(рассказы)
ВСЁ ПОЛУЧИТСЯЯ, конечно, никогда не думала, что дойду до такого. Глядела на других, и не верила, как же так, что вас заставило, что припёрло так? Хотя какое-то смутное чувство, что как будто судьбу свою видишь, возникало. Бывает, заметишь что-то такое на улице, какого-то человека, и он из всей массы особенно выделяется для тебя, и уколет тебя своим видом, так, словно чем-то связан с тобой. И потом забыть его не можешь, вспоминаешь и спустя годы.
Я не сразу решилась, вошла в вагон из тамбура, а тут место свободное, и я вместо того чтобы начать села на скамейку.
Лет десять назад шла я к метро, работала тогда ещё, ни о чём таком не тревожилась. Осень была, кажется ноябрь, уже прохладно. И моросило, многие с зонтиками были. Вижу – стоит на коленях мужчина. Худой такой, с лысиной, в очках, одет прилично. И вообще прилично выглядел, похож на интеллигента. Стоит прямо на асфальте, а в руках кусок картона держит. И на картоне написано «Помогите сыну на лечение!» А в глазах у него отчаяние дикое и мольба, что смотреть тяжело. Я глазами с ним встретилась и мимо прошла, не подала. Ушла скорее, и сама думаю, что же я не подала? Жалко мне что ли, не хочу помочь? Нет, не жалко и помочь хочу. Только вдруг не в сыне дело, а наркоман он какой-нибудь? Не похож, правда, совсем. Да много ли я их видала? Всё же, думаю, настоящая беда к нему пришла, и видно недавно пришла, в шоке он. Это совсем не те, что по электричкам ходят, и в местах, где туристов много. Там жулики всякие, больных изображают, кривляются и выгибаются, дёргаются, голосами жалобными завывают, и ясно, что неправда всё. А люди им подают и подают. Я не выдержала один раз и закричала: «Люди, да какой же у неё церебральный, я сама медсестрой пять лет работала с такими больными, уж знаю как проявляется! Да и на рожу её наглую посмотрите, нет у неё болезни никакой!» И ей добавила: «Как не стыдно кривляться». Люди никак не отреагировали, но подавать перестали, только одна злобная тётка, из духа противоречия ко мне, подала. А «больная» глянула на меня так испуганно, доковыляла до тамбура, но там вышла на перроне, дальше по поезду не пошла.
Пройдя мимо того молодого отца с горем, я скоро поняла в чём дело. Я хотела от горя уйти, не соприкасаться с ним, как будто боясь заразиться. Так у меня всё хорошо было, а тут испугалась к несчастью притронуться, чтобы на меня не перешло.
Но уже в электричке я себе пообещала, что в следующий раз обязательно подам ему и успокоилась. Успокоилась, но не совсем, он как раз был из тех явлений, которые словно отпечатываются в душе, которые ты как будто откуда-то узнаёшь и они с тобой связаны.
Теперь и я приготовила табличку. На плотном листе для рисования написала. И вышло-то так криво, можно подумать, ребёнок писал. Хотела переделать, а думаю, зачем? Кому нужна моя каллиграфия? Оттого что я красивые буквы выведу, не станут лучше подавать. Но сижу всё на скамейке, никак не могу решиться. Лист в сумке лежит, старой моей, кожаной, с которой я ещё на работу ходила. И гордилась ведь ей, привезли мне из Италии и подарили. Долго ходила с ней, потом повесила куда-то. Она стаскалась совсем, уже и порвалась где-то и протёрлась, я это как-то внезапно заметила. Всё ходила с ней, ходила, и мне казалось, что она очень даже ничего, красивая и модная, почти как новая. И тут вдруг в какой-то момент глянула так рассеянно, и поняла, что старая она уже и изношенная, прямо как я. Грустно мне стало, взяла я её и повесила туда, куда повесила. Я ещё тогда подумала, наверно последняя моя сумка. И больше не доставала, и других таких новых сумок у меня не было, пошли авоськи какие-то да тележки. Даже забыла про неё чтобы не вспоминать о том, что она последняя.
И вот теперь, людей о помощи просить, я решила взять её. Сама не понимаю почему. Для себя это так объяснила, что она удобная, в самый раз по размеру листа, и деньги в неё удобнее класть. На плече висит, вор не залезет.
Уже «Загорянская», а я всё сижу. Может оно и к лучшему, сейчас людей ещё больше будет. Ну а если набьётся полный поезд, как я пробиваться буду? Люди злиться начнут: нашла время, и так тесно, лезет тут, кочерга старая.
Пока молодая была, как-то и не думала о том, что такое случиться может. Кажется, что горе обойдёт стороной, что оно к другим имеет отношение. Догадываешься, что может быть всякое, но это как-то постороннее и далеко, в другой жизни. А пока влюблена была, вообще ни о чём таком не думала. Ничто для меня больше не существовало.
Чего я про любовь? А вот чего – сидят через ряд от меня по диагонали двое, девушка и парень, на разных скамьях. Ну как парень, лет сорок ему. Для меня всё равно парень. Она раза в два моложе. Восточная, полная, красивая. Читает что-то, должно быть конспекты к экзамену, он же просто на неё смотрит. И как пересекутся взглядами, он улыбается и глаза отводит. Смотрят и смотрят, улыбаются. Наконец он ей сказал что-то. Она ответила. Потом он кивнул на сидение рядом со с ним. Она к нему пересела. Он её за руку взял и стал что-то говорить, улыбаясь во весь рот.
Ух ты, быстрый какой! – с раздражением подумала я. И злость какая-то поднялась внутри меня, так что мне вроде дурно даже стало, как будто съела чего-то не то. А потом думаю про себя: чего ты старая? Тебе-то какое дело? Чего бесишься? Что не к тебе он подсел, что к тебе уже никто никогда не подсядет, разве что на скамейку к могиле, да и то случайная какая-нибудь пьянь? Вот то-то и оно, потому и злишься.
Хотя и любила я, и любила сильно, теперь у меня уже какая-то неуверенность в том, что любила. Давно это было, так что кажется, что и не любила на самом деле, а только казалось мне, что любила. Знаю я, с возрастом память и чувства старые притупляются, и уж не переживаешь, как тогда, потому и сомневаешься. Наоборот иной раз вспомню, что из всего этого вышло, как закончилось, так злюсь и проклинаю его. Поначалу горевала очень, как умер, а теперь только злюсь. А вспомню другого, с кем не вышло, так плачу иногда. Хотя вот если поменять их местами, с тем бы вышло, а с этим нет, ведь может наоборот было бы, на этого злилась бы, а о том плакала!
Улыбаюсь вдруг, и сама удивлюсь этому. Радоваться совершенно нечему, и мысли мои и обстоятельства безрадостны, но вот, показалось же мне это смешным. И маленькая надежда, крошечная совсем, засветилась во мне из-за этой моей улыбки, промелькнула мысль, что вот раз улыбаешься, значит не всё потеряно, и жизнь-то продолжатся.
Смотрю дальше на пассажиров, как бы оттягиваю неизбежное, тяну. Не попрошайничала никогда, да и вообще ни о чём никого не просила, гордая была по натуре. Люди разные сидят. Должно же быть, что есть среди них и счастливые, думаю я. Но по лицам не скажешь. Только молодые кажутся счастливыми, смеются много и взгляд беззаботный. В глазах вспыхивает что-то, как салют, прорывается ангельское чистое сияние. Но, это я знаю, у молодых тоже хватает своих тревог.
Лица по большей части угрюмые. Это я особенно заметила, когда из путешествия по Европе приехала. Меня прямо резануло то, что я увидела – это уныние на всех лицах почти, грубость, злоба. Неприятно было, несколько дней привыкала, и сама стала такой же опять. Хотя не думаю, что на самом деле мы злее прямо или несчастливее, просто другая манера поведения. У них принято так на людях себя держать. У нас наверно тоже постепенно так будет.
«Подлипики-дачные» уже. В вагон заходит мужчина с девочкой лет трёх. Они садятся напротив. Людей стало много. Он протягивает ей хот-дог и держит наготове сок с трубочкой.
– Любит хот-доги, – говорит он вслух, как бы оправдываясь за то, что маленькая девочка ест такую дрянь.
Но видно, что ей очень вкусно. Она съедает почти весь, пьёт сок, вытирает ручонки влажными салфетками. Смотрит в окно:
– Папа, сколько нам ещё ехать?
– Шесть станций вроде.
Она растопыривает пальчики и сосредоточенно на них глядит. Загибает, разгибает, пытается посчитать. Получается с трудом.
– Папа, а какая сейчас будет?
– Мытищи?
– Мытищи? – очень удивлённо произносит она.
В вагоне смеются. Заметив людей, с улыбками смотрящих на неё, она обращается в ним:
– А мы едем в Зоопарк! Смотреть енота, он мой друг.
– И других зверей тоже! – строго добавляет она, глядя на отца, как бы предупреждая его чтобы он не торопился уходить из зоопарка.
Слушаю её, и сердце моё сжимается от боли. Как будто чёрный ледяной водоворот затягивает всё у меня внутри. В «Мытищах» заходит ещё больше народу. Всё, ждать больше нельзя. И я с чувством, что совершаю роковой поступок, что-то такое, что неизбежно, но что можно было оттягивать, достаю табличку из сумки и встаю. На моё место сразу села другая женщина. Табличку я ещё не подняла, держу сбоку, у бедра. В горле пересохло, собираюсь со словами. Как же это? Как же это произошло? – думаю я испуганно. Но собираюсь. Не так уж это и тяжело на самом деле, – успокаиваю я себя, – просто надо один раз пересилить себя. Нет ничего, на что не смог бы пойти человек, когда жизнь заставит.
Я уже поднимаю табличку и открываю рот, чтобы сказать, что бог на душу положит, потому что хотя и думала заранее, что говорить, но всё вылетело сейчас, открываю рот, и тут отец этой девочки встаёт и уступает мне место. Потому что дочь его шепчет на весь вагон:
– Папа, бабушке место уступи!
– Садитесь, пожалуйста, – говорит он.
Я хочу отказаться, что-то мычу, но все теперь смотрят на меня и ждут.
Я сую лист обратно в сумку и сажусь, благодаря отца и девочку.
– Папа, она немножко на бабу-ягу похожа, правда? – громко шепчет она.
Я опять улыбаюсь, хотя вот ничуть мне не радостно. Но уж само по себе что-то улыбается во мне, глядя на эту девочку, помимо моей воли и мыслей. Я начинаю о чём-то с ней болтать, и вспоминаю свою фотографию в таком же примерно возрасте, когда я тоже была такой вот милой малюткой. Не весёлое это воспоминание, но я всё ещё улыбаюсь. Что же, – думаю я, глядя на её личико, как на саму себя, – не получилось, не удалось, ну бывает так в жизни. Дай бог у тебя всё получится.
СПАСИБО– Спасибо, спасибо, Вольфрам Селифанович! Спасибо! Спасибо! – елейным голосом говорил Алексей в трубку. И выражение лица у него было при этом соответствующее голосу – сладкое, благостное, как будто он с особой нежностью относится к Вольфраму Селифановичу.
– Спасибо! – ещё раз мяукнул он, и Селифанович на этом закончил разговор.
Но дело было не в любви к нему. Николай так общался со всеми без исключения начальниками. И даже на всякий случай с равными. И с иными подчинёнными, если предполагал, что у тех могут быть связи с кем-то из вышестоящих. Ну и просто, на всякий случай, если он не знал, что это за человек, то делал лицо шоколадным пончиком и смотрел нежно-нежно. Я бы даже сказал – предано, с готовностью на всё. Он как будто говорил этим своим лицом: для вас я сейчас всё сделаю, что скажете. Всё-всё-всё, нет никаких ограничений! Я на всё готов!
Со мной он так не общался, потому что я был ему понятен – его подчинённый, недавно студент, без всяких полезных связей, взятый им на работу по просьбе нашего общего друга. Со мной он говорил нормальным голосом, с лицом серьёзным и спокойным, иногда шутливо.
– Иван Андреевич, – в шутку называя меня по отчеству, обратился он, – ты презентацию подготовил?
– Готовлю, – ответил я. Но тут опять зазвонил телефон. Теперь звонил Андрей Молибденович, один из важных людей в компании. Он что-то поручал Алексею. Алексей, едва взял трубку, заулыбался приторно и залоснился:
– Да, Андрей Молибденович! Сделаем, Андрей Молибденович! Всё будет как вы скажете, Андрей Молибденович!
И потом, как разговор к концу подошёл, опять началось это:
– Спасибо! Андрей Молибденович, спасибо! Спасибо! Спасибо!
Я никак не мог привыкнуть к этим его «спасибо». Благодарить ведь не за что было – это ему звонили, давали задание, о чём-то спрашивали. А он, как будто ему сделали больше одолжение, рассыпался в «спасибо». И ещё таким тоном, что мне не по себе становилось. Но почему-то в такие моменты я оторваться от него не мог, меня словно завораживало происходящее.
Андрей Молибденович отключился. Алексей положил телефон, потёр лоб над переносицей и сухо сказал:
– Мудак. Не понимает ничего, а всё туда же лезет… Командовать хочет.
Тут он вспомнил обо мне, улыбнулся и спросил:
– Так о чём мы? А, презентация. Готова?
Его совершенно не смущали эти вот собственные перемены. Может быть он так привык к такому поведению, что перестал видеть в этом странность. А может ему в принципе было всё равно, что подумают подчинённые – те, кто наблюдал эти его перемены. Возможно, он и за людей нас не считал.
– Готовлю…
– А что долго-то так? – удивился он. – Там дел на пять минут.
– Не могу подобрать картинки подходящее для слайдов.
– Давай посмотрим, – сказал он.
Я открыл презентацию. Он полистал, что-то поменял в тексте, потом зашёл в поисковик и нашёл две фотографии, президента и премьер-министра. Вставил их в презентацию и каждую подписал какой-то цитатой, найденной в интернете.
– Вот и всё, Иван! – сказал он поучительно.
Тут он взглянул на часы и испуганно воскликнул:
– Ой! Бежать пора, а то на службу не успею…
Он строго перекрестился, и стал собираться.
О чём бы мы ни говорили с Алексеем, он всегда всех осуждал. Точнее, даже не осуждал, а презирал. Любого – начальника, равного, подчинённого. Почему-то мне он доверял, даже, как мне кажется, хотел понравиться. Но я уверен, что и за моей спиной он говорил про меня только плохо, исключений для него быть почти не могло.
Он делал всего два исключения. Первое – его бывший научный руководитель, под руководством которого он защитил кандидатскую диссертацию. Его он уважал бесконечно, говорил о нём только возвышенно и почтительно. Мне это, как и всё в Алексее, казалось странным. Дело в том, что его научный руководитель был старый алкоголик. Он хотя и занимал какой-то с виду значимый пост, хотя и имел какие-то достижения в науке, теперь не интересовался уже ничем. Каждое утро на работу он приходил пьяный. В тумбочке рабочего стола он всегда держал алкогольные напитки, какой-нибудь коктейль в банке и чего-нибудь покрепче. От него всегда пахло, и хотя на работе он не напивался сильно, было видно, что он нетрезвый.
Почему его держали так долго, не знаю, возможно потому что у него были какие-то связи, да и структура, которой он руководил, в действительности ничего не производила и была собранием образованных неполноценных людей, получающих мизерные зарплаты. В конце концов его убрали и поставили молодую энергичную женщину, рассчитывая навести порядок.
Мне он, кстати, по-своему нравился. Мужчина он, если не обращать внимание на пропитость, мешки под глазами, нездоровый цвет лица, переходящий от снежно-белого до сизого с лиловыми прожилками, был когда-то презентабельный и красивый. У него был приятный спокойной голос, уверенная манера держаться, и в отличие от многих алкоголиков он нисколько не стеснялся демонстрации своего алкоголизма. Было у него и обаяние, он заразительно улыбался и взгляд его сразу располагал.
Тем не менее, хотя так совпало, что мне пришлось поработать под его началом недолгое время, я не стал его поклонником, а наоборот держался с ним как-то даже слишком неприязненно.
Почитание же его Алексеем казалось мне совершенно невозможным. Тут, по-моему, вообще нечего было почитать. Ну да, – думал я, – ну научный руководитель, помог написать и защитить, ну и что? Мне тогда не приходило в голову, что если человек всех ни в что не ставит, у него должен быть хоть кто-то, кого он превозносит.
Вторым, кого он уважал, был наш общий друг, пристроивший меня к нему работать. Но тут было частичное уважение, с иронией, и некоторым даже недовольством. Стоило нам заговорить о нём, он делал скептическое выражение и протягивал тонким голосом:
– Нууу, не совсем идеально… Есть сложности, не везде удаётся прийти к понимаю…
Но к прямому осуждению не переходил, возможно, уважая то, что наш общий друг был всё-таки его старший товарищ, и связывал его когда-то с научным руководителем.
Но если мы говорили о совсем посторонним, то тут всё было ясно. Сдерживался он только, если речь шла о его подчинённых женщинах, о которых говорить грубо было просто неприлично. Про всех же начальников, с которыми он делался пупсиком и нежно ласкал их восторженными словами, он высказывался проще. Кретин, идиот, гандон, – это обычно.
Он пытался общаться со мной просто и дружелюбно. «Мне нужен напарник», – говорил он, желая тем самым подчеркнуть, что отношения начальника и подчинённого между нами излишни. Его расположенность и симпатия льстили мне, и вообще он мне тоже был симпатичен и я бы радостью выстраивал между нами партнёрски-приятельские отношения. Но ничего не выходило, и я сам был в этом виноват. Трудно стирать грань между тобой и начальством, когда ты не исполняешь свои обязанности, но только делаешь вид. Этот обман сразу создаёт большую дистанцию, мешает общению запросто, потому что ты хитришь и лицемеришь. Поэтому при нашем общении я делал глуповатое лицо прилежного сотрудника и не мог с ним общаться легко, как мог бы, если бы мы были равными.
Алексей соблюдал пост и регулярно посещал службы. Особенно по праздникам. Знал псалмы, подпевал хору. К религии он относился так же, как к своему научному руководителю – с беспрекословным уважением. Проходя мимо церкви, он всегда крестился, никого не стесняясь. Религия вызывала в нём благостное настроение.
– Слышишь, Иван, – вдруг забывал он о делах и говорил мне с ласковой улыбкой, – слышишь? Колокольные звоны.
В самом деле, звонили колокола к службе.
– Ты ходишь в церковь?
– Зачем? – не понял я.
– Ну как… Исповедь, причастие. Так хорошо, такая благодать, когда стоишь в праздник, благовония, песнопения… А крестный ход?!
Я признавался, что не очень религиозен.
Он качал головой, скривив губы, как бы не споря, но показывая, что не понимает меня.
– Жаль! А так хорошо…
Наши отношения стали быстро портиться. По моей вине. Так получилось, что в то время я влюбился, и мне стало совершенно не до работы. В юности так бывает – кроме твоей любви мира не существует. К тому же задания, которые он давал мне, я физически не мог выполнять нормально. Не потому что они были очень сложны. Они были совсем просты. Но очень времязатратны, рутинны и с моей точки зрения глупы. Перед этими задачами у меня начиналась жесточайшая прокрастинация. Я буквально не мог сесть за компьютер и начать. Я ходил вокруг него, пил кофе, курил, нервничал всё больше и больше, но приступить никак не мог. В итоге у меня начинались панические атаки, и в таком состоянии я всё же садился и делал то, что надо сделать. Делать я пытался как можно быстрее, не заботясь о качестве. Впрочем, качество не играло особой роли, потому что вся наша работа была обманом.
Мы трудились в проектной сфере – выполняли большие многомиллионные заказы. Изначально на самом верху решалось, как все деньги будут поделены, и вся работа по проекту сводилась к составлению отчётов, где указывались не проведённые в действительности мероприятия и фиктивные затраты. Почти всё получали чиновники высшего уровня – они, естественно, вообще ничего не делали, просто ставили свои резолюции за откаты. Чем ниже рангом, тем меньше денег. Непосредственно исполнители, вроде нас, получали меньше всех, но и то, мне, бедному выпускнику университета, казалось, что это много.
Однажды пришло время выплат по одному из таких проектов. Я пришёл в бухгалтерию расписываться за полученные деньги. Мне выдали какую-то сумму, которая мне показалась совсем маленькой, учитывая, что Алексей до этого много раз радостно говорил, что проект очень большой и получим мы за него хорошо.
Подписывая документы, я вдруг обратил внимание, что в графе напротив моего имени стояла совсем другая сумма, значительно больше. Наверно налоги, – подумал я, желая себя успокоить и не ввязываться в выяснения. Но всё же, хотя я и знал, что налоги по проектам бывают большие, мне так же было известно, что мы их как-то обходим. К тому же никак налог не мог быть выше девяноста процентов.
В бухгалтерии я не стал спорить, понимая, что кассир всего лишь делает то, что ему говорят, и пошёл сразу к Алексею. Он был в кабинете, работал за компьютером. Я рассказал ему о своих сомнениях. И повинуясь какой-то смутной интуиции, понимая, что просто так я ничего не добьюсь, я добавил скромно, что вообще это ведь подсудное дело: факт расхождения в документах и фактической плате…
Упоминание суда подействовало неожиданно. Он вскочил и ни слова не говоря выбежал из кабинета. Не зная, что это значит, я остался ждать. Совсем скоро, минут через пять он вернулся, достал из кармана пиджака конверт и протянул мне. С улыбкой, как всегда, но какой-то другой, сдержанной и холодной. Я заглянул в конверт, там были деньги.
– Спасибо, – сказал я.
В этом момент в церкви по соседству зазвучали колокола. Звали к службе. Я ждал, что Алексей примет умилённый вид и перекрестится, тем более церковь была видна из окна. Но он стоял неподвижно и напряжённо, как будто чего-то ждал.
Я попрощался и вышел.
В какой-то момент я вообще перестал работать. Иногда не приходил. Когда приходил, то тупо сидел за компьютером, ничего не делая. В мою голову ничего не вмещалось сверх моей несчастливой любви. Алексей долго это наблюдал, высказывал мне претензии, и наши отношения становились всё хуже. В конце концов я объяснился и рассказал ему в чём дело.
После нашего разговора я больше не появлялся на работе и не получал от него никаких заданий полгода. Время это было прекрасное. Любовь моя стала складываться удачно, и я целиком посвятил себя ей.
Но однажды он позвонил мне и сказал, что есть работа. И мои мучения начались опять. Самое тяжёлое было то, что я просто не мог заниматься этими странными бессмысленными отчётами. Нужно было выдумывать сведения из каких-то областей, совершенно недоступных моему уму. Я ни слова не понимал из того, что он писал, из того, что говорил он и наши коллеги на конференциях. Я слышал отдельные слова, но общего смысла не улавливал. Я и не хотел вдаваться в этот птичий язык, мне он казался совершенно фальшивым, созданным специально для обмана, для разговора о том, что не имеет никакого отношения к реальности. Так оно и было, этот язык и служил для того чтобы никто не мог понять, о чём идёт речь. Ведь в действительности никакой полезной работы не производилось. В этом были виноваты даже не отдельные воры-чиновники, не они это придумали – сама структура изначально имела порочную бюрократию, способную только на производство тонн бумаг с обоснованием украденных денег.
Как-то Алексей поделился своими соображениями об этом.
– Страшно представить, – сказал он с улыбкой, – если так всё устроено не только в нашей сфере, но и во всей стране. А я подозреваю, что именно так и устроено… Ведь у нас на дело из бюджета вообще ничего не попадает, всё по карманам…
И он растерянно покачал головой, как бы отстраняясь от этой ситуации и не имея к ней отношения.
Алексей меня уволил. Он не мог больше терпеть моё принципиальное нежелание работать, которое на самом деле было неспособностью. Перед увольнением я задолжал ему работу по одному проекту, и он её требовал.
– Иван, – написал он мне как-то, – если ты не пришлёшь мне её, то я сделаю так, что твоей карьере конец!
А мне в то время не было никакого дела до карьеры.
На этом мы расстались и не виделись много лет.
Потом я узнал от кого-то, что у него в семье случилось большое несчастье, вроде как погиб маленький сын. Но точно я не знал, сведения были из третьих рук, и вообще не было полной уверенности, что они про него.
Встретил я его совершенно случайно в одном учреждении, где я на тот момент работал. Выяснилось, что и он там уже давно работает, но мы почему-то ни разу не пересекались. Он был совершенно седой, но лицо оставалось свежим и румяным. В моем общении с ним теперь пропало раболепство виноватого раздолбая, и я говорил легко и непринуждённо, хотя и без искренности – всё-таки расстались мы чуть ли не врагами.
Он тоже отвечал мне дружелюбно и улыбчиво, как в начале нашего знакомства. Мы стояли на лестничном пролёте у окна с видом на храм, и мимо нас ходили люди, вверх и вниз по лестнице.
– Ельпидор Синефорович! – вдруг воскликнул он медовым голосом, глядя на кого-то за моей спиной. Лицо его мгновенно приняло хорошо знакомое мне выражение пончика, но уже не шоколадного из-за седины. Я оглянулся – это был один из важных начальников нашего учреждения.
Алексей стал что-то спрашивать у него, много кивая и заглядывая в глаза с выражением виноватого влюблённого, стоящего на коленях перед девушкой. Мне казалось, что начальнику неприятен этот разговор, но может это было просто моё личное ощущение. Сказав что-то краткое, он поспешил вниз по лестнице, а Алексей с придыханием и тонко-тонко пел ему вслед:
– Спасибо! Спасибо, Ельпидор Синефорович! Спасибо-о-о-о!
Это продолжалось до тех пор, пока Ельпидор Синефорович не скрылся из вида. Зазвонили колокола к службе. Алексей отчего-то вздрогнул, повернулся к окну и стал креститься. Мне стало дурно, я прислонился к стене.
– Ну давай, Иван! – обычным голосом сказал он и пошёл по своим делам.
_________________________________________
Об авторе:
ИВАН ГОБЗЕВПисатель. Родился в 1978 году, учился в МГУ им. М.В. Ломоносова на философском факультете. Публиковался в журналах "Нева", "Новая Юность", "Москва", "Дети Ра", "Занзивер" и других. Автор нескольких книг, в том числе романов "Зона Правды", "Глубокое синее небо" и сборника "Те, кого любят боги, умирают молодыми". Лауреат литературной премии "Честь имею". Живёт в Подмосковье.
скачать dle 12.1
