Андрей Рубанов. ТУБАНАР

(рассказ)

В начале мая по ночам меня стал бить сильный кашель.
Через месяц я сдался докторам, - они просветили моё тело вдоль и поперёк и определили туберкулёз, и я очень обрадовался.
Думал - рак лёгких, приготовился к худшему.
Тяжёлые болезни посылаются нам во избежание ещё более тяжёлых болезней.
Неприятности, проблемы, катаклизмы, и войны в том числе - посылаются во избежание ещё более крупных проблем, катаклизмов и войн.

Примерно за два года до того, как всё началось, мне был знак.
Я вдруг стал испытывать страх инфекции.
Никогда у меня не было таких страхов, всю жизнь пил из грязных стаканов, докуривал чужие сигареты, обменивался рукопожатиями с больными СПИДом. Мой круг общения всегда наполовину состоял и до сих пор состоит из подонков, убийц, барыг и наркоманов, многие сидели в тюрьмах и лагерях, многие инфицированы гепатитом, менингитом, туберкулёзом и чёрт знает чем.
Глупо бояться заразы, проживая в нижнем слое общества.
Но я вдруг стал бояться.
В метро ловил себя на том, что стараюсь отодвинуться от людей, особенно от бедно одетых азиатов. Отворачивал лицо.
Зимой и осенью перчаток не снимал.
Стал обращать внимание, как много вокруг кашляющих, чихающих и просто распространяющих зловоние.
Эта фобия - страх заразы - то появлялась, то исчезала, и никогда не мешала мне, это был не страх даже, а внезапно возникающий фантазм, важен был не он сам, а то, что его никогда не существовало - и вот он появился.
И сбылся спустя два года.
Теперь мне пришлось собрать манатки и сдаться в приёмный покой больницы.
- Два месяца, - предупредили врачи.
Я почувствовал ужас.
- Это минимум, - добавили они.
Разговор произошёл накануне; потребовалось несколько дней ожидания, прежде чем освободится койка; мне предложили на выбор новую больницу на окраине или старую в центре Москвы, я выбрал центр и не прогадал.
Двухэтажную, жирного красного крипича больницу построили больше ста лет назад, и сначала тут была богадельня, шаркали ревматическими ногами дореволюционные старушки и старички, - теперь ни следа от них не осталось, и по гулким коридорам под высокими потолками прохаживались в разных направлениях вялые люди в спортивных штанах, с лицами цвета старого асфальта, туберкулёзные больные. О старых временах напоминала только сама архитектура, полукруглые окна, и ещё часовня на втором этаже, напротив главного входа. В часовне теперь устроили столовую. Пожирая утреннюю кашу без соли и сахара, я имел возможность поднять глаза и прочитать на стене какую-нибудь фразу на церковно-славянском, вроде «спастися душам нашим».
Ситуация была неприятная, но не составила для меня большой драмы; наоборот, попадание на казённую койку означало символическое дно, конец одного важного периода и начало другого.
Чтобы пойти вверх, надо опуститься на дно и оттолкнуться.
Мне было 47 лет, опыта достаточно. Я знал, что если у человека случается спад - человек не может преодолеть этот спад простым усилием воли.
Спад остановится сам.
Человек будет скользить вниз, пока не достигнет нижней точки.

Конечно, я не собирался терять в четырёх стенах два месяца быстротекущей жизни, - в моих планах было задержаться на две, допустим, недели, максимум на три, до выяснения точного диагноза, а лечиться можно и дома.
Сосредоточенные женщины в белых халатах споро оформили новичка и отвели на второй этаж, и показали пальцем: вот твоя палата, вот твоя койка.
Мы, конечно, понимаем, что новичок заранее принял неприступный, «набыченный» вид: он полагал, что туберкулёзная больница - это что-то вроде фиилала тюрьмы или следственного изолятора. Где же современному человеку подхватить заразу, как не в тюрьме?
Новичок был, увы, не новичок в делах вынужденного сожительства. Пять лет жизни, половину молодости, он провёл в армии и в следственной тюрьме, и он приготовился к спорам по поводу места в тумбочке, в шкафу, в душевой кабине, возле открытой форточки или батареи центрального отопления.
Но в палате оказалось всего трое, и все они спали.
Я лёг и тоже заснул, чтоб не отрываться от коллектива.

Палата на четверых, разделённая перегородкой; по двое недужных на каждой половине.
Большую часть суток все спят, и я тоже.
Очевидно, на дают какое-то снотворное, или успокоительное, мы спим по двадцать часов, а когда не спим - ходим медленно, пошатываясь. На наших серых лицах одинаковое выражение неудовольствия. Нам не нравится, что мы нездоровы. Наша болезнь злит нас, мы хотели бы оказаться с обратной стороны больничного забора, - но нельзя. Мы заразны.
Мы спим, это примиряет нас с реальностью.
Даже Лёня спит: наш неофициальный старожил, ко всему привыкший. Его лечат уже три года, но без особого успеха. Препараты, трижды в день вливаемые в наши тела, действуют на всех по разному, вот у Лёни индивидуальная устойчивость. Точнее, не у самого Лёни, а у бактерий, поселившихся в его лёгочной ткани. Зато невезучий Лёня испытал на себе побочный эффект лечения: от приёма лошадиных доз антибиотиков у Лёни повредился слух, теперь Лёня всё время слышит в ушах свист. И во во сне тоже.
Напротив Лёни спит Григорьич, - его, по слухам, скоро выпишут. Он отделался легко, восемью месяцами. Он дышит шумно и свободно, он крепкий грузный мужик с низким голосом, он в точности соответствует своему имени - такие грубые сильные григорьичи всегда есть рядом с нами, они заведуют гаражами и хозяйствами, они выбираются в среднее начальство, они разбираются во всех сферах жизнедеятельности, они крепко стоят на ногах, они любому готовы дать совет или подзатыльник.
Эти двое - наши старожилы, а мы за перегородкой, я и Макс, он лежит второй месяц, по местным меркам - ничего.
Макс идеальный сосед: на его груди ноутбук, в ушах провода, в руке телефон. Максу нет и тридцати, он весь опутан проводами, - если он не спит, он в сети.
Иногда на моей груди тоже появляется экран, и на взгляд входящих медсестёр и врачей мы с Максом, наверное, составляем комическую пару, двое молчаливых, с одинаковыми проводами в ушах.
В нас, четверых, воткнуты иглы, и по трубкам в наши вены медленно втекают жидкости самых невероятных химических цветов. Бледный серо-жёлтый, напоминающий авиационный керосин, или, например, мутно-оранжевый.
Если мы не лежим под капельницами - мы всё равно лежим, чтобы унять тошноту или головокружение.
Мы встаём только чтобы справить нужду или поесть.
Ещё трижды в день нам нужно выйти в коридор и получить горсть таблеток, и тут же на глазах медсестры сожрать. Таблеток много, они огромны, и проглотить их сразу не получается, но на третий день я уже умел.
Мы - мирные, бесшумные зомби, у нас нет сил даже на то, чтобы разговаривать в полный голос.
Вчера к нам вкатили пятую койку и подселили новичка, очень простого на вид человека с оттопыренными ушами, испитого и морщинистого; дела его были совсем плохи, он едва ходил и кашлял так, что звенели оконные стёкла.
Едва растолкав манатки по шкафам, он заперся в туалете и выкурил там сигарету, дым мгновенно учуяла медсестра, прибежала, маленькая, энергичная и грубая казашка Гуля, устроила скандал. Курение каралось мгновенным изгнанием из больницы. Новичок извинялся, голос его скрипел.
Длиннорукий, очень сутулый, впалая грудь - я решил, что он пролетарий, и не ошибся. Пришёл вра, составлять анкету, спросил, кем работает.
- Шофёром.
- Что вы возили?
Он подумал и сказал:
- Коробки.
- Вы говорили, что похудели. Какой у вас сейчас вес?
- Семьдесят.
- А до того, как заболели?
- Сто двадцать.
- Вы похудели вдва раза и не придали этому значения?
Шофёр опять подумал, и морщины на его лбу покраснели.
- Нет, - ответил. - Подумаешь, похудел.
Расспросы, однако, продолжались недолго, с шофёром было всё ясно, спустя полчаса медсестра Гуля воткнула ему капельницу, и он затих.
Ночью я проснулся от его храпа.
Это был храп алкоголика, - то громче, то тише, с протяжными стонами-завываниями, со скрипением зубов; может быть, шофёру снилось, что его бьют или отнимают честную шофёрскую зарплату. Я надел штаны и вышел за перегородку.
Шофёр лежал лицом вверх поперёк кровати, ногами на полу. Я увидел, что значит похудеть в два раза. Его бёдра были тоньше щиколоток; кожа свисала морщинистыми складками.
Лёня не спал, и Григорьич тоже.
Я потряс шофёра за плечо.
- Бесполезно, - сказал Лёня.
- Пробовали, - сказал Григорьич. - Не будится.
Шофёр продолжал храпеть. Я потряс сильнее, твёрдо решил разбудить. Даже в тюрьме, по строгим арестантским обычаям, спящего можно толкнуть, если он сильно храпит. Так что я был в своём праве. Но шофёр только стонал, а потом и вовсе запрокинул голову, выставив острый кадык, и из горла потянулся сиплый вой.
- Ы - ы - ы…
Григорьич сел в кровати.
- Твою мать, - сказал он. - Это диабетический шок. У него - диабет, я слышал, он врачу говорил. Сахар в крови упал. У меня так тоже бывает.
На шум прибежала дремавшая в коридоре медсестра.
- Может и помереть, - сказал Григорьич.
Через пять минут в палате было тесно - пришёл дежурный врач, и ещё один из реанимации, и медсестра со шприцами и ампулами.
Шофёра трясло в конвульсиях. Я держал за ноги, врач из реанимации за руки. Потом меня сменил Лёня. Медсестра двигала шофёру один укол за другим.
Лично я считал, что у шофёра - белая горячка, как раз пошли его вторые сутки вынужденного отказа от выпивки, самое время начаться галлюцинациям, а может, и психозу, зависит от того, сколько он употреблял ежедневно.
Но реальность современной медицины оказалась, как всегда, богаче моих дилетантских домыслов: больному вкололи в вену и в задницу множество самых разных препаратов и быстро привели в чувство.
В какой-то момент об обмочился, но это входило в логику ситуации. Чего же не обмочиться на радостях, если едва не умер?
Очнувшись, он стал извиняться перед всеми, - на него сверху вниз смотрели шестеро - и умолять дать ему возможность переменить трусы. Он порывался встать, но вставать ему было нельзя; он хотел было, но врач из реанимации удержал.
Когда врачи ушли, я, Лёня и Григорьич подняли шофёра над постелью за руки и за ноги, а медсестра поменяла простыни.
Шофёр сипло возражал, но Григорьич велел ему заткнуться и отругал за то, что тот не следит за своим здоровьем.
По моему, я что-то ему сказал, «бросай пить, друг» или что-то в таком роде. Может, не сказал, а подумал. Голова работала плохо, в меня каждый день вливали литр самых злобных антибиотиков, которые существуют в природе. И вся история с шофёром меня только разозлила. Шофёр был в любом случае не жилец; мой ровесник, он выглядел на шестьдесят. Он явно трудно добывал свой хлеб, и его ждало безрадостное будущее, он должен был умереть в ближайшие три-четыре года от водки или болезней, вначале незаметных из-за пьянства. Человеку нельзя физически опускаться, - мы рождены прямоходящими и никогда не должны опускать к земле свои лица и свои плечи.
Скорее всего, я ничего не сказал, а молча ушёл и уснул.
А сосед мой Макс и вовсе не слышал происходящего. Он тяжело переносил лекарства и вообще плохо соображал.
Утром шофёр всё-таки встал. Я слышал, как он шаркал и пыхтел за перегородкой, звенел ложечкой в стакане - оклемался, в общем.
В тот же день его увезли в реанимацию.
После него в туалете остался вонючий дым и плавающий в унитазе пакетик с чаем.
Из реанимации его уже не вернули - не умер, конечно; скорее всего, перевели на первый этаж. Я его больше не видел.
На его месте в тот же день оказался новый человек, мальчишка лет двадцати.
Он заселился не один, с ним пришла жена, такая же юная, розовая толстуха, одетая в под «эмо», в розовое и чёрное, очень деловая. Она сама проверила матрасы и застелила постель собственным, с собой принесённым бельём.
С врачом они разговаривали вдвоём, и на вопросы отвечала в основном именно толстая шустрая жена.
Это были настоящие взрослые дети.
Оказалось, что у двадцатилетнего мужа эпилепсия, и какие-то ещё отклонения по психиатрической части, - я не слишком прислушивался.
Розовая толстуха ушла, покормив мужа из термоса чем-то жареным. Она мне понравилась. Я специально вышел в коридор, чтобы посмотреть. Девчонка была некрасива, но прекрасна, она крепко держала парня в руках.
Наступила пятница; на выходные дни многих больных неофициально отпускали по домам.
Ушёл Лёня. Ушёл Григорьич.
Эти двое были насквозь пропитаны лекарствами и не представляли для общества опасности.
Макс никуда не ушёл, ему не разрешали даже выходить на улицу. Ему запретили и курить. Ему доставалось больше всех нас, в него вливали втрое больше разноцветной фармакологии. Его привезли с кровохарканьем, и собирались, в случае ухудшения, хирургически удалить поражённую бактериями область лёгких. Врачи пообещали Максу, что отпустят не раньше, чем через год. Если бы не компьютер и не всемирная паутина, Макс, может быть, сошёл бы с ума.
Мне тоже не разрешили уйти, да я бы и не смог.
Наслаждался покоем, не выходя из горизонтального положения.
Я всегда любил выходные дни, даже если сам работал семь дней в неделю с утра до ночи; эту общую приподнятость, расслабленность, атмосферу законного праздника: небольшого, но зато неотменяемого. Самые энергичные и трудолюбивые люди по субботам и воскресеньям становятся вялыми и не спешат отвечать на входящие телефонные звонки. В больнице - тоже: не так зычно переговариваются уборщицы, и не вбегает нервная медсестра, требуя немедленно сдать кровь на анализ.
Весь день я просуществовал в непривычном состоянии овоща, дремал, жевал или смотрел кино.
Во второй половине дня к Максу пришла его девушка, и я вышел из палаты, чтоб дать им возможность побыть вдвоём. Девушка, как я понял, всерьёз любила красивого высокого Макса, иначе зачем бы ей приходить каждый день, рискуя заразиться? Конечно, таким образом она старалась доказать свои чувства.
Впрочем, она побыла недолго. Может, полчаса. Когда я вернулся на свою койку, глаза у Макса блестели. Я за него порадовался.
Мальчишка-эпилептик иногда подавал голос из-за перегородки: звонил жене и что-то излагал в подробностях. Простые люди умеют очень подробно рассказывать друг другу о разных мелочах, дует ли из форточки, болит ли зуб, а особенно - кто, кому и что сказал, и зачем обидел, и что имел в виду. К счастью, ближе к полуночи мальчишка угомонился.
Ночью у него начался приступ. Я проснулся от всхлипов и бульканья слюны. Я видел достаточно эпилептиков и понимал, что происходит. Надо было вставать, идти к нему, перевернуть на бок, а в идеале вставить меж зубов что-нибудь твёрдое, чтоб несчастный не проглотил собственный язык. Надо было, наверное, позвать медсестру. Но я не встал, никуда не пошёл и никого не позвал. Лежал и равнодушно слушал, как он хрипит и сотрясается.
Я решил, что встану, если он будет задыхаться всерьёз. Мне казалось, что если начнётся полноценная агония, если бедолага начнёт захлёбываться слюной - я пойму, почувствую момент и тогда помогу.
Но если бы я ошибся, если бы он умер - я бы не чувствовал за собой никакой вины.
В прошлый раз я встал и помог, шофёра спасли от диабетической комы, от смерти. Но чудесное спасение ничего не изменило. Люди, остановившие собрата на краю гибели, только вздохнули и тут же разошлись кто куда.
В этот раз я не встал и не помог, потому что это тоже ничего бы не изменило.
Ещё один больной. Ещё один спасённый.
И если бы он помер, этот мальчик, никто бы не обвинил меня в бездействии. И даже косого взгляда не направил бы в мою сторону.
Я отвечал только перед Богом. Но появись сейчас Бог, или его ангелы, упрекни меня в чёрствости - я бы молча кивнул. Ну да, чёрствый.
Но бесконечно менее чёрствый и беспощадный, чем сам Создатель, согнавший нас, костлявых, серых, кашляющих сипло, в одно место и заставляющий гнить заживо.
Зачем он наградил человека, в его юные годы, целым набором тяжёлых хворей?
Ну и, конечно, в голове всё время крутилась одна и та же мысль, знакомая множеству людей. А может, вообще не надо никого лечить? Может, хорошо бы слабым умирать во младенчестве, чтоб планета доставалась только сильным, здоровым, краснощёким особям?
Я слышал, как хрипение за перегородкой становится тише и затем прекращается совсем. Мальчишка задышал ровнее. Обошлось, подумал я. Помощь не понадобилась. Кто-то другой помог.
В воскресенье вернулись Лёня и Григорьич, оба деловитые и возбуждённые. Принесли мешки с харчами, затеяли пир, пригласили и меня, и Макса, но мы оба вежливо отказались. От запахов нас только сильнее тошнило. Григорьич, с полным ртом, рассказал о своих приключениях. Разбил машину. Жизнь Григорьича была со всех сторон налажена и продумана, вечером пятницы сын пригонял ему автомобиль, и выходные дни Григорьич проводил за рулём. Теперь - вот, попал в аварию.
- Солнце ослепило, - оправдывался он. - Въехал в стоящий автобус.
- Не понос, так золотуха, - мирно отвечал Лёня.
- Ничего. Выпишут - все проблемы разрулю сразу.
Спустя час Григорьичу стало плохо, открылась рвота. Снова пришёл дежурный врач, и после пяти-семи вопросов диагностировал у пациента тяжёлое сотрясение мозга. Оказалось, Григорьич не просто протаранил автобус, но сильно ударился головой.
Григорьич возражал, что голова у него крепкая, что удара он даже и не заметил, но когда ему велели лечь на каталку - подчинился сразу. Его увезли в реанимацию.
А я снова заснул.
Уже было понятно, что в этой палате я - самый здоровый человек.







_________________________________________

Об авторе: АНДРЕЙ РУБАНОВ

Родился в селе Узуново Серебряно-Прудского района Московской области. Учился на факультете журналистики МГУ. Работал корреспондентом многотиражной газеты, строительным рабочим, шофером, телохранителем, занимался предпринимательской деятельностью.В 1999—2000 гг. жил в Чечне, где работал пресс-секретарем первого заместителя полномочного представителя Правительства РФ в Чеченской республике. В 2005 году издана первая книга, во многом автобиографический роман «Сажайте, и вырастет» о жизни нелегального банкира в «лихие» девяностые.

Романы: "Сажайте, и вырастет" (2005), "Великая Мечта" (2007), "Жизнь удалась" (2008), "Готовься к войне!" (2009), "Хлорофилия" (2009), "Живая земля" (2010), "Психодел" (2011), "Боги богов" (2011).

Финалист «АБС-премии» (международная премия им. Аркадия и Бориса Стругацких) за фантастические романы «Хлорофилия» (2010) и «Живая земля» (2011), участник лонг-листа «Большая книга», четырёхкратный полуфиналист «Нацбеста».скачать dle 12.1