Андрей Радзиевский. ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ

(рассказ)


В начале робкий, а потом истерично длинный звонок в дверь. Второй час ночи, поселок погружается в сон. Первый этаж, трехкомнатная квартира – холостяцкое общежитие офицеров, в народе ласково прозванное — «Чудильник». Чертыхаясь, бреду открывать. Кроме меня, никто этого делать не собирается, братья по оружию спят молодецким сном, а звонок надрывается. Свои все дома, «неожиданных тревог» не планировалось: «Ну, кого же черт принес?!»

Вместе с желтым светом лампочки с лестничной клетки врывается вопрос в лоб:

– Спички есть?

Огромное желание выматериться и хлопнуть дверью, но сквозь еще слипшиеся веки, снизу вверх, из темного силуэта вырисовываются: на грязном бетоне голые ноги в заношенных тапочках, запахнутый, но незастегнутый болоньевый плащ, одна рука держит его полы, во второй – сигарета, на худенькой шее бьются две голубенькие жилки, подбородок скрежещет зубами, в глазах вопрос, но вот он совсем не о спичках.

Окончательно просыпаюсь, привыкаю к свету, но не сразу сообразив, что ответить без ругани, всматриваюсь более внимательно и теперь уже сверху вниз: волосы слипшимися темными сосульками по лбу, бледные щеки, плечи ерзают, шурша неуютной тканью, ненакрашенные ногти местами погрызены, меж рыжих от никотина пальцев – сигарета мятая-перемятая. Не удержанный нервной рукой плащ слегка приоткрывается и сообщает, что, кроме него, на теле, скорее всего, ничего больше ожидать не стоит.

Она первой не выдерживает затянувшуюся паузу:

– Ну, дашь прикурить-то? – пошатнулась, пахнуло изрядно выпитым алкоголем.

Иду на кухню за спичками, она идет следом, не дожидаясь приглашения. Привалившись к косяку у окна, пытается прикурить, спички ломаются, сигарета тоже. Даю целую, подношу огонь. Ладонями обхватывает мою кисть, будто прикуривает на ветру. Руки горячие, на правой блеснуло обручальное кольцо. В полумраке не видно, но почему-то вспоминаются ее ногти. Заранее знаю ответ, но все же задаю никчемный вопрос:

– Муж в море?

Встрепенулась, отдернула руки.

– Морячит, – полушепот, полухрип, – третий месяц пошел, вторую неделю засыпаю под утро. Вот пью понемножку, сначала помогало, теперь только хуже...
– Да, уже не немножко.
– Ну, перебрала чуток, сил больше нет... – неуверенно подошла, схватила дрожащими руками за локти и выпалила скороговоркой, словно боясь, что перебью на середине фразами, явно заученными в бессонных ночах. – Хочешь выпить? У меня еще осталось. Я рядом живу, пойдем ко мне. Через подъезд. Пойдем, не могу больше там одна, как в клетке... – холодная болонья щекочет мои колени, а ее ногти с каждым словом впиваются в меня всё глубже и глубже. Не могу забыть их покусанные края, наверно, по причине неуходящего раздражения от неожиданной побудки.
– Не молчи, ну скажи что-нибудь! – срывается почти на крик, руки бьются в мелких конвульсиях. «Нервишки ни к черту», – поднимаю руку, прижимаю указательный палец к ее шершавым, сухим губам:
– Тс-с-с, все спят, завтра мужикам на службу в рань.

Помогает, руки немного расслабляются, но уже животом и грудью чувствую холодное прикосновение плаща. Неожиданно отстраняется, склонила голову набок, в глазах хмельные бесенята:

– Может быть, ты импотент? – пытается сыграть на мужском самолюбии. – Так вроде рановато, обычно через четыре-пять ваших героических плаваний...
– Почему сразу импотент?
– Так ты, как в анекдоте про переполненный трамвай: «Молодой человек, вы лежите на мне уже полчаса и никаких эмоций!» – и так гаденько, пьяно хихикнула.

Явно берет «на слабо», раздражение нарастает, и почти срываюсь:

– Хочешь сказать, что передо мной уже полчаса почти голая женщина, и у меня никаких эмоций? Так у тебя... – чуть не ляпнул, на языке так и вертится: «...ногти!», но вовремя остановился. Учитывая ее состояние, реакцией может быть скандал на весь дом, соседи и так не в восторге от нашего «чудильника», а «разбор полетов» потом в политотделе ни к чему хорошему не приведет.

Она чувствует, что переборщила, «что же у нее не так?», не интересуется. Сникла, руки спрятала в карманы, но уперлась в мое плечо лбом. Сквозь шершавую ткань чувствую ее горячую грудь. Часто дыша, в голосе уже мольба и исступленная обреченность последнего штурма:

– Я тебя очень прошу, пойдем. Пойдем ко мне! – ее горячее дыхание обжигает плечо. – Пойдем. Ну не здесь же...? Хотя, мне кажется, уже все равно, хоть здесь! Хоть на плите! Не молчи, ну не мучай меня...

«Здрасти вам! Оказывается, это я ее мучаю! Разбудила, ввалилась посреди ночи... Парадокс, пришла бы одетая, по какой-нибудь уважительной причине, то я бы наверняка навязался проводить и напросился бы на чашку чая, со всем вытекающим... А тут голая, сама зовет в постель, и еще эти ногти. Бред собачий! И правда, у меня никаких эмоций. Может, и правда, пойти с ней выпить, все равно теперь не уснуть? Недаром говорят: «Не бывает страшных женщин, бывает мало водки». Выпью, смотришь и расшевелюсь...»

– Подожди, оденусь.

Откровенная радость в лице, высматривает во тьме мои глаза, ища в них подтверждение словам. Засуетилась:

– Одевайся, я пойду вперед, а ты следом. Через подъезд, пятый этаж, дверь первая налево, не звони, оставлю открытой, – на секунду замерла, схватила за руку. – Не обманешь? Приходи быстрей, – и выпорхнула.

На улице с моря тянет прохладой близкая осень, поселок погрузился во тьму, только три каких-то квартиры вдалеке, еще не погасили по три окна, и как азбука Морзе рисуют во тьме: три точки — три тире — три точки, а это ж сигнал о помощи – SOS!

Как и обещала, дверь не заперта, на кухне свет. Плотно задернутые шторы, на столе пара вскрытых консервов, на треть початая бутылка коньяка, две рюмки, одна чистая. Коньячок дагестанский, но по нынешним временам шикарно, это не корабельный спирт, испокон веков на флоте метко зовущийся – «шило», с тяжелым похмельем и вторичным опьянением от глотка воды утром.

– Извини, сама себе почти ничего не готовлю, лень, – неожиданно появилась за спиной, вместо плаща легкий халатик, волосы заколола, на лице чуть виноватая и даже уже застенчивая улыбка, щеки горят.

Опрокинул рюмку, не закусывая, она тоже. Еще по одной вдогонку. Прислушался к обожженному нутру, к голове. Ощутил неотступающую тревогу, напряжение, перекатившееся в ноги, и только трезвящую до звонкости реальность происходящего. Ковырнул вилкой в консервной банке, жирный томат соуса встал во рту комом. Она молчит, в глазах поволока, ей хватило. Налил еще, но только себе. Выпил. Не берет. Маленькое пространство кухни кажется в наэлектризованном оцепенении и какая-то удушающая, першащая в горле обреченность. Пытаюсь от нее избавиться первым пришедшим в голову вопросом:

– Твой-то когда возвращается?

Не отрывая глаз от пустой рюмки в руке, со вздохом:

– Кто его знает, как Родина прикажет. Я, наверно, очень противно выгляжу? Осуждаешь, да? А вам бы попробовать, вы там в своих лодках хоть делами заняты, а здесь одно дело – сидеть и ждать!

Хлынула и понеслась знакомая и слышанная не раз исповедь военно-морской жены, но лучше не перебивать, пусть выльет, коль накопилось:

– ...Приехала, полгода по углам мотались, потом комната в квартире на три хозяйки, и на три месяца сгинул, так там хоть не одна была... Когда ушел первый раз, только и делала, что плакала... Дождалась. И что? Придет – уже темно, уходит на службу – еще темно. Раз в три дня вахта, выходной – как новогодний праздник, – «Боже мой, кому рассказывает!», – то на неделю стрельбы, то на две в завод, то посреди ночи поднимут, то с утра в долгожданный выходной вызовут, а ты жди, жди. Жрать – не знаешь, готовить или не готовить. Приготовишь – на следующий день выкинешь. В отпуск собрались, кто-то заболел, почти с автобуса сняли и на четыре месяца ушел с чужим экипажем... Сначала плакала, потом надоело, все вытекло.
– На работу устройся, – знаю, что сказал глупость, только масла в огонь подлил, она аж глаза выпучила.
– На какую работу?! У меня диплом, я программист! Черт с ним, с дипломом этим, хотя жалко, столько лет коту под хвост. Так уборщицей устроиться – очередь... Ну, а хорошие места, вообще молчу, сам знаешь, чьи жены сидят.

Плеснул в рюмки, выпили в единении духа обид. Наконец коньячок понемножку начал проклевываться. Размяк, уперся помутневшим взором в выглянувшую из-за халата ее маленькую грудь. Не замечает моего взгляда, распаленная своей яростной речью:

– ...Ночью бродишь, до обеда спишь, потом главное местное развлечение – протащиться по магазинам, что-нибудь урвать. Вечером телевизор до сигнала: «Не забудьте выключить...», и опять ночь. Зубами в подушку, прислушиваясь к каждому шороху... – по щеке поползла пьяная слеза, – я же не сторожевой пес, я женщина! У кого-то хоть дети, а мне детей Бог не дал…

Видимо, это самая болевая точка, на которой исповедь обратилась в рыдание. Подошел, положил руки на плечи, чтобы хоть как-то успокоить. Она, не вставая, уткнулась лицом мне в живот, и футболка сразу намокла. Долго еще вздрагивала всем телом, потом глубоко задышала, притихла. Большими пальцами провел по хрупким ключицам. Вся напряглась, вжалась грудью в мои бедра.

Чувствую манящую упругость, ловлю себя на мысли: «А на ногти уже наплевать. Значит, пить хватит». Оторвала опухшие красные глаза от моей уже изрядно мокрой футболки, прошептала на выдохе:

– Подожди меня в комнате, я сейчас…

Из ванны доносится храп включенного крана. В комнате скромный поселковый стандарт, казенная мебель: шкаф, трюмо, диван разложен, постель не убрана. В углу на тумбочке телевизор, на нем подставка из голубого оргстекла, с макетом подводной лодки, вырывающейся из глубины при аварийном всплытии, с деферентом на корму в сорок пять градусов. Такие сувениры обычно моряки точат и полируют из эбонита в автономных плаваниях, чтобы скоротать свободное время, а каждый уважающий себя подводник обязательно держит такое творение дома, видно, для того, чтобы самому не расслабляться, а жены чувствовали, каково им там, на глубине. Вздернутый нос лодки как указательный палец строго качнулся: «Но! Но! Но!» Хмель под эти покачивания опять отступил, навалилось зудящее желание проскользнуть в коридор, в подъезд, на улицу, подальше отсюда, на свежий, на чистый воздух. Но в висках бьют набатом слезы: «Я же женщина! Я не сторожевой пес, я женщина!», а в теле не угасает жар от зазывного прикосновения ее груди. Вернулся на кухню, допил остатки.

– С ума сошел! – бросилась к выключателю, погасила свет в комнате. Задернула шторы. – Дом напротив! Все же видно. Ты еще одет?

Включила ночник. Халат нараспашку, моя голова пошла кувырком. Неуверенно попытался обнять, но она отстранилась.

– Погоди, брошу одеяло на пол, диван скрипит ужас, – и нравоучительно добавила, – за каждой стеной уши.

Дальше все мутно и смутно, только врезались две фразы полушепотом впопыхах: «Закрой мне рот губами, а то я буду кричать» – ну, это понятно, везде же уши, и напоследок, – «Родной мой!» – наверно, сила привычки, какой я к черту «родной». Родной бороздит просторы мирового океана...

Светает. С опаской выглянула за дверь.

 – Никого, иди.

В суете и беготне прокатился месяц, и последние две недели был ад кромешный, так как предстояла теперь и нашему экипажу «автономка», а перед ней свет не мил от проверок так, что уходишь на глубину с радостью, лишь бы подальше от всяческих проверяющих. Перед самым выходом все же вырвались, что называется «на берег». Чудом заказали под нашу холостяцкую компашку столик в единственном злачно-увеселительном заведении на весь поселок, под скромным названием «КАФЕ». С финансами было не очень, денежное содержание выдали только семейным, видно, считая, что нам – одиноким, они в море особо и не нужны. Так что, не до жиру и не до шика, но потребность снять напряжение выматывающей подготовки взяла верх. Поэтому перед мероприятием выпили «шильца» для куража, набили желудки наскоро пожаренной картошкой, на «праздничном» столе, кроме бутылки водки на четверых да по мясному ассорти на брата, ничего не предвидится.

Устроились скромно: в самом дальнем уголочке от сцены и подальше от площадки для танцев. Ближе к ней накрыт большой банкетный стол, пока не очень шумящий. Кто-то сидит с женами, сразу видно – гуляет вернувшийся с морей экипаж, и есть такая традиция – отметить всем вместе возвращение к родным берегам. Ансамбль особо не раззадоривается, неполным составом мурлыкает что-то ненавязчивое. Напрягаться им рано, все еще пока трезвые, никто не бросает синенькие да красненькие купюры, заказывая без конца то «Усталую подлодку», что «из глубины идет домой», то «Тетю», у которой «...дядя на работе...». Это всё начнется немного позже, сейчас, то там, то здесь притихнут за столами на третьем тосте — «За тех, кто в море!», выпьют, не чокаясь, первые пары выплывут на медленный танец, и вот после этого понесется...

В тесно скачущем уже на хмеле народе в какое-то мгновение взгляд зацепил что-то волнующе знакомое, сбил с лихого ритма и сковал мой танец. Присмотрелся внимательней, ничего не понял, в чем же ребус? Шикарное вечернее платье, высокий каблук угадывается в скромности движений, явно выстраданная не один час в парикмахерской укладка, яркий макияж и алый маникюр на взлетевшей плавно в танце руке. Но это мне ни о чем не говорит, и все равно приковывает чем-то неуловимо знакомым. Музыка закончилась, под руку удаляется к банкетному столу, на спине глубокий вырез, и эта необыкновенно характерная  гибкость спины... Вспомнил! Дальше танцевать уже расхотелось, побрел к своему столику. В голове сама по себе прокручивается «лента» той ночи, что началась со звонка в дверь и банальной фразы: «Спички есть?»...

Поковырял ассорти, допил, что было в рюмке, налил еще. Зал гудит, у ансамбля – перерыв, веселые крики, пьяные возгласы. За банкетным кто-то пытается переорать зал: «За милых женщин, черт возьми!» Кто-то вторит: «За наш тыл, за наших боевых подруг!» С соседнего столика сугубо мужская братия пробубнила гусарскую интерпретацию: «За лошадей и милых баб-с!» Мужская половина банкетного стола встала, кое-кто попытался выпить с локтя, кое-кому удалось. Сели. Сквозь ряды сподвижников по времяпровождению замечаю, как она прильнула к мужскому плечу, подставляя губы для поцелуя...

Причудлива память в конвульсиях: «ленту» заклинило на одном моменте, когда раскинув одеяло на полу, подошла сама. Обхватила за шею, прижалась вся от щеки до колен, лбом с неподдельной нежностью потерлась о подбородок, рука с ошарашивающей страстью скользнула на грудь, опять на плечо, на спину... Шею обжигало ее дыхание, неистовый трепет во всем теле, губы как пламя...

На сцене появился, потирая руки, уже весь ансамбль. Сейчас, как говорят, «пойдет самый жор». Теперь время – деньги, сходу грянули Макаревича: «Ты помнишь, как все начиналось? ...как строили лодки, и лодки звались: «Вера», «Надежда», «Любовь»...».

Зал хором подхватывает любимый припев:

– Я пью до дна за тех, кто в море, за тех, кого любит волна!

Мимо моего столика приятель, проходя, традиционно бросил:

– Привет! Как дела?
– Хорошо.
– Ну, а ты женись! – рассмеялся и исчез. Это у нас, у холостяков, с недавних пор самая модная шутка. Сижу и не знаю, что мне больше: смешно или грустно?







_________________________________________

Об авторе: АНДРЕЙ РАДЗИЕВСКИЙ

Родился в Севастополе. Военно-морской офицер во втором поколении. Проходя службу на Камчатском полуострове, учился заочно в Москве в Литературном институте имени Горького. В 1996 году закончил службу и переехал в Москву. Работал в «Новой газете», журналах: STEP, «Отдых», «Новости СМИ», MEGATECH, TOP FLIGHT. Долгое время был соиздателем и главным редактором международного журнала Aquatoria of Luxury Life (Акватория красивой жизни). Художественную прозу начал писать в 1982 году, рассказы и роман «Ягоды желаний» были опубликованы в литературных периодических изданиях: на Камчатке, в Севастополе, Владивостоке, Петрозаводске, Днепропетровске.скачать dle 12.1