(рассказ)
Говорят, когда-то давно, до самолета, соседку ласково звали Танечка. Или Танюша. До самолета Танечка легко порхала по лестнице в зеленом платье с оборками. И жила она, будто танцуя: вешала белье на веревки во дворе, мыла кафель лестничной клетки, бегала рано утром за железную дорогу, в техникум. Стройная, статная, окутанная свежим сиреневым ветром, высматривала кого-то вдали и торопливо постукивала по дорожке каблучками новеньких туфель. В глазах у нее плескались плотвички-смешинки, золотистые мальки-насмешницы. Она напевала грудным голосом, начесывала каштановые волосы и носила высокий шиньон, а еще мечтала встретить летчика и уехать с ним далеко-далеко, к морю. За это ей дали ласковое прозвище «артистка». И с любопытством наблюдали из окон, с кем это Танечка вернулась домой так поздно.
Всем было интересно, что будет с ней дальше. Все чего-то ждали, гадали, как сложится ее жизнь. Это была тайная розово-белоснежная лотерея городка, где она жила. Соседям и тетушкам из окрестных домов было небезразлично, что Танечка в итоге получит за свою красоту, правильно ли распорядится собой. Старушки на лавочках гадали, как у «артистки» выйдет: обычно или все же по-особенному, неожиданно и удивительно. Опустив вязанье на колени, старушки поправляли под подбородками платочки и вслух между собой раздумывали: потеряет Танечка голову, распустит все по ветру или вовремя спохватится, будет благоразумной. Некоторые, вроде одной злобной яги с клюкой, поджимали губы, вспоминая свою молодость и ветерок, который однажды превратился в вихрь, все унес, все разрушил. Им вроде бы хотелось для Танечки счастья, но было горько за свою сложившуюся по-обычному жизнь. Поэтому такие старухи были уверены, что и у «артистки» выйдет как всегда, как у всех. Но они тоже продолжали внимательно следить за ней. Любовались легкой походкой, кружевными кофточками, пышными юбками, новенькими туфлями на каблучке-рюмке. И зачем-то немножечко верили – а вдруг Танечка встретит летчика, высокого, вихрастого, с выправкой. И он увезет ее далеко-далеко, к морю. Всяко бывает, аэропорт ведь совсем близко.
Была у Танюши школьная подруга, похожая на нее как родная сестра, если бы девушки зажмурились и не двигались. Но в движении была эта Галина черноглазая, хохотливая, еще та штучка, с ветерком. Уже смолоду Галина вызывала у всех тревогу и опасения. Потому что слишком решительно пререкалась она по вечерам с матерью, слишком громко смеялась с парнями в сумерках, почему-то однажды горько плакала, возвращаясь с электрички. Никто особенно за Галиной не приглядывал, не интересовался, куда она идет, потому что насчет нее уже тогда все было ясно. Серый ветер подъездов и сквозняк подворотен нашептали, что еще школьницей носила Галина в портфеле плоскую бутылку коньяка, для дерзости, как в ненаших фильмах. А еще будто бы всегда была у нее в сумочке пачка папирос, чтобы угощать парней и тут же с ними знакомиться.
Иногда соседки, ожидая автобуса, устав помалкивать и раздумывать о своем, принимались девушек сравнивать. Таня живет на втором этаже, с матерью, Клавдией Николаевной, заведующей промтоварным магазином. А отец у них погиб на войне. Мать одевает Танюшу с иголочки: туфли-лодочки, плащ, пальто-букле. Галина живет на пятом этаже, с матерью и бабкой. Про отца Галины ничего не известно. Зато известно, что мать и бабка Галины работают в пекарне, на Жилпоселке. Часто под вечер к ним заявляются забулдыги, играет музыка, слышны пьяные выкрики, грубый смех, пляски и ничего хорошего. Глаза у Танюши похожи на ягоды черной смороды, еще неспелые, твердые, но уже сладкие. А глазки Галины напоминают перезрелые, надтреснувшие от жары вишни. Танечка всегда пританцовывает и мечтательно улыбается по пути в булочную. Бежит, едва касаясь земли. А Галина глядит с вызовом, говорит низким, грубоватым голосом и через слово отшучивается. Она врывается во двор как вихрь, в старом материном платье, ее правая нога чуть косолапит, но мужики почему-то от этого замирают и забывают, чего хотели сказать. Сравнив подружек подобным образом, завидев вдалеке автобус, соседки на остановке пожимали плечами, удивляясь, что может быть общего у таких разных девушек, почему они не разлей вода.
В тот день Танечка с Галиной спешили по аллее на танцы, в санаторий летчиков. Их новенькие туфли одинаково цокали по асфальту, а смешки-монетки раскатывались по округе и сверкали на крыльях синего дворового ветра. Парни в тельняшках задерживались возле окон, поглядывая то на одну, то на другую, так пристально, будто разыскивали десять отличий. Мужики в майках, засмотревшись им вослед с балконов, замечали, что две девушки идут вместе, в легких платьях с оборками, с маленькими сумочками под мышками. И тогда мужики закуривали новую папиросу, чтобы втянуть горький дым и ненадолго забыть ту боль, что бродит внутри и не дает им уснуть.
Мало кто обратил внимание в тот вечер, что Галина очень спешила, шептала Танечке: «Побежали, скорей!» Галина летела чуточку впереди, как вихрь, как ураган. В санатории у нее был летчик – стройный, голубоглазый, «с выправкой». С летчиком Галина уже месяц гуляла, от него возвращалась домой за полночь, а потом до утра пререкалась с матерью. В тот вечер она спешила на танцы, недоумевая, почему он три дня не звонил. Вот что потом насвистывал серый сквозняк подъездов: будто бы на аллее санатория, возле корпуса с бильярдом, шахматами и танцплощадкой, летчик говорил Галине: «Ну пойми меня правильно!»
Он стоял чуть в стороне. Курил, рассматривая черные ели. Она покачивалась, словно ожидая приглашения на танец, отвернув лицо к воротам, в темном кругу потухшего фонаря. Каштановая волнистая прядь выбилась из пучка, липла к щеке. Она сжимала сумочку, слушала и не понимала, о чем он говорит. Слова разлетались, как серые моли, как бесцветная шелуха тыквенных семечек. Галине казалось, что это неправда, что он просто разыгрывает. Она была уверена: он не такой. Хотелось закричать, ударить его в грудь, но она сдержалась.
Не дослушав, Галина повернулась и решительно направилась к воротам санатория, уверенная, что он бросится следом. Она знала: он побежит вдогонку и сейчас, вот сейчас положит руки ей на плечи и резко развернет к себе лицом. Она шла по дорожке к воротам, гордо и яростно хрустя каблучками по гравию. Она слышала, отчетливо слышала его шаги за спиной. Она не оборачивалась, ждала окрика, шла по шоссе мимо бетонного забора санатория, среди голубых елей и высоких сосен в черных папахах. На повороте дороги, откуда уже видны окраинные дома и тусклые зеленые омуты фонарей, Галина незаметно обернулась и обнаружила позади пустое шоссе. В этот момент в ней что-то хрустнуло, заставив сжаться, съежиться и обнять себя за плечи от неожиданной волны холода. Ее походка стала растерянной, сбивчивой поступью одинокой женщины в темноте. Потом она прибавила шаг, перешла на бег, превратилась в ураган. Ее волосы растрепались, голубь разодрал ей горло коготками, вырвался и закружил над шоссе, предвещая беду. Так потом говорили, хоть никто этого и не видел. Вокруг были пятиэтажные кирпичные дома, черные-пречерные подъезды, дверями которых играл синий ночной ветер, срывающий и уносящий на своих крыльях ее всхлипы и запах крови с искусанных губ. Она сидела на спинке скамейки, сдвинув мысы стоптанных туфель. Она плакала, а потом с горькой насмешкой шептала: «Не улетела, дура, на самолете. А залетела!» И ветер разносил в подворотни ее смешки, всхлипы, бульканье плоской бутылочки, запах коньяка.
Но после того вечера Галина совсем не изменилась. Так же вихрем врывалась она во двор. Так же сипло смеялась возле подъезда. Все чаще ее видели с Колькой Песней, еще тем типом, карманником, которого не раз вызывали в милицию и отчитывали за тунеядство. Уже тогда на правой руке у него была наколка-якорь. А на левой – наколка в виде розы, под которой написано расплывчатое, голубоватое имя «Люба».
Однажды Галина сидела на лавочке, пропуская мимо ушей болтовню и смешки Кольки с приятелем. Немного взгрустнув, она отвернулась от прокуренных парней, окончательно выпала из разговора. Засмотрелась туда, где по полю в темной траве перекатывались ветра. И неожиданно увидела их. Танечка под руку с летчиком медленно шли по тропинке. Галина проглотила слово, ее смешок осекся. Она застыла и в ужасе наблюдала, как они надвигаются в медленном задумчивом танце все ближе и ближе к подъезду. Пропуская мимо ушей смешки и басистую грубую болтовню Кольки, Галина онемела, не в силах уместить в себе все, что узнала и о чем догадалась. Потом она рывком придвинулась к Кольке, неловко обняла за плечи, прижалась к нему, стараясь спрятаться, надеясь, что Танечка ее не заметит, а летчик – не узнает. К счастью, они прошли под балконами, тихо переговариваясь, смеясь, так и не разглядев никого в сумерках. Когда они входили в подъезд, Галина отодвинулась от Кольки, прижала коленки к груди, ее глаза превратились в холодные черные омуты. Затаив дыхание, она наблюдала, как летчик пропускает Танюшу вперед и сам исчезает следом в сыром фиалковом сумраке подъезда.
Хулиганы в то утро вывернули лампочки во всем доме. Танечка с летчиком поднимались в потемках по лестнице, отбрасывая черные тени на стены, изрисованные углем. Она шла чуть впереди, он неслышно шагал следом. И из-за этого Танечке казалось, что лестничные пролеты ярко, празднично освещены, чисто выметены, как в парадном дома героев войны, где каждому хотелось бы жить. Летчик поймал ее руку, прижал к груди, притянул Танечку к себе, будто приглашая на вальс. Они остановились в сером сыром сумраке, коснулись губами, потом целовались возле фиалкового окна между первым и вторым этажами. Он прижимал ее к стене и медленно терпеливо обыскивал изгибы ее тела, его теплые впадины. Танечка застыла, боясь пошевелиться, не зная, сколько еще нужно позволить, как далеко можно пустить, когда лучше и правильнее вырваться. Она была уверена в одном: ветер подъезда в этот момент нес на своих крыльях ароматы полевых цветов, жасмина и кувшинок.
Чуть позже, в увешанной красными и зелеными коврами комнате сидели смущенная Танюша, Клавдия Николаевна в кружевной кофточке и летчик, вихрастый, стройный, в синей форме. Сначала разговаривали тихо и чинно: о погоде, о санатории, о городке и аэрофлоте – при свете зеленого абажура, за столом, накрытым красной плюшевой скатертью, на которой так хорошо смотрелась его синяя форменная фуражка. Клавдия Николаевна недоверчиво слушала, присматривалась к летчику, сомневалась, поджимала губы. Потом, для проверки, она вынесла три хрустальные рюмочки и пузатую бутыль наливки. Летчик откупоривал бутыль неумело, но по-мужски, наливал в рюмки весело, но без задора, предложил выпить за знакомство и «за вас, мама». Он осушил рюмку залпом, но без жажды и жадности. По второй выпить отказался, даже заслонил рюмку рукой. А потом, подумав, простодушно добавил: «А вот поужинать бы не помешало!» Клавдия Николаевна обрадовалась, всплеснула руками. Они переместились на кухню, ели за столом, на клетчатой бледненькой клеенке. Гречневую кашу, котлетки, соленые помидорчики. Летчик уписывал за троих, нахваливал, по-простому вымазывал тарелку корочкой черного хлеба. Танечка клевала котлетку смущенно, вспыхивая. Клавдия Николаевна сидела, разрумянившись. Подперев щеку кулаком, она была готова прослезиться, промокнуть слезы фартуком, затянуть тихим голосом песню. Совершенно неожиданно, как-то даже некстати, летчик признался, что полюбил Танечку с первого взгляда. Он громко и резко заявил, что теперь намерен на ней жениться, незамедлительно, в ближайшем же будущем. Но не здесь, а дома, где родители. Клавдия Николаевна вздрогнула, очнулась, оторопела. Она встревожилась и возразила – спешить, мол, некуда. «Вся эта спешка, знаете, хороша при ловле блох. А тут надо все делать путем». Тоном заведующей промтоварным магазином она добавила, что сначала надо хорошенько познакомиться, друг дружку как следует рассмотреть. Но, поймав Танюшин суровый взгляд, осеклась и примолкла. Потом, кое-как отдышавшись, Клавдия Николаевна все же сочла нужным возразить, что надо делать все как добрые люди, по-умному, чередом. И конечно же свадьбу сыграем здесь, а его родителей как-нибудь разместим, не обидим.
До полуночи в окне кухни царил лиловый абажур с бахромой и оборками. Сизый ночной ветер, врываясь в форточку, уносил в сумерки обрывки спора. Галина натужно смеялась на скамейке под окнами, а потом ни с того ни с сего грубо шипела Кольке: «Примолкни!?» – и прислушивалась, пытаясь угадать, о чем они там шепчутся на своей светлой, теплой кухоньке с деревянными, не такими как у всех, а чешскими шкафами.
Через несколько дней летчик зашел к Танюше. На втором этаже снова царил лиловый абажур, на кухоньке громко пело радио, и сидевшим под окнами ничего не удалось уловить. Летчик и Танечка вышли из подъезда в тот самый момент, когда проснулся ночной синий ветер и, по неведомому тайному знаку, в городке зажглись фонари.
Танюша шла молча, чуть наклонив голову. Каблучки ее новеньких туфель тикали по асфальту, отсчитывая истекающие минутки на родной улице. На ее плече качалась маленькая сумочка на тонкой золотой цепочке, в руке была синяя нейлоновая авоська, не тяжелая, от которой по округе расползался мясной дух пирогов. Летчик тащил большущий синий чемодан. Он старался идти легко и быстро, но чемодан словно не желал уезжать, упирался, тянул их назад, домой, а неудобная черная ручка вгрызалась в ладонь. Летчик морщился от тяжести, горбился от натуги. Когда в чемодане что-то бряцало, Танечка ласково просила: «Поосторожней!»
Сумерки как всегда незаметно и задумчиво наплывали со стороны аэропорта. Небо над лесом стало фиолетовым. Летчик и Танечка, останавливаясь, переговариваясь и смеясь, медленно продвигались вдоль низеньких деревянных общежитий, мимо заборов, под окнами трехэтажных домов – к шоссе. Все, кто стоял возле подъездов, сидел на скамейках, играл в домино, растягивал аккордеоны, как по команде затихли, застыли и провожали пару очарованными, грустными, всякими другими, как на палитре перемешанных красок-выражений, взглядами. Танечка и летчик долго стояли на обочине, ловили попутку, их было видно в просвете между двумя черными двухэтажными бараками. Наконец остановился «уазик», летчик заглянул, громко поинтересовался: «До аэропорта подбросите?» Машина сорвалась и понесла их сквозь набегающие сумерки, оставляя позади и дворики, утопающие в кустах сирени, и трехэтажные дома с зелеными железными крышами, и кварталы деревянных общежитий и белые послевоенные коммуналки, освещенные редкими, скупыми фонарями.
Танечка прислонила висок к стеклу, сжалась, стараясь не выдать восторга, нетерпения и страха. Улыбка дрожала в уголках ее губ. Она накручивала на палец тоненькую газовую косынку. Ей казалось, что городок ярко, празднично освещен. Вдоль шоссе была богатая иллюминация: гирлянды разноцветных лампочек и фонари, щедро искрящие голубым и изумрудным. Потом ехали вдоль нескончаемого заводского забора, освещенного фиолетовыми огоньками. Неожиданно вырвались на простор, понеслись мимо железной дороги, по которой им навстречу летел вспыхивающий золотым скорый поезд, гудя на прощание. По обе стороны шоссе растянулись черным капроном майские поля, кое-где им вослед мерцали окошки избушек дальней деревни. Дорога превратилась в широкую трассу, прожекторы-фонари разливали над машинами торжественную позолоту. На пригорке в сумерках искрил фейерверк огней. Оттуда доносилась музыка, дребезжание, нарастающие выкрики. Когда, наконец, подъехали, на Танюшу обрушился безбрежный гул аэропорта, крики, скрип тележек, шелест букетов, рев моторов, дрожь земли под колесами идущих на взлет самолетов.
Туда-сюда бегали дамочки в плащах и коротких пальто. Бродили старики в костюмах и фетровых шляпах. Сновали стройные летчики. Спешили на рейс улыбчивые стюардессы. Встречающие со свертками и зонтами искали кого-то поверх шиньонов, шляп и платочков. Всхлипывали и бубнили наставления провожающие. Тетушки в газовых косынках, парни с полусонными детьми на плечах. Носились люди с тюками и мешками. Кто-то выкрикивал. Заставляя всех расступиться, неслась дамочка в длинном пальто, щедро распуская повсюду шлейф духов. После очередного взлета и посадки на табло сдвигались рейсы. Голос, то утопая в шуме, то возникая снова, читал объявление. А потом дребезжали стены, чемоданы, газетный киоск, автоматы газированной воды. И содрогалось все вокруг в момент загадочного отрыва от земли, когда колеса самолета, только что несущиеся по бетону взлетной полосы, оказывались в воздухе и двигатель ревел, помогая уносить все выше в небо пассажиров с их котомками, чемоданами и мешками.
Танечка растерялась в шуме и гуле аэропорта. Ухватив летчика за рукав форменной куртки, она послушно пробиралась за ним, сталкиваясь с тетушками в пальто, цепляясь за чьи-то локти, стараясь не сбить с ног девочек в розовых платьицах, старичка с таксой, юрких голеньких цыганят. Все смешалось в одно громкое дребезжание, вокруг мерцала мешанина лиц, мелькали платки, оборки и спины, затянутые в шерстяные пиджаки. Там и тут гудели такси, ревели двигатели, кричали и хихикали, сверкали глазами, откупоривали шампанское, брали на руки детей, бежали с котомками. Танечка, спотыкаясь, спешила, с трудом поспевая за летчиком. Сначала они пробирались сквозь нескончаемые очереди на регистрацию. Все мимо и мимо, так и не влившись ни в одну из них. Потом они протискивались через огромный зал, забитый спящими на полу, на скамейках, на тюках цыганами, таджиками, грузинами, военными, неизвестными в фуражках и шляпах.
Вдруг, среди мельтешения, дребезжания, мерцания и выкриков, Танечка обожглась, поймала устремленный из толпы взгляд двух надтреснувших и слегка забродивших вишен, двух голодных омутов. Сверлящий, оглушенный, немой, черный-пречерный взгляд Галины, ожидающий чего-то. От неожиданности Танечка вздрогнула, стала всматриваться, но мимо сновали цыганки в цветастых юбках, с крошечными цыганятами, привязанными серыми шалями к груди, бегали граждане в плащах, семенили узбечки, сновали черноглазые парни-таксисты, и разные внимательные личности, толкающиеся в аэропорту неизвестно зачем. Танечка утешала себя, что ей показалось, привиделось, но сердце уже споткнулось. Оно всхлипнуло, растерялось, упало, из него вспыхнула и вырвалась наружу слепая птица тревоги, мокрая и безумная птица, рождение которой всегда предвещает беду. Танечка шла, обмахиваясь газовой косынкой, с прядью, выбившейся из шиньона. Она некрасиво морщилась, вертела головой, стараясь снова найти этот черный-пречерный взгляд. Танечка успокаивала себя, что просто померещилось, это какая-то ошибка, но все вокруг же немного изменилось, как будто завалилось набок.
Они спешили по просторной зале с пустующими рядами откидных кресел. Свет был тусклый, половина лампочек в большой квадратной люстре под низким потолком перегорели, вместо них зияли черные ожоги. Лица здесь казались голубовато-серыми, истомленными ожиданием или болью. Два мужика ужинали, разложив на полу селедку и хлеб на газете. Было душно, пахло горькими папиросами, едким потом, мокрой половой тряпкой. Танечка обмахивалась косынкой. Ее сердце колотилось, словно пытаясь сбежать от погони. Танечка бормотала самой себе: «Все хорошо, все будет хорошо!»
Как только она немного успокоилась и поверила, что все будет хорошо, они нырнули в ярко освещенный коридор. Долго петляли среди дверей, уходящих вправо и влево лестниц, убегающих куда-то вбок отсеков. Потом, неожиданно и яростно, в лицо Танюше ворвался холодный ночной ветер. Она захлебнулась. И оказалась в сумерках. На фоне черного капрона поля и редких дрожащих огоньков, на фоне синего густого неба и тусклых, проступающих звезд чернел самолет, иллюминаторы рассыпали повсюду щедрые золотые монетки, новенькие двухкопеечные медяки.
Летчик с чемоданом решительно шагал впереди. Танечка, выпустив его рукав, бежала следом, с нейлоновой авоськой в одной руке и плащом, перекинутым через другую. На нее набросился ветер пропеллеров, настоящий ураган, грозя оторвать от земли и закружить над огоньками аэропорта. Синие и фиолетовые тени сновали туда-сюда по взлетному полю. Танюша бежала за летчиком, растрепавшиеся волосы заслоняли глаза. На шве – стыке двух бетонных плит она подвернула в темноте ногу. Прихрамывала, почти не чувствуя боли, не пытаясь удержать подол платья, вздымаемый ураном. Она пропиталась синевой ночи, стала ее частью, тенью на черно-синем взлетном поле, мерцающем яркими огоньками по кромкам взлетных полос. Она дрожала от холода, от тоски и радости. Летчик ждал ее у трапа, стройный, навытяжку, придерживая фуражку, одобрительно улыбаясь. Летчик ждал ее, чтобы взять под локоть и обходительно пропустить вперед, на крутой трап с серебристым поручнем. Танечка гордо и торжественно поднималась, покачивая бедрами, с каждым шагом начиная все отчетливее осознавать, что сейчас полетит к морю, далеко-далеко, взрезая облака, как сливочное масло, ножом крыла. Ей не терпелось увидеть небо над городом, черно-синее, звенящее, беспечное, с розово-фиолетовой каемкой далекого тающего заката. Она поднималась по трапу, становясь все красивее, ее кожа белела в сумраке, а тело – дрожало. Аэропорт мерцал на прощание розовыми, изумрудными, золотыми искрами. Танечка робко шагнула в ослепительный, медовый свет салона, в теплый, усыпляющий гул. Бочком, мимо дамочек, старичков и мужчин, распихивающих коробки и чемоданы на полки над креслами, она пробиралась за летчиком. Дамочки вынимали что-то из сумочек, кричали друг другу через салон, протягивали яблоки. Летчик указал ей рукой на дальнее кресло, в хвосте, у иллюминатора. Строго поцеловал, приказал устраиваться, сказал, что скоро подойдет. Он вскинул руку, посмотрел на часы и бочком направился к кабине пилота, услужливо обходя суетящихся с детьми и узлами мамаш и старушек.
Пахло жареной курицей, терпкими духами, хозяйственным мылом, вином. Было тепло, немного душно, все дребезжало. Танечка сложила плащ на коленях, засунула нейлоновую авоську под сиденье. Она выглянула в иллюминатор, в темную синь, нагоняющую восторг и волнение. Потом расправила юбку, сжала сумочку, нахохлилась и утонула в мягком медовом сиянии. Незаметно голоса, шум, дребезжание начали смолкать. Лица расплывались, тепло окутало войлоком. Темно-синяя даль обещала новые улицы и лица. Где-то уже угадывался шум моря, веселые гудки машин, визг детей, убегающих от волн. Аэропорт мерцал за стеклом иллюминатора. Танечка задремала. И больше уже не была такой никогда.
Она проснулась в кромешной тьме. Окоченев от холода. Испугалась, огляделась вокруг, но ничего не увидела. Зачем-то хотела посмотреть, который час, но часиков на руке не оказалось. На ощупь она стала искать сумочку, плащик, косынку, но ничего не нашла. Она сжалась, затихла, потом заплакала, обнимая себя за плечи, стараясь не шуметь, давя в груди вой.
Немного привыкнув к темноте, она обнаружила рядом с собой два рваных сиденья без спинок, нащупала распоротый дерматин и торчащие во все стороны куски поролона. Всхлипывая и дрожа, она некоторое время сидела, прислушиваясь к темноте, в которой билась слепая и безумная птица тревоги, ломая крылья, раня маленькое упрямое тело. Забыв свое имя, размазывая тушь по щекам, она двинулась наощупь, больно натыкаясь на что-то. Ее плечи, бедра, коленки совсем скоро болели от ссадин. Чулок зацепился, каблук угодил в какую-то выемку. Вывихнутая нога болела, волосы растрепались. Она не удержалась, упала на что-то мягкое, все вокруг нее качнулось, где-то снаружи заскрипело. Она кое-как поднялась, нащупала стенку, кралась вдоль нее к светлому пятну, что бледнело где-то вдали. Она напоролась ладонью на гвоздь, сползла на корточки, сжалась и завыла. Вокруг было темно, холодно, пахло ржавчиной. Валялись коробки, тюки, рваная одежда, кассетная магнитола. Пахло сыростью, мочой, ночью, размокшими окурками. Она зажмурилась и снова стала двигаться слепо, наощупь. Добравшись до выхода, спрыгнула на землю – хорошо, что оказалось невысоко, не более метра.
Она очутилась на бескрайнем поле с далекой каемкой леса, мостом, мутными огоньками шоссе вдали. И двинулась по кочкам, бездумно, как зверь, в перекошенном платье, всхлипывая, вздрагивая, озираясь по сторонам. Она спотыкалась, сломала каблук, снова подвернула ногу. Когда она упала и нечаянно оглянулась назад, оказалось, что посреди черного капрона поля, опираясь на сломанное крыло, лежал старый, заброшенный, полуразрушенный самолет. Который давным-давно никуда не летел. Аэропорт исчез с его огоньками, криками, гулом, взлетными полосами. Летчик тоже пропал. Она лежала на земле, пропитываясь черной-пречерной сыростью. Целая стая голубей, вырываясь на волю, раздирала ей горло своими коготками. Вдруг оттуда, где когда-то была кабина пилота, а теперь зияла дыра с осколками разбитого стекла, послышался глухой кашель, приглушенное бормотание. Онемев от ужаса, не чувствуя больше ни боли, ни горечи, ни холода, она превратилась в сердце и понеслась без оглядки по кочкам бескрайнего поля, к мутным огонькам шоссе.
Потом ветер подворотен и сквозняк лестничных пролетов день за днем окончательно и бесповоротно превратили Танечку в медлительную соседку с глазами цвета смородины из закисшего компота. Совсем скоро она стала задумчивой и молчаливой служащей с синтетическими кудрями красно-вишневых волос. Теперь от нее всегда пахнет замороженной розовой кровью, капающей с вырезки, которую ее муж тайком приносит с мясокомбината. А ее зеленая водолазка пропитана горькими папиросами, которые ее муж целыми днями курит на балконе. Заранее готовая всхлипнуть, соседка часто нащупывает в рукаве шерстяной кофты носовой платок, вынимает его и тут же бережно прячет обратно, на всякий случай. Ее тихие слова дребезжат в тишине подъезда, постепенно превращаясь в пепел и моль. Она часто рассказывает о том, как однажды проснулась в разрушенном самолете посреди бескрайнего поля. Поначалу все плакала, не могла понять, как же это могло произойти. Но потом все же смирилась, махнула рукой и со временем приучилась поджимать губы, справляться и как-нибудь жить дальше.
_________________________________________
Об авторе:
УЛЬЯ НОВА (Ульянова Мария) Родилась в Москве. С отличием окончила Литературный институт им.А.М.Горького. Автор шести книг прозы, в том числе романа «Собачий царь». Роман «Лазалки» переведен на болгарский язык. Рассказы, повести, стихи в разные годы публиковались в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Юность» и т.д. В настоящее время живет в Риге.
скачать dle 12.1
