(Глава из романа «ЧЕСНОК». Москва, Эксмо, 2018)
Двигатель отчаянно завывал, словно жаловался на зубную боль в темень кустов. То и дело, после ровных участков серпантина, автобус кашлял перегазовкой и вновь скулил обреченно и зло. Большинство пассажиров спали. Иван проснулся уже на середине подъема оттого, что отсидел ногу, и теперь разминал икру, склеенную острым нутряным электричеством. Окна автобуса запотели. Неожиданный заморозок в конце августа. Удивленный таким холодом еще летний, еще ароматный воздух, казалось, потрескивал, и звезды на ясном, без единого темного облачка, небе надменно сплёвывали в мутное зарево невидимого с дороги города редкие метеоры.
Со времени, как Иван покинул ворота базы, прошли сутки. Ещё до рассвета он добрался на рейсовом к станции «Северная» в Симферополе, оттуда на троллейбусе до центрального автовокзала и купил билет на Феодосию. Повезло, что в отходящем оказались свободные места. К одиннадцати утра он уже пересаживался на междугородний до Керчи. И если бы только они не встали на переезде перед самым шлагбаумом, пропуская маневровый, он не опоздал бы на паром. Когда автобус въехал в порт, паром дымил уже посередине пролива. По расписанию следующий отплывал в три часа дня, и украинская таможня закрылась на пересменок. Иван скучал на берегу, почесывая за ухом местного кота и нехотя листал учебник петрографии, который взялся рецензировать. Ещё летом профессор Кузнецов рассказывал про огромную очередь на российской таможне, и теперь Иван опасался опоздать на ставропольский ночной. По дороге от порта Кавказ и до Анапы Иван то и дело озабоченно посматривал на часы. Но повезло, успел.
Иван протёр рукавом запотевшее стекло и прижался лбом , пытаясь посмотреть назад. Там внизу угадывалась огоньками, оставленная в стороне Татарка. «Вот, уже и Татарку проехали», - всякий раз говорил кто-то из взрослых, когда подъезжали к городу: в автобусе, в такси, в учхозовском «газике» или в институтской «волге». И всегда после этого начинало закладывать уши, а водитель с хохотком учил сглатывать.
«Попов», - вспомнилось вдруг Ивану. Фамилия водителя «волги» была Попов. Он чаще всего возил деда по рабочим делам, его же просили иногда подкинуть невестку с внуком до Невинномысска на кисловодский поезд или отвезти Тетю Инну на Сенгилеевское озеро.
К Попову привыкли, как привыкают к неблизкому, но живущему неподалёку родственнику. В детстве, когда весь мир делится на своих и чужих особенно резко, Иван считал Попова членом семьи.
- А где Попов? - спрашивал он деда, вернувшегося из очередной командировки и снимающего в тесной прихожей свой серый китайский плащ.
- Внизу у машины. Сейчас придёт с чемоданами, - отвечал дед, подхватывал Ивана поперек живота и нес на кухню, где усадив на стол, требовал зажмуриться. «Трум-бим-Трумбия, Опля-ля», - произносил он магическое заклинание. Иван открывал глаза и видел в руках у деда коробочку с красной моделькой «Жигулей» или пакетик с набором солдатиков. В это время в прихожей уже грохотали чемоданы, которые вносил Попов, и тётка приглашала водителя пообедать с семьёй. Иногда Попов отказывался, сославшись на неотложные дела, но чаще принимал приглашение, тщательно вымывал с мылом в раковине на кухне загорелые, покрытые густой шерстью руки и вытирал их поднесенным бабушкой полотенцем. В ванную он почему-то заходить стеснялся. Видимо, казалось этому природно-деликатному и по-казачьи стеснительному великану, что есть в ванной комнате профессорской квартиры нечто интимное, что ему, простому шоферу, видеть не следует. Иван садился напротив Попова и смотрел, как тот ест, отламывая от краюхи белого хлеба щепотки, бросает их в тарелку с борщом, а потом вылавливает ложкой в сплетении капусты и свеклы.
- Почему Попов так странно ест? – спрашивал Иван тетю Инну, когда помогал ей мыть посуду на кухне. Тетка протягивала руку через плечо, стоящего на маленькой скамейке Ивана и, потрогав, не слишком ли горяча струя воды из колонки, отвечала, что, мол, привык, вот и ест так. Иван удивлялся и сильно уважал Попова, как человека, у которого есть привычка. Ему самому тоже хотелось иметь какую-то привычку или странность или что-то такое, что отличало бы его от остальных. Или это уже потом? А тогда Иван хотел быть как все, как все взрослые и все дети, хотел чтобы его принимали за своего, быть своим. Да-да, именно так.
«Чтобы приняли за своего, мало быть своим», - усмехнулся Иван, оторвавшись от воспоминаний и, словно подчеркнул эту мысль красным карандашом, потянулся, разминая спину, захлопал по карманам в поисках телефона. Часы на экране показывали половину шестого. Автобус шёл по расписанию. Последний раз Иван выходил в Армавире, где в раешной, цыкающей, матерящейся и дымящей табаком привокзальной шхере купил у ласково-хамоватой продавщицы просроченный пирожок с капустой и чай в пластиковом стаканчике. В Кропоткине Иван только открыл глаза и проследил, чтобы кто-нибудь не увлек с собой его багаж. Потом он дремал, положив голову на рюкзак, убаюканный покачиванием, гулом двигателя и какой-то музыкой, доносившейся из кабины водителя лишь мерным цыканьем высоких частот.
Автобус закончил подъем, словно выдохнул, присел, хрустнув при этом передачей, как коленками, и покатил по ярко освещенному проспекту. Иван с удивлением смотрел на новостройки, вставшие по обе стороны дороги на месте некогда бывших тут маленьких белых домиков, грушевых и яблочных садов, бараков, разгильдяйства совхозных МТС и прочих декораций детства. Он не узнавал эти места, как ни старался. Цветные короба рекламы, стеклянные фасады банков или офисов, перекрестки с такими же широкими, как та, по которой ехал автобус, дорогами. Сложно было представить, куда вели эти пути, мимо каких кварталов. В детстве город заканчивался почти сразу за стелой с надписью «Ставрополь». За этой стелой выскочками-отличницами тянулись ответить на вопрос «Что будет дальше?» кооперативные многоэтажки. В одной из них жила подруга тетки – Твардовская, Тетя Тамара Твардовская или просто «Трит», как ее называл в детстве Иван. «Трит! Трит!» - кричал Иван на пляже Сенгилеевского водохранилища, куда их всех вместе с тетей Инной отвозил Попов. И Тамара улыбалась, махала из воды рукой. Ей, наверное, нравилось это чуть иностранное, загадочное имя «Трит», напоминавшее имена героинь романов, которые все читали в журнале «Зарубежная литература». «Трит», - Иван покатал на языке это всплывшее из ниоткуда имя. Она показалось ему кисленьким, чуть покалывающим язык. Где она - Тамара? Наверное, если постараться, можно найти телефон или адрес в институте. Но надо ли?
После похорон Тети Инны, они не виделись десять лет, да и сразу после погребения - на поминках - Иван выпил, нехорошо захмелел и, кажется, наговорил ей неопрятных дерзостей, обидев. Зачем-то обвинил Трит, что та не уследила за теткой, которая уморила себя неправильным питанием и нервами.
- Где ты была, Трит? Вы же подруги!
Иван мотнул головой, стряхивая нехорошие воспоминания как капли с мокрых волос. Автобус обогнул по дуге стелу и теперь ехал вдоль знакомых домов. Вот тут раньше был магазин кооперативной торговли, где можно было купить копченое сало или мед, а там прокат. О да, тот самый прокат, где дед на лето взял для Ивана велосипед «Школьник» с высокой рамой. Иван гонял на нем вместе с друзьями по двору. Федюнину отец купил «Десну», Женька Таклыков рассекал на «Орленке», москвич Мишка Мукашов (он был самым младшим, и его тоже привозили в Ставрополь на лето) на «Бабочке» с дутыми толстыми шинами, а у Игоря Голонко по прозвищу «Головастик» был огромный зелёный велосипед «Украина». Игорь, даром что «головастик» - длинный и нескладный, ездил на велосипеде стоя, переваливаясь с одной стороны на другую, а если и садился на сиденье, то ноги его, все равно, не доставали до педалей. Иван улыбнулся, вспомнив всю их лихую детскую компанию, становившуюся его семьей на всякое лето, что его отправляли на Кавказ к родственникам.
Неожиданно автобус затормозил на светофоре. Было около шести. Иван достал из кармана рюкзака початую бутылочку с соком и, взболтав, допил сладкую жидкость. Автобус свернул на Лермонтова, потом снова куда-то в проулок и далее пробирался к вокзалу «огородами». Пассажиры, почувствовав толчки переключения передач, болтанку торможений и троганий начали просыпаться. Где-то спереди захныкал ребенок, но был зашикан матерью. Компания сзади, двое парней и три девицы, смехом и взаимными подколами не дававшая уснуть всему автобусу ещё от Анапы, зашебуршалась. Девицы ворчали сонными голосами. Раздался хлопок и шипение открываемой алюминиевой банки. Одна из девиц неизобретательно обматерила подругу, та ответила и пошла по проходу к водителю о чем-то спрашивать. Когда она пробиралась мимо, Иван почувствовал тёплую прель несвежего женского пота и перегара.
Прибыли на автовокзал. Водитель открыл двери и начал раздавать багаж. Слышно было, как лязгнул ключ в улитке замка, как хрустнули петли крышек багажных ящиков. «Ну, вот и приехал», - сказал Иван сам себе, дождался когда автобус покинут пассажиры задних рядов, выбрался на проход, закинул за спину рюкзак и потянулся к полке, на которой лежал пакет с тем, что им было куплено в Симферополе: совок, щетка, губки, пакетик стирального порошка. Туда же он бросил пустую бутыль из-под сока, осмотрел свое место в поиске вывалившегося из карманов, нашел два рубля и ключ от студенческой камералки, удовлетворенно хмыкнул, подобрал и сунул во внутренний карман куртки. «Вперёд», - скомандовал Иван себе и, задевая рюкзаком за спинки кресел, зашагал к выходу.
На улице оказалось не так зябко. Красные цифры электронного табло под козырьком показывали то время, то температуру. Потеплело до восьми градусов. Иван отмахнулся от ленивого приглашения таксиста, поправил лямки рюкзака и завернул за угол автовокзала. Тёплый южный ветер рухнул вдруг с высоких матч пирамидальных тополей под ноги и разбился об асфальт, обрызгав ароматами детства. Засаднило под лопаткой, затошнило от узнавания.
Как Ставрополь не пахнет ни один город на свете. Даже вокзальная наглость жжёной солярки и трансмиссионного масла не могли перебить, заморочить тот знакомый с раннего детства запах. Иногда Иван угадывал его середь сонма южных вздохов Симферополя и Бахчисарая. Вдруг начинало свербить тонкой, единожды сыгранной и сразу завернутой в небеса нотой. И вот уже Иван нырял в память, плыл саженками или по-собачьи, а потом стоял оглушенный. И стекало по волосам на одежду. И хлюпало под ногами лужей.
А теперь Иван шёл уверенно, быстро, пружинисто, как отбивался от пинг-понговых мячиков эха собственных шагов. Дошёл до перекрёстка, пересёк наискось, повернул налево и дальше вверх по Ленина, в сторону Осетинки. Небо светлело. Усиливающийся ветер сбивал каштаны. «Артёма», «Пушкина», «Щорса», - Иван узнавал на табличках родные с детства названия. Помахал несуразной громаде дворца молодежи, отсалютовал закрытым зонтиком «самолетику» на постаменте у летного училища и вошел под козырек бывшей гостиницы «Турист».
Уже у стойки, успокоив дыхание и следя за тем, как дежурная выписывает пропуск, подумал вдруг, что это справедливая мука – поселиться в гостинице в родном городе. Так ему, болвану, и надо.
- Поди жалко продавать, Ванечка? - спрашивала соседка, видя как он таскает к машине сумки с фотографиями и дедовским наградами.
- Да ладно вам, жизнь продолжается, - кряхтел Иван, подхватив очередную коробку. Ему было очень жалко. Но на вырученные за квартиру деньги они с Лариской собирались строить дом на берегу Сайменского канала. Уже и участок присмотрели. И даже приценились. А что Ставрополь? Северный Кавказ далеко, не наездишься.
Раньше, когда тётка была ещё в силах, она приезжала в Ленинград и подолгу жила в квартире Ивана на Петроградской стороне. Ходила по музеям и театрам, встречалась с бывшими подругами по библиотечному институту. Как-то раз Иван даже летал с ней и Бородой на Кавказ кататься на горных лыжах. Это ещё до Лариски. Тётя Инна и Борода катались лучше его, лихо и как-то даже отчаянно. Он так не умел, осторожничал, берёг купленные у спекулянта на Апрашке «атомики». А эти штурмовали склон за склоном, и казалось, что все они ровесники, хотя Ивану с Бородой было чуть за двадцать, а тётке сорок пять.
Потом она приехала на свадьбу. Подарила китайский сервиз костяного фарфора и деньги в полосатом конверте с надписью «авиа». И больше уже не виделись. Никогда.
- Ванька, надо бы тётю Инну пригласить, - в который раз напоминала Лариска, укачивая орущую дочь, - Пусть приезжает, посмотрит на внучку. Позвони или телеграмму дай.
Он соглашался, но потом забывал. Вновь вспоминал через месяц, набирал номер, но попадал на занятую линию и забывал снова.
- Шмидт! Ты послал тёте Инне поздравление с новым годом?- спрашивала Лариска.
Он хватался за голову, бежал на почту давать телеграмму, а в конце приписывал: «ждём гости». Потом они планировали заехать сюда в начале сентября, по дороге в Анапу, но не смогли, заболела скарлатиной дочка, а в Университете накинули лекционных часов. Потом на Ивана «свалилась» крымская практика, потом Тиман, потом Байкал. Потом тётки не стало.
На следующий после похорон год Иван продал квартиру и под самую крышу загрузил машину знакомыми с детства вещами. С тех пор не приезжал. Опять строил планы, но всегда появлялось что-то более важное. Хотелось в эти места отчаянно, с каждым годом сильнее и сильнее. Особенно становилось невмоготу, когда выпивал. Сидел, запершись, вечерами у себя в кабинете на Петроградской стороне, переворачивал толстые, синего картона страницы альбома с фотографиями и беззвучно плакал. А потом, чтобы никто не видел слез, открывал окно и подставляя лицо морозному петербургскому воздуху.
- Шмидт, сквозняк! Опять окно нараспашку, - кричала Лариска из кухни, - Кури в камин!
А теперь развод, и он вдруг решил приехать. Словно раньше не пускала жена. Но это не так. Это он сам.
В графе «цель поездки» Иван указал «частная», передал анкету дежурной, получил ключи и карточку гостя. Еще советский, основательный в своей неспешности лифт, ухая и подрагивая, поднял Ивана на девятый этаж. Он проскользнул мимо коридорной, спящей в холле на диване, и отыскал свой номер. Номер оказался чистеньким, уютным, с окнами, выходящими на Ленина. Иван быстро разделся, аккуратно развесил одежду на спинке стула, закрыл форточку от шума, поставил будильник на десять утра и блаженно растянулся в кровати. Заснул мгновенно.
Сон освежил. За окном шуршала шинами, кривлялась солнечными зайчиками, листопадила, позванивала и потрескивала августовская суббота. Иван принял душ, - старался быть аккуратным, но, как всегда, расплескал по полу воду. Он растёрся махровым гостиничным полотенцем, внимательно выскреб щеки бритвой и, расчесавшись, весело подмигнул себе в зеркале: «Не унывай!». Вынув из рюкзака все лишнее, пихнул туда пакет с щеткой и совком, с хрустом и аппетитом съел припасенное еще с Симферополя яблоко.
Кофейный автомат в холле не работал. Как Иван не старался, но тот либо отказывался принимать расправленные на колене десятки, либо вослед пластиковому стаканчику сразу выплевывал деньги. Отчаявшись его победить, Иван купил в киоске минералку, кивнул дежурной и вышел на улицу. Резкий, по-осеннему холодный ветер дул вдоль тротуара. Навстречу попалась девушка на каблуках и в платье явно не по погоде. Иван улыбнулся, девушка не ответила. Ивану показалось, что она отчаянно мерзнет. Когда поравнялись, он заметил на локтях у девушки гусиную кожу, поежился и под самое горло застегнул молнию ветровки.
Ветер гнал листья по проезжей части. То и дело откуда-то из-под небес срывался каштан и с глухим ударом падал на газон или тротуар. Иван остановился, поискал в траве, выбрал крупное, благородно-глянцевое, бугристое ядрышко. И потом стоял на остановке, согревая и катая его в горсти. Подошел коммерческий автобус. Иван не знал адреса кладбища, но помнил, что ехать нужно куда-то по проспекту Кулакова. На картонном щите, торчащем за ветровым стеклом машины, проспект Кулакова значился. Иван сел спереди и смотрел по сторонам, узнавая и не узнавая город. Впрочем, эту часть Ставрополя изменения почти не коснулись. Разве что сама улица Ленина была узкой дорожкой по одному ряду в каждую сторону, а не широким проспектом, как казалось в детстве.
Но вот уже забор из желто-белого известняка вокруг краевой больницы, через который они столько раз лазали мальчишками, продуктовый на углу Семашко, дальше остов кинотеатра «Дружба», а дальше – сердце Ивана заполошилось - дом. Теперь с магазинами на первом этаже, но все тот же, родной. Иван отвернулся и порывисто выдохнул несколько раз, чтобы не дай Бог не выступили слезы. Они, все равно, появились, и он сделал вид, что это солнце прыгнуло ему в глаза зайчиком из яркой витрины. Но на него никто не смотрел, кроме ребенка во втором ряду, который ел попкорн. Он доставал белые хлопья из полиэтиленового пакета грязным кулачком и смотрел-то наверное мимо Ивана на какой-нибудь представившийся ему в фантазии велосипед.
«Трум-бим-Трумбия, Опля-ля», - произнес одними губами Иван и вдруг испугался, что не найдет могил. К семейным могилам Иван ходил несколько раз еще с тетей Инной и не старался запомнить дорогу. Потом приезжал уже на похороны самой тёти Инны, и ещё один раз, когда продавал квартиру. В то лето, когда подхватила скарлатину дочка, тётка ждала их в Лариской в гости, делала ремонт, питалась кое-как, то и дело заваривая кипятком сухие супы. И возникшую вдруг где-то внутри боль пыталась по привычке глушить анальгином. Когда уже от боли невозможно стало спать, когда слабость не позволяла встать с постели, вызвала врача. Трит рассказывала, что пришла равнодушная ко всему, усталая от себя самой участковая. Она померила давление, температуру, попросила зачем-то показать горло. Потом прописала таблетки от температуры, папавериновые свечи и ушла. Через день тетя Инна потеряла сознание, когда выносила мусор. Ее нашла соседка и вызвала скорою. Сделали операцию, не спасли.
- Выходи на повороте и иди на ту сторону, - с сильным осетинским акцентом ответил водитель на вопрос Ивана, доедет ли до кладбища, - Две остановки, но пешком не ходи, долгие остановки, большое расстояние.
Иван поблагодарил, протянул незнакомой девушке у окна согретый в ладони каштан и вышел, где было указано. Девушка без любопытства взглянула на Ивана через пыльное стекло автобуса. Добравшись, он пару минут бродил вдоль лотков. Наконец выбрал три большие корзины с аккуратными искусственными цветами разной окраски, приценился и зашел в вагончик, в котором располагался буфет. У прилавка толпились водители такси и маршруток, обменивались шуточками, подтрунивали над грудастой продавщицей. Иван дождался своей очереди и попросил кофе. Продавщица, не глядя на Ивана, равнодушно сыпанула в целлулоидный стаканчик растворимый порошок из большой банки, туда же кинула прозрачную ложечку и включила кнопку электрического чайника.
- Подождите, мужчина. Сейчас закипит, - она собрала мелочь из тарелки на прилавке и высыпала в кассу.
- Ехать надо? – осведомился похожий на Митрича водитель с золотой фиксой во рту.
Иван отрицательно помотал головой.
- А то смотри, у меня дешевле, чем у них, он указал пальцем на мужиков, которые только что вышли из буфета и теперь прикуривали все вместе от одной зажигалки, пытаясь своими телами закрыть пламя от ветра, - Если что, подходи, черный форд. У меня одного такой, не перепутаешь. Дешево отвезу, если нужно подожду. Может, до могилы подбросить?
Иван улыбнулся неожиданной иронии этого «подбросить до могилы» и вновь отказался.
- Спасибо. Не надо подбрасывать. Но буду иметь в виду.
Водитель наклонил голову, посмотрел Ивану в глаза.
- Не местный? Приезжий? Откуда?
- Из Питера, - Иван принял от продавщицы стаканчик кофе и теперь размешивал сахар.
- То-то слышу, говоришь не как у нас. Как-то угловато.
- Заметно? – Иван сделал вид, что удивился.
- А сразу слышно, если человек не отсюда. У сеструхи муж из Москвы. Как это будет? Свояк что ли?
- Наверное, - Иван пожал плечами и отхлебнул сладкую горечь из стаканчика.
- Он так же разговаривает, только более резко, словно каркает. Только побудет у нас с недельку другую, начинает округляться. И тут, - водитель показал на живот и хохотнул, - и тут, - он высунул кончик языка, - Здесь же казачьи места, люди с Москвы, да с Ленинграда, или как там, с Петербурга, как камушки отколотые катились. А как камушки катятся, так и округляются. Вот и язык округлился.
Иван подивился неожиданной образности речи таксиста.
- Вот, - продолжал тот, - нашего-то всегда в Москве найдёшь, услышишь по тому как ходит, да как разговаривает, потому как округлость никуда уже не денешь. А ваш сюда приедет, поживет, да и станет как все, обкатается. А не станет, так чужим проходит и не поймет, почему. Ну, ты подходи, как дела свои сделаешь, отвезу. У тебя тут кто?
- Все, - ответил Иван, - У меня тут все.
Допил одним глотком кофе, бросил стаканчик в мусорное ведро, хлопнул таксиста по плечу и вышел из буфета.
Он купил присмотренные корзинки, отказался от сдачи, которую из глубоких карманов с мелочью и чеками-бумажками пыталась выковырять пожилая торговка, прошел через ворота и отправился вверх по асфальту. Ветер усилился. Пирамидальные тополя вдоль дороги сердито вздыхали кронами, кряхтели ветками, как пинаемые в бока сварливые старики. Корзинки парусили в руках. Вдоль обочины зачинались маленькие смерчики, которые поднимали в воздух песок вместе с опавшими листьями, конфетными фантиками и прочим мелким мусором. На зубах скрипели песчинки. Он сплёвывал, и ветер сразу относил плевки в сторону.
Миновал кладбищенскую часовню и свернул на одну из боковых аллей, идущую вдоль дорогих, основательных армянских мемориалов. Дорожки, засыпанные мраморным щебнем или вымощенные плиткой, искусственные газоны, холодный глянец черного габбро, изобретательные в своей строгости памятники. Армяне, казалось, серьезнее других относились к переходу в иной мир. За торжественной роскошью могил стояла традиция поколений, когда каждая могила стежок, место, где нить плотно связывает настоящее с прошлым. Тем более тут, на чужой для земле Северного Кавказа. Впрочем, чужой ли? Дом – это там, где живешь и где могилы предков. Приняла земля однажды твоих мертвецов, не взорвалась бомбой или миной, не чавкнула болотной жижой в случайности или нелепости войны, не лопнула от стыда, это твоя земля. Имеешь право.
На перекрестке Иван засомневался, постоял, прислушиваясь к себе, потом кивнул, свернул на левую аллею и зашагал уверенней, пока не вышел на открытое пространство. Слева гремел камнем о железо карьер, впереди, за рощей, на насыпи уютно посвистывал маневровый паровоз. Иван узнал это место. Трансформаторная будка. Мусорные баки в тупике. Теряющаяся в траве колея. Край городского кладбища, как край мира. По едва угадываемой в высокой траве тропинке он направился к видневшимся среди берез надгробиям.
- Ну, здравствуйте, дорогие, - выдохнул Иван и уже не смог сдерживаться, зарыдал словно залаял. Отплакав, достал из рюкзака небольшое пластмассовое ведро, купленное в Симферополе, сходил за водой. Надорвал зубами маленький пакетик со стиральным порошком и высыпал часть содержимого в воду. Снял куртку, засучил рукава у рубашки и, чуть ёжась от холодного ветра, на коленях истово, словно молясь, начал тереть щеткой поверхность камня, уничтожая следы грибка, мха и прочей грязи. Подрезал буйно разросшиеся кусты, из веток связал веник и тщательно вымел дорожки, предварительно до бетонных плит срезав совком уютную бахрому дерна. Не прерываясь, он проработал три часа кряду, говоря со своими вслух, рассказывая, вспоминая, иногда даже похохатывая.
Ветер, как сердитый завуч, то и дело выталкивал на открытое пространство неба взъерошенные, подобные разбуженным школьникам тучи, выстраивал их напротив солнца, заставляя Ивана, работающего в одной рубашке, ежится в тени, но потом давал им подзатыльник, и солнце вновь пригревало влажную от пота спину. Последний раз сходил Иван с ведерком на перекресток, вернулся по извилистой тропинке, стараясь не расплескивать воду, и широким потоком смыл мыльную пену с мраморной крошки дедовского надгробия. Потом встряхнул руки, вытер о штаны и раскатал рукава. Собрал щетки и губки в пакет и вместе с ведром притулил в глубине куста сирени «до следующего раза». Встал напротив могил и прочел вслух не очень уверенно, как запомнил, строчки заупокойной молитвы, назвав по очереди имена деда, бабушки и тётки. Перекрестился, закинул за спину полегчавший рюкзак и той же тропинкой пошёл обратно. До поворота оборачивался, стараясь оставить в памяти контрастный отпечаток солнечного августовского дня у могил Шмидтов.
Под горку он быстро дошагал до выхода с кладбища и махнул рукой уже знакомому водиле с золотой фиксой, скучавшему у стенки буфета. Тот бросил окурок, кивком пригласил Ивана за собой и, вертя на пальце связку ключей, пошел через стоянку к старому, явно помнившему ещё падение Берлинской стены, форду Scorpio.
- Куда поедем? – спросил он, заводя двигатель.
Иван подумал, что теперь не помешает и выпить.
- До «Альбатроса».
Обратную дорогу Иван не запомнил. Может быть, он даже спал. Очнулся лишь, когда таксист припарковался напротив «Альбатроса» и, погремев чем-то в бардачке, вынул оттуда напечатанную на принтере визитную карточку
- Звони, если в аэропорт соберешься или на вокзал.
- А до Симферополя довезёшь? – спросил вдруг Иван.
- В Крым что ли?
Иван кивнул.
- Когда?
- Завтра.
- Это километров восемьсот получается? – Таксист потёр ладонью шершавый подбородок, - С тебя три тысячи и поехали.
- Договорились, - Иван взял визитку, расплатился и аккуратно прихлопнул дверь.
- Я позвоню, - крикнул он.
Таксист махнул рукой, включил поворотник и резко стартанул с перекрестка.
В «Альбатросе» теперь располагалось агентство недвижимости. Продуктовый нашелся через полквартала в пятиэтажке. Иван вспомнил, что раньше в этом доме был магазин «Ракета». Растерявший былую респектабельность, весь свой гастрономический лоск, магазин поджался до размеров небольшого отдела, но все ещё продолжал существовать. Удивительно, но пахло так же, как и раньше – теплым бакалейно-молочным коктейлем. Иван побродил вдоль прилавков, посмотрел на цены, загляделся на селедку с красными глазами, выложенную на помятом алюминиевом поддоне, грустно отметил отсутствие в молочном отделе стеклянных бутылок с широким горлом и прошел к вино-водочному. Здесь образовалась небольшая очередь: милиционер, только сменившийся с дежурства и просивший продавщицу дать ему что-то, чтобы «сразу отрубиться», двое молодых ребят и пожилой мужчина в офицерских брюках с красными кантом, в наброшенной поверх розовой рубашки старой болоньевой куртке. Продавщица не торопилась. Она спокойно и внимательно обслужила милиционера, принеся и показав несколько бутылочек с дешевым коньяком, отговорила ребят брать выбранную ими водку, предложив другую, и долго перебирала горсть мелочи, которую ей высыпал в ладонь мужчина за большую пластиковую бутылку крепленого пива.
Очередь дошла до Ивана, он попросил бутылку настойки «Стрижамент» и шоколадку. Покидал покупки в рюкзак, сгреб сдачу, поблагодарил и вышел на улицу. Вдоль магазина на складных стульчиках сидели бабки и продавали кто чеснок, кто яблоки, кто кабачки. Иван вежливо отказался от предложенного кабачка и покрутил в руках румяное, восковое яблоко.
- Сколько? – спросил он.
- Тридцать пять за кило, - ответила хозяйка яблок и сама же сбила цену, - Что, дорого? Да тридцать отдам, да что там, бери за двадцать пять!
Иван достал из кармана три смятые десятки, расправил, протянул старушке, взял из коробки еще одно яблоко и пошел дальше.
- Погоди, сынок, много! Ты много дал, за кило двадцать пять, а ты только два яблока взял.
- Да ладно, - отмахнулся Иван, - ерунда все, мне закусить, а за такую цену в горло не полезет, стыдно станет. Спасибо Вам!
- Тебе сынок спасибо! – запричитала женщина, - Дай Бог здоровья, хороший, видать, человек. Возьми хоть чесночку!
Иван вернулся, выбрал самую маленькую головку, вновь поблагодарил и, почувствовав, что краснеет, быстрым шагом пошел вдоль улицы.
Чем ближе Иван подходил к дому, тем жарче становилось у него в голове. Как не урезонивал он воспоминания, как не отгонял слезы, а чувствовал, что еще чуть-чуть и вновь расплачется, как на кладбище. Только теперь вокруг окажутся люди, а выглядеть это будет отвратительно. Не доходя квартал, он свернул во двор, достал настойку, ловко свинтил пробку и отпил несколько хороших глотков. Сунул бутылку обратно, протер в ладонях яблоко и яростно надкусил. Сок брызнул острыми кислыми фонтанчиками. «Трум-бим-Трумбия, Опля-ля», - подумал Иван, хрустя яблоком, - «Опля-ля и опля-ля». От головы отхлынуло. Иван доел яблоко, бросил огрызок в чью-то клумбу, вышел на Ленина и почти уже бегом добежал до знакомого с раннего детства перекрестка.
На этом перекрестке он с бабушкой колол лед по весне маленькой лопаткой и детским ломиком. Лед отбивался аккуратными льдинками, и льдинки почти сразу подмывались, играющим солнечными зайчиками, ручейком талой воды. Кораблики, которые они с дедом вырезали из деревянных чурочек, двух и трехпалубные кораблики, с деревянными мачтами и парусами, аккуратно простроченными теткой на швейной машинке «Rodom», плыли по ручейку шальной флотилией вдоль улицы, каждый миг норовя перевернуться. Так плыли когда-то кораблики отца, а до этого, вне всякого сомнения, кораблики деда, пока тот был всего лишь мальчиком.
Иван помнил, как это было здорово. Наверное, это входило в обязательную программу воспитания всех мальчишек: кораблики, кормушки для синичек, клумба с ноготками перед подъездом, детский телескоп на балконе, в который показывали марс – планету, что светилась розовым светом. «Если к месяцу прибавить палочку и получится буква «Р», то Луна растет, а если «С», то спадает», - эти истины открывались Ивану здесь. Тут. В этом доме и в этом дворе.
А теперь Ивану показалось, что он подобен спускаемому аппарату космического корабля, который в пламени и дыму падает с небывалых высот, где вакуум, тишина, молчание и покой. Падает прямо на землю. Он уже ощущал повышающуюся температуру. Возможно, это был только алкоголь.
- Шмидт, не дури и забирай все ковры, - кричала Лариска в трубку. На заднем плане гомонили девочки, - Это хорошие ковры ручной работы. Теперь такие не делают. И это память. Книги отсылай почтой, не надо такую тяжесть везти на машине.
Он паковал книги и относил на почту. Много книг. Он отправил посылками почти всю дедовскую библиотеку. Что-то, конечно, подарил соседям, что-то просто оставил в квартире будущим хозяевам. Теперь в квартире жили посторонние люди и может быть, читали их книги.
Иван завернул за угол, потянул на себя рассохшуюся старую дверь первого подъезда на тугой пружине и шагнул внутрь. На лестнице пахло, как раньше: чьим-то борщом, пирогами и кошками из подвала. Поднялся до почтовых ящиков. Поковырял мизинцем в отверстии, как делал это мальчиком, потом еще один пролет. И вот уже замер перед дверью их квартиры. Это уже была другая дверь, не прежняя деревянная, с кнопкой механического звонка посередине, а новая, металлическая, сверкающая латунью ручек и замочных скважин. Другая дверь. В другую жизнь. Не в его.
Иван достал из кармана чеснок, выломал дольку, очистил, сунул в рот и разжевал. Чеснок был ядрёный, молодой, этого года. Во рту пылало. Иван морщился, но продолжал пережёвывать острую кашицу. Когда стало совсем невмоготу, он отвинтил крышку бутылки и запил несколькими длинными глотками настойки. Огненная лава промчалась по пищеводу, попала в самое сердце, где в миг выжгла печаль.
- Вот так, - сказал он, закупорил бутылку, спустился по лестнице и вышел из подъезда.
Ещё немного погулял по двору, потрогал холодную сталь натянутой для белья проволоки, посидел с минуту на скамейке у соседнего подъезда и неторопливо побрел вниз по улице Короленко к школе. Здесь немногое изменилось, и это было приятно. Те же, выкрашенные потертой охрой дома с деревянными лестницами внутри, те же сады вокруг домов. Даже вспучившийся от мощных ростков пирамидальных тополей асфальт был тем же самым. За все эти годы его ни разу не переложили и не поправили даже на тротуаре.
- Лужица! Еще лужица, - так кричали они вдвоем с черноглазой Катей Шмелевой, младшей Ивана на два года. Кричали и шлепали ногами, обутыми в цветные резиновые сапожки по не успевшим высохнуть после вечернего дождя маленьким зеркальцам, смеющимся отражением фонарей.
- А ты, Ванечка, спроси Катю, почему у нее такие темные глаза.
- Почему?
- Потому что Катя не закрывает глазки, когда ей моют голову, потому у нее они такие карие.
Так же Иван говорил своей дочке, свято веря в эту формулу:
- Если не будешь закрывать глазки, они у тебя станут не голубые, а карие.
Дочка глаза не закрывала, но они остались у нее все того же небесного цвета. И это было странно для Ивана. Он же верил. И в то, что нельзя есть с ножа, потому что можно стать злым верил. И не ел с ножа. Даже на Полярном Урале ел вилкой. Борода смеялся, а начальник партии Серёгин обзывал его аристократом. Он не выпендривался. Он просто не хотел стать злым.
Школа форсила свежей краской и новыми оконными рамами. Через металлические ворота он вошёл на школьный двор, миновал спортивную площадку, где все такими же неизменными оставались четыре тополя, росших с тех времен, когда в школе учился отец. Потом Иван долго искал дырку в заборе, чтобы перелезть в лес. К сентябрю все дырки заделали, где-то просто заварив лазы, где-то заштопав стальной проволокой. Наконец, рискуя порвать брюки, он просто перемахнул через забор и спрыгнул на плотную подушку из опавшей листвы. Торопясь, пробежал знакомой с детства тропой до широкой, освещенной солнцем аллеи. Тут он остановился, закрыл глаза и долго стоял, вдыхая лесной воздух, полный прелого дуба и легкой досады где-то очень далеко плавящегося битума.
Наступая на опавшие листья, он добрел до конца аллеи и спустился в овраг. Журчал родник, в высоких кронах чинар переругивались невидимые снизу птицы – не то сойки, не то галки. В глубоком бассейне, сложенном из такого же известняка, что и забор краевой больницы, манила абсолютной плоскостью зеленая, тугая вода. Иван посмотрел по сторонам. Странно, но в субботу гуляющих не оказалось. Только тени вечно отступающих солдат таманской армии в полном молчании спускались по склонам, скользя каблуками прорванных ботинок, чтобы растаять в полосах, пробивающегося сквозь кроны дымного солнца.
Иван опустил рюкзак на землю, скинул с себя все и ласточкой прыгнул в воду. Несколько гребков и уже вылез, держась за гладкие перила из нержавейки. Вытерся майкой и спешно оделся. В ступнях покалывало приятное электричество. Сразу стало тепло и хорошо, как будто оказался он в начале координат этого мира и возможным стал любой из путей. Оставалось выбрать и вступить на небесную - паутинной толщины - линию, прочную как поставленный на ребро плоский, невсамделешный мир. Он выбрал и через сутки снова был в Крыму.
_________________________________________
Об авторе:
ДАНИЭЛЬ ОРЛОВРодился в Ленинграде. Окончил геологический факультет Ленинградского университета. Несколько лет работал геологом на Севере. С конца девяностых работает главным редактором. Публиковался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Зинзивер» и др. Автор книг прозы «Северная крепость», «Офис-дзен», «Долгая нота», «Саша слышит самолёты». Произведения переведены на сербский и датский языки. Лауреат премии им. Н,В. Гоголя, дипломант Волошинского конкурса. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Председатель оргкомитета Большого Фестиваля Малой Прозы (БФМП), член русского ПЕН-Центра, президент фонда «Русский текст».
скачать dle 12.1
