его блестел прекрасный мельхиоровый ошейник.
«За него у Паука Гревзи можно будет выручить несколько прекрасных монет. Много он, конечно, не даст, но на «обужин» точно должно хватить…» — размышлял, ускоряя шаг Дайко, а в саду по—прежнему раздавался жалобный писк.
Паук Гревзи был ростовщиком. Он вымогал всё до последней мелочи у своих жертв, попавших от него в зависимость. В его подвале, расположенном в рабочем районе города на площади Агутан, был устроен магазин старых, бывших в употреблении вещей, полученных от бедняков за бесценок по причине острой нужды и крайней необходимости. Вернуть отданные Гревзи в залог вещи было очень непросто, цены он просил за возврат чудовищные. За эти хваткие и беспощадные обыкновения его и прозвали «Пауком».
По дороге к ростовщику Дайко наслаждался прекрасной и умилительной картиной готовых к встрече Нового года, чистых и счастливых жилых домов города Грубретеп. Повсюду стёкла намытые и окна украшенные, а за ними хвойные красавицы, все в огнях, золоте и конфетах, а на входных дверях лапы еловые разных форм и объёмов, колокольчиками увешанные, блёстками обсыпанные. И кто-то ведь живёт в таких нарядных домах. Играет в солдатики, катается на деревянных лошадках, бегает по комнатам, смеётся и безобразничает. Ах, как это здорово, и что может прекрасней. А вокруг Дайко трещат и шумят повозки парадные, а навстречу ему бегут визитёры взволнованные. Они сталкиваются, извиняются и поздравляют друг друга. И Дайко тоже хочет столкнуться с ними, ищет их участия, надеется, что счастливый случай ещё больше преобразит его сегодняшний день. Но им всем словно некогда, будто совсем не до него. Они лишь отворачиваются, видя его скромный, неопрятный наряд. Прилично одетому мальчику, чистому, в дорогом платье всегда поверят, сами подойдут и даже накормят. Чумазому же никто не поможет, скорее, постараются не заметить его, даже могут испугаться. Но где найти сироте богатое платье, и как сохранить его, ночуя на улице…
«Вот это я проголодался», — думал Дайко, живот его теперь подвело и скрутило, но площадь Агутан была уже совсем близко, и Паук Гревзи будет рад его вновь увидеть. Всего несколько по пути витрин. Да каких! Идти мимо них – одно удовольствие.
Вот мастерская фотографа. Всё стекло усыпано воспоминаниями – фотокарточками людей семейных, улыбающихся, детей смешных и непоседливых, модниц легкомысленных и пар влюблённых и много всяких других снимков, на которых жизнь людей изображена яркая и красивая. И Дайко сделает себе когда-то такой же снимок, и на нём он будет смеяться и потом, разглядывая его, будет вспоминать, как здорово и забавно это было. А вот и булочная, восхитительная ароматная булочная, сюда он вернётся сразу после Паука и возьмёт самый большой хрустящий багет, вот этот — за десять монет. И, может быть, останется ещё на кусочек сыра, и это будет чудесная трапеза.
В центре площади Агутан располагался фонтан. Дайко решил напиться воды и привести себя в порядок. Он смыл грязь с ботинок, намочил колени брюк, стараясь придать им вид штанов новых, неношеных, умыл лицо, шею и руки. Всегда нужно быть опрятным и аккуратным, направляясь к Пауку. Иначе, мало того, что оберёт и высмеет, так ещё может и прогнать без разговоров.
Как хорошо он знал мрачный тесный подвал ростовщика. Помнили о нём и остальные бедняки и несчастные города Грубретеп, чьи тёмные судьбы сумел на миг озарить тусклыми, скудными подачками Паук, приютивший почти даром их последние вещи, самые дорогие и самые памятные. Перед входом в подвал ростовщика сидел большой чёрный доберман Ревузи, который облаивал всех, кто спускался к Пауку в подвал и поднимался оттуда. Гревзи всегда любил шутить на его счёт, рассказывая посетителям, что родом его пёс происходит из страны самой прекрасной и изумительной, окружённой тёплыми морями и ветрами ласковыми, усеянной скалами, лесами и водоемами живописными, но населённой, дабы не возбуждать в соседях чувств злости и зависти, людьми и созданиями самыми скверно характерными и безмерно чванливыми. Увидев Дайко, Ревузи злобно зарычал, потом рык перешёл в лай, мальчик проскочил мимо пса и бегом спустился по лестнице.
Паук Гревзи стоял за длинной грязной стойкой, подпирая толстой покатой спиной ящики и коробки, в которых хранились разнообразные тряпки, вещи и прочие пожитки, попавшие в его ненапрасные руки. Лицо ростовщика было не бритым, волосы на голове блестели, он всегда изрядно намасливал их и укладывал назад, намекая на своё неаполитанское происхождение. Крупные зубы его размалывали апельсин, сок капал на стойку, брызги разлетались во все стороны, обдавая и просителей, стоявших перед ним.
На «сеансе» у Паука сегодня были женщина и её маленькая дочка. Ростовщик всегда называл свои торговые операции «сеансами». Во—первых, потому что старался запугать, обмануть и обобрать просителей, во—вторых, потому что стремился направить бесталанных на путь подлинный, обвинял и наставлял, осуждая пагубность их поведения. Визитёры тихо стояли перед Пауком, вздрагивая каждый раз, когда он выдавал раскатистым голосом очередное неодобрительное высказывание.
— Так вот, пока не умер ваш муж, госпожа, и не случилась самая отвратительная, как вы говорите имущественная плутня, вы действительно могли жить в нашем досточтимом городе. Теперь же такое излишество вам не по карману. Зачем вы стесняете пречестных людей, бродя по улицам со своим порождением? Не лучше ли вам отправиться в места более тихие, уездные? К родителям, например? Туда где таких девочек, как вы не обижают?
— Родителей моих давно нет. А девочек, к сожалению, обижают повсюду…
— Займитесь тогда делом. Просите подаяние или устройте себя в какой—нибудь притон, дочь ваша подрастёт и ей тоже там найдётся дело, — и Паук разразился смехом, показывая пальцем на девочку, закрывшую от страха глаза.
— За кого вы меня принимаете, господин Гревзи? Когда-то я преподавала частным образом литературу и языки. Не подобает благородной женщине попрошайничать, а работать в грязных кабаках в порту – противно моему воспитанию!
— Нищему не должно быть зазорно просить милостыню! Стыд — это роскошь, которую он не может себе позволить. Но раз уж вы такие у меня забалованные, то за ваши срезанные с пальто пуговицы ничего вам не дам. А хотите кушать, давайте что-то другое в заклад, что-то уж вы точно припасли, — и он рассеял маленькие перламутровые пуговицы на немытой поверхности стойки.
Дочка взяла маму за руку и стала тянуть к выходу, но женщина медлила, не спешила уходить. Она погладила ребёнка по голове, шепнула что-то на ухо и, подойдя ближе к стойке, сняла с шеи небольшой серебряный кулон с изображением своих родителей и передала его Пауку, а тот ненасытно стал изучать украшение, рассматривая его со всех сторон. В конце концов, он прикусил кулон своими мощными зубами, впился ими в портрет мужчины и, не сумев разломить, обратился к визитёрам:
— Что ж, похоже, действительно серебро. Потёрто, правда, со всех сторон, застёжка разъехалась, а потом, как я понимаю, здесь портреты ваших родителей, людей скудоумных и неудачливых, что малым пользуется сейчас спросом. Хотя попробую выдать их образины за дальних родственников знаменитых торговцев, так и смогу возместить свои потери. Пятнадцать монет будет более чем достаточно! И прошу, не надо меня благодарить, — проговорил с вызовом ростовщик.
— Благодарить! Вас! Всего пятнадцать монет! За кулон, который стоит не менее сотни. А в прежние времена такая работа, выполненная на заказ, стоила нам не менее трёхсот! Господин Гревзи, вы же прекрасно знали моего мужа, он много раз выручал вас по—соседски и теперь, когда его нет с нами, вы откровенно грабите меня. И происходит всё это под Новый год!
— Глупости! Тоже мне праздник. Я не балую себя в такие дни и не имею желания баловать бездельников. А потом, госпожа, наше соседство давно в прошлом! Лично с вами я дел никаких не имел и ничем вам не обязан! Забирайте, что вам дают, или не появляйтесь более на пороге моего славного дома, — и он высыпал пятнадцать монет на стойку, убирая кулон в небольшую коробку позади себя.
Женщина не спорила, она ссыпала монеты себе в ладонь, хотела также забрать и пуговицы, но ростовщик прикрыл их крупной ладонью и, протянув несчастной апельсиновую кожуру, ехидно прошептал:
— Раз уж мы такие соседи, примите за ваши ничтожные пуговицы этот прекрасный фрукт! В нём все витамины, соки и аромат. Всё равно обратно вы их не пришьёте. И не смейте отказываться! Дочь ваша, наверное, так давно не ела фруктов, что и эта свежая кожура могла бы доставить ей огромное удовольствие, — и он загоготал, ссыпая пуговицы себе в карман.
— Эта вещь очень дорога мне. И я обязательно выкуплю кулон обратно, — ответила ему женщина, убрала кожуру и направилась с дочерью к выходу.
— Да—да, конечно, только не менее чем за сто монет! — кричал ей вслед Паук. Ответом ему был звук хлопнувшей громко двери, потом лай добермана и крик двух испуганных женщин. Толстяк продолжал хохотать, с интересом разглядывая своего нового посетителя.
— Ну, подходи ближе, парень. Слыхал, Новый год! Все вокруг только и ждут этот Новый год! А он будет таким же дрянным, как и старый, или даже хуже. Ведь с каждым годом все мы ближе к костлявой старухе! Она ждёт нас у последнего края! А что вспомнят мои просители, замерев там, на краю? Ничего! Ни одной счастливой минуты! Лишь тяготы юности, безнадёги зрелости и стоны старости! Не доживай, парень, до старости. Она всегда бесправна, стыдна и позорна! Немощь всегда обирают, обижают и оскорбляют. Смотри на меня и перенимай. Мой удел – это лучшее, что может статься с тобой. Но и тогда, на склоне лет, будет ходить вокруг тебя внучка, вздыхая и сокрушаясь о твоей не приходящей кончине. А добившись своего, будет она лопать поминальные блины и распускать слухи на твой счёт, что, мало, мол, шкура, денег ей оставил, — и Паук снова захохотал, довольный своим наставлением.
Дайко несмело подошёл к стойке, положил на неё ошейник и с расположением спросил:
— Сколько дадите?
— Так, посмотрим. Отличная вещь, очень дорогая! Ага, — с улыбкой сказал ростовщик, вывернув ошейник наизнанку. – Видишь ли, тут имя и адрес хозяина. Господин Орбод. Дом его находится в центральном квартале города Грубретеп, очень дорогом квартале. Вряд ли такой оборванец, как ты, проживает в подобном месте, и уж точно ты у нас не господин Орбод, — и он вновь закатился гоготом. – Где живут твои родители, парень? Нужно спросить у них, откуда это у тебя, — и он поднял высоко над стойкой ошейник.
— Нет, у меня родителей. А Орбод сам подарил мне ошейник, умер его щенок, вот и отдал за ненадобностью, пожалев сироту. Давайте за него плату!
— Две монеты, не больше.
Дайко выкатил от удивления глаза, сморщил лицо и потянулся рукой за ошейником.
— Это просто обдираловка! Отдайте назад, я найду иной способ его пристроить! – но ростовщик с силой стукнул Дайко по руке и, зажав предмет торга в кулаке, осклабил зубы:
— Обдираловка говоришь! Нет, это что-то более лихое. Это грабёж! Ты снял где-то этот ошейник, паршивец, и пытаешься его продать достойным людям. Мне стоит теперь отправиться по этому адресу, а лучше сразу вызвать полицейского. Тогда мы всё узнаем! А люди почтенные всегда найдут способ сквитаться с таким, как ты. Собаке, я надеюсь, ты ничего не сделал? Не оставил её в беде? – и Паук опять загоготал зловещим своим смехом. – Соглашайся на то, что тебе дают! И проваливай! – закричал ростовщик, и изо рта его вырвалось что-то такое страшное, непотребное.
Дайко подумал, что это было настоящее матросское ругательство. Он много слышал о том, что именно в порту можно достичь вершин совершенства в бранном искусстве, но так и не научился ничему такому хлесткому работая там.
— Ладно, я согласен. Давайте монеты, — и Дайко вытянул руку.
— То-то же, — промолвил Паук и бросил монеты на стойку. – Всё равно купишь себе что-то расточительное и неэкономное!
— Много на эти гроши не купишь, — проворчал обиженно Дайко и побрёл к выходу.
— Ты заходи, если раздобудешь что-то ещё! – кричал ему вслед довольный Паук.
Дайко в расстроенных чувствах удалялся от дома ростовщика. Дела его так и не заладились. Мало того, что не выручил почти ничего за ошейник, так ещё и доберман Ревузи штанину порвал, напав на него у лестницы. Денег на плотный обед не хватало, лишь самую незначительную малость мог Дайко себе позволить, и он решил насытить себя только вечером перед сном для лучшего отдыха и крепких сновидений. А теперь, достав из кармана пуговицу, он стал жевать её. Это всегда помогало и раньше в унылые времена.
Он вышел на небольшую улицу. Слева и справа расположились торговые ряды, люди переходили с одной стороны на другую, приценивались, сговаривались, покупали. Как это здорово! Вот так вот ходить, выбирать, становится владетелем вещи, пусть даже и самой незначительной. Здесь съестные лотки, а за ними ящики, а в них фрукты и овощи разные – и каких тут только нет цветов и объёмов! Вот бы прихватить с собой хоть что—нибудь. А там, на другой стороне, пироги румяные – сочники, манники, ватрушки сладкие, кулебяки, расстегаи, курники мясные. Все такие вкусные, но нужно терпеть, а может попросить, и он просит.
Он рассказывает торговке, что рождались в его семье дети многажды, но все помирали в раннем возрасте ни с того ни с сего. Один он остался, младшенький. Взяла как-то мать его в церковь на таинство, оставила корзину с ним послушнице, а сама к священнику в исповедальню отправилась, а он вылез и схоронился за аналоем, укрывшись за его пеленой и паволокой. Темно было, не разглядели они его. Мать тогда во всём и призналась. Рассказала, что полюбила отца его страстно, Богу непрестанно молилась, говорила, что не нужно ей ничего кроме любви его и соседства, что от всякого другого счастья на свете готова отказаться. Шесть дней всё молилась и плакала. А на седьмой отец и свататься к ней пришёл. Стали жить они вместе, как неразлучники, а детей их всё Бог к себе на небо призывает. Сказал тогда священник, что пока шестерых детей не изведёт несчастье, не родятся у матери чада здоровые и таланные. Услышал про то Дайко, вспомнил, что он шестым в семье уродился, испугался участи своей неминучей и сбежал из дома, подальше от матери. И спасло то его от гибели и теперь сиротой несчастной он по городу мается, ищет сочувствия и понимания в людях. И не будет ли торговка к нему добра и не накормит ли его в честь праздника. Но не поверила она ему и прогнала.
Получив отказ, Дайко разругался с торговкой и перевернул её лоток, чем неосторожно привлёк к себе внимание подростков, стоявших неподалёку. Ожидания его скверные подтвердились — они двинулись вслед за ним, шушукаясь позади и посвистывая. Дайко свернул в переулок и быстрым шагом двинулся прочь от новых знакомцев. Вскоре позади стали раздаваться какие-то возгласы, потом ему послышались разные бранные окрики. Но Дайко не останавливался, лишь старался ускорить шаг.
Он шёл между домами и надеялся, что скоро выйдет куда-то. Но он заблудился, и дорога его скоро закончилась. Выйдя на небольшой двор, он упёрся в огромные полуразвалившиеся ворота, в проушинах которых висел ржавый замок. Слева и справа к воротам примыкал высокий решётчатый забор. Перелезть такой Дайко не мог, а идти дальше было некуда. Тогда он толкнул ворота, попытался проскользнуть мимо решёток, но всё зря. Он угодил в ловушку. Спрятавшись за разбитыми ящиками, расположенными у стены дома, он слышал, как двор наполнился голосами и звуками, как кто-то спорил и шептался, дёргал ворота и лязгал замком. А потом всё стихло, и он понял, что его обнаружили.
— Эй, парень, вылезай! Видим следы твои мокрые. Вылезай или хуже будет!
Дайко вышел из—за ящиков и несмело подошёл к подросткам. Это были дети, как дети, такие же, как и он сам, несчастные, брошенные с рожденья, не знавшие детства, привыкшие, что их гонят и травят. Лица их были гладкими и приятными, но что-то искажённое было в этих лицах, взгляд их глаз блестел чем-то звериным, никакого человеческого чувства нельзя было в них различить. Намерения их ожесточённых сердец были ему понятны. Дайко съёжился и выставил вперёд локоть, ожидая удара.
— Ну, вот, парень. Так уже лучше, — проговорил, улыбаясь, один из подростков. – Ты заблудился? Тут глухие места и прохода нет. Нужно тебе возвращаться обратно по той дороге, что позади нас.
— Ага, спасибо. Тогда я пойду.
— Да, конечно, иди. Только скажи, должны ли мы за проход тебе что-то?
— Нет, с чего это?
— Нет, значит. Ну, тогда ты плати. За проход. Ты должен заплатить.
— Я, почему?
— Жизнь такова, кто-то всегда должен заплатить, — и подростки обступили Дайко со всех сторон.
— Не тронь! – только и успел крикнуть он, но кто-то уже хватал его сзади за пальто, что-то ударило больно по голове, а потом по уху, шею сдавил шарф, к горлу подступило удушье, кто-то снизу цеплялся за ноги, а потом Дайко упал. Он потерял сознание и ничего уже больше не ощущал.
Постскриптум.
Прошёл месяц. Каждое утро Дайко просыпался в саду Вадупак, встречал несчастного Орбода, отказывал ему, шёл к ростовщику, потом старался потратить на еду вырученные деньги и дойти до центральной площади города Грубретеп. Но каждый его день оканчивался одинаково скверно, и намерений своих он так и не воплощал. Несколько раз на него наезжала повозка, хулиганы всего города познакомились с ним, равнодушные стражи порядка часто заточали его в холодные камеры, однажды он даже провалился под лёд, и чего только ещё с ним не случилось за это время.
И вот, в тридцать первый раз просыпаясь на лавке в саду Вадупак, он внезапно предположил, что дурное начало дня может вести к худому его завершению. И тогда он помог достать Кусаку, и господин Орбод позвал Дайко к себе домой, там они напились горячего шоколада, и мальчик впервые попробовал яблочный пирог с шариком сладкого разноцветного мороженного. А после Орбод предложил Дайко работу, кров и питание в своём магазине игрушек и заплатил десять монет вперёд. И, конечно, Дайко согласился и очень его благодарил. А потом он отправился к Пауку Гревзи и разыскал несчастную женщину и её маленькую дочку. Он рассказал им о добром сердце Орбода и заверил, что если они обратятся к нему, то старик обязательно что—нибудь придумает и поможет им. А потом они втроём отправились встречать Новый год на центральную площадь города Грубретеп. Там повсюду были улыбки и смех, и какой-то богач угостил их в честь праздника. А в полночь случился рождественский салют, и господин Тик громко пел, поздравляя горожан с новым счастьем, и все вокруг кричали и восторженно ему аплодировали. А потом Дайко катал маленькую девочку на карусели. Она визжала и смеялась, и это было так хорошо, так здорово.
И много всего случилось затем с Дайко, но дела его утренние с тех пор всегда были добрыми, всегда правильными, и дни его от того наполнялись круглый год новогодним теплом и радостью. А, вы, всегда правильно начинаете свой день? Всегда впускаете в свою жизнь счастливые возможности Нового года?
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСЕЙ НЕБЫКОВРодился на острове Сахалин. Окончил МГЮА имени О.Е. Кутафина и ВЛК Литературного Института имени А.М. Горького. Аспирант Литинститута, кафедра теории литературы. Финалист Международной премии имени Фазиля Искандера 2018 года, лауреат и финалист международных и российских литературных конкурсов и премий. Публикуется в литературных журналах «Нева», «Бельские просторы», и других литературных альманахах и изданиях.
скачать dle 12.1
