(рассказы)
ВЕЛИКАНЫ ПРИНОСЯТ УДАЧУ
- …Утром, значит, заглядывают они ко мне в горенку. Ведьмы проклятые. Руки потирают, слюнки пускают. Про амулетик-то мой и не догадываются. А я жив-здоровёхонек. Позеленели аж от злости.
- И что же вы с ними сделали?
- А сжёг их. Что ещё в таких случаях делать? Сжёг. Вся деревня смотреть собралась. Из соседних приходили, и каждый – с вязаночкой. Староста тамошний, не помню, как его, говорит ещё мне: вы, говорит, господин Горн настоящий праздник нам устроили, спасибо вам, говорит, господин Горн.
Порция. Пор-ци-я. Сидит, глаза опустила, слушает враньё ихнее. Хороша. Сколько ей лет? Кажется, шестнадцать. Или семнадцать. Полгода, как за бароном, хрычом старым. Герцог, вон, смотрит на неё, как кот некормленый на воробья. Ей, небось, приятно. Щёчки румяные. Герцог наш, красавец писаный, ни одной юбки не пропустит, но и с бароном ссорится не станет… Барон из подданных герцога – самый богатый, в несколько раз его самого богаче. Юлит, конечно, перед герцогом, но больше для виду.
- … а в таких случаях полагается сердце у колдуна вырезать и скормить псам, да я этого не знал тогда… Возвращаюсь обратно – крестьяне говорят: пропало тело. Могила разрыта, колдун исчез. Теперь в лес боятся ходить. Ходят, конечно, куда они денутся… Он им тропинки путает, лошадей пугает, балует, одним слово. Балует.
Ага, как же. В нашем герцогстве драконы – под каждым кустом. От ведьм проходу нет. Колдуны – так те, как мыши плодятся. Наколдуют-наколдуют, а затем выстраиваются вдоль дороги и поджидают, когда же рыцарь поблагородней мимо проезжать будет, порубит их на кусочки… Два раза на меня посмотрела. С любопытством. Как все смотрят. Пор-ци-я.
- А ты, братец, что же молчишь? - герцог поворачивается ко мне. Неинтересно, вот и молчу. - Спой нам песенку. Вы, барон не слышали его пения? А вы, прекрасная Порция? Нет? Вам следует послушать.
А для кого мне здесь петь? Для полудюжины пьяных головорезов? Или для дурочки этой, баронески сопливой?
- Спой ту песенку, которую ты сочинил в честь моей победы над великаном.
- Ваша светлость имеет в виду того великана, из ногтей которого Асклап приготовил нашей матушке мазь от ревматизма?
- Да нет, я толкую про того великана, что умел превращаться в женщину с одной грудью, заманивал путников в своё логово и топил в кувшине с молоком. Послушайте, барон. Мой брат, хоть ростом не вышел, зато в сочинительстве равных себе не знает. А голос… Редкостный голос. Спой, братец.
Ладно, спою, сами напросились. Барон-то себя мнит великим ценителем музыки. Слышал я сегодня его музыкантов. Кто в лес, кто по дрова. Так и хотелось костью бараньей в лоб флейтисту швырнуть, еле сдержался.
Выхожу из-за стола, становлюсь посреди трапезной. Здесь резонанс лучше, я уже заметил. Лакей подаёт лютню. Аккорд. Другой, третий – настроена. Какую он просил? Про великана с женской грудью. Про великана – так про великана. Итак…
Пальцы начинают перебирать струны. Герой отправляется в путь. Двенадцать великанов уже убиты во славу Прекрасной дамы, и теперь ангел смерти летит к пещере тринадцатого. Там ему верная пожива. Враг коварен. Сколько невинных душ загублено в расставленных им сетях, сколько доблестных глоток позахлёбывалось в кувшине с молоком! Не ходи, не ходи, останься, пропадёшь, пропадёшь. Пусть идёт, пусть идёт… Что это? Шелест листвы? Щебет птиц? Ручей? Кто говорит со мной? Пусть идёт, пусть идёт; это я – твое сердце. Пропадёшь, пропадёшь, я – страх, поселившийся в этих местах вместе с великаном. Вернись домой, вернись домой.
И вот – битва продолжается вторые сутки. Мечи и палицы сломаны. Соперники в изнеможении. Ангел смерти клюёт носом. Дрожащие великаньи пальцы сжимаются на горле смельчака. Ещё мгновение – и тебе конец. Но тут кинжал входит в бок великана. Умри, собака. Труп чудовища лежит у входа в пещеру. Звуки рога извещают окрестности о счастливой победе… Всё.
Я встречаюсь глазами с Порцией. Пелена медленно сходит с её глаз. Ей непонятно, а где же прекрасный воин, он только что был тут, и откуда взялся кривоногий карлик с лютней? Это он и есть? Да, глупенькая, красавца и не было. Был карлик. Он и остался.
Отдаю лютню слуге, возвращаюсь за стол, вскарабкиваюсь на свой стул.
- Прекрасно! Никогда не слышал ничего подобного, - это барон, - я как будто видел вашу историю собственными глазами. А вам понравилось? - он поворачивается к Порции – та хлопает ресницами, ещё не опомнилась. - Готов спорить, ваш голос заколдован. Вот кого, ха-ха, надо было сжигать на костре, дорогой мой Горн, а не твоих бедных старушенций.
Все смеются, дурак Горн тоже.
- Но голос! - (да уймись ты, меломан тугоухий!) - Этот голос никак… - барон осекается. Ну-ну, договаривай: он никак не вяжется с вашей внешностью.
- Да, - говорит герцог (гордый: песня-то про него), - брат мой, хоть и может тягаться разве что с крысами да лягушками (опять смеются), зато песни петь большой мастак.
Смейтесь, смейтесь. Я ещё припомню вам ЭТОТ смех. А Порция-то не смеётся. И тени улыбки нет. Пора начинать.
- Моя беда, господин, что, хоть в своих стихах я и перекалечил сотню великанов, живьём их не видел ни разу. Знаю о них только понаслышке.
- Не видели? Ни одного?..
Понял или нет, куда клоню?
- Даже издали. Кто-то мне говорил, не помню кто, что где-то в ваших владениях живёт семейство великанов. Не знаю, верить – нет?..
Герцог заинтересовался.
- Какие ещё великаны? Где? Здесь? Барон, это правда?
- Ваша Светлость! - барон важно топорщит усы. - Это истинная правда. Сэр Кроль напрасно сомневается в их существовании.
Герцог:
- А ну-ка, расскажите про них поподробней, про этих ваших великанов. С ними уже кто-нибудь сражался?
Барон снисходительно улыбается.
- Боюсь, Ваша Светлость, наши великаны не из тех, что не ложатся спать, пока не поужинают благородным рыцарем. Что о них рассказать? Живут они к северу от моего замка, милях в пятнадцати, возле Черепашьей горы. Тихо живут, особняком от всех, никого не трогают. Разводят скот. Подати исправно платят. Поселились здесь с незапамятных времён… Вот любопытная подробность: у них в семье рождаются только мальчики и никогда – девочки.
- А кто же тогда им этих мальчиков рожает?
- Они себе невест выбирают в соседних деревнях.
- А девушки, невесты, что? Соглашаются? За великана??
- Ну, когда – как. А вообще-то, у наших крестьян считается за удачу породниться с великаном. Великаны, говорят, приносят удачу. Поверье.
- И много там великанов?
- Двое. В настоящее время у Черепашьей горы всего двое великанов: отец и сын. Отец лежит разбитый параличом. Поспорил как-то с моим управляющим насчет какого-то пустяка, разволновался, тут его удар и хватил. Два года как не встает с постели. У этих верзил очень слабые сердца. А сами – мухи не тронут.
Ну что ж, занятный рассказик. Вон, герцоговы дармоеды даже чавкать перестали. У каждого на счету этих великанов – как вшей в башке, а тут какие-то крестьяне-переростки.
- И что, - спрашиваю барона, - очень высокие?
- Старик выше десяти футов, а сын поменьше, но всё равно зрелище впечатляющее.
- Любопытно было бы посмотреть на ваших свинопасов. А нельзя ли нам завтра во время охоты крюк сделать? К этой, как её, Черепашьей горе? Пусть даже всего десять футов, мне и это в диковинку.
Барон опять усы топорщит, понимает: момент настал, тянуть больше не стоит.
- А в этом нет нужды. Перекраивать план нашей завтрашней охоты нет никакой необходимости. Он сейчас здесь, в замке. Младший великан.
- Как в замке?
- Да вот так. Шкуры и сыр привёз и на ночь остаётся, чтоб по темноте не возвращаться. Так что, если вам доставит удовольствие на него посмотреть, давайте за ним пошлём.
Давайте пошлём. Барон делает знак слуге, тот уходит.
Герцог:
- А вы, баронесса, уже успели познакомиться с вашими сельскими колоссами?
- Да, барон возил меня к Черепашьей горе.
- И вам не было страшно?
- Что вы, он… он кроток, как ягнёнок. Вы сами увидите, Ваша Светлость.
Сидим, ждём. Вдруг слышатся тяжёлые шаги, и что-то необъятное заполняет собой трапезную. Вот он какой, великан. Одет по-крестьянски. Башмаки деревянные. Рогов нет, из ноздрей пар не валит. Взгляд застенчивый. Грудь впалая. Сутулится: потолок низкий. Поклонился нам и неуклюже стоит, с ноги на ногу переминается. И лицо-то совсем детское, не как у великанов, такой, действительно, мухи не тронет.
Герцог:
- Здравствуй, приятель. Как тебя звать?
- Грабом, - раскат грома обволакивает тело приятной дрожью и лишь потом вливается в уши и приобретает значение слова.
- А сколько тебе лет? - продолжает расспрашивать Граба герцог.
- Девятнадцать.
- Девятнадцать. Совсем ещё молод. Женат?
- Нет. С матерью и отцом живу.
- А что же не женишься? Говорят, тут великаны нарасхват.
Граб пожимает плечами. Не знает, куда деть руки. Ему, видно, неловко, что оказался в компании стольких знатных господ.
- А смог бы ты… э-э-э… поднять вот этот стол?
Великан послушно подходит к нашему столу. Мы не успеваем отодвинуться, а стол уже в воздухе, в паре футов от пола. Великан ставит стол на место, ни одна тарелка, ни одна ложечка не звякнула. Силён, ничего не скажешь. Следующую четверть часа Граб по приказаниям герцога разгибает и снова сгибает каминную кочергу, тянет за верёвку, другой конец которой держат пятеро бароновых людей, ещё что-то поднимает – всякая такая глупость.
ГЕРЦОГ. Мне нравится этот детина. Я хочу взять его с собой, великан при дворе никогда не помешает. Сколько вы за него хотите?
БАРОН. Я, по правде сказать, мало смыслю в торговле великанами. К тому же, Граб – не раб, он всего лишь живёт на моей земле. Заключайте сделку с ним. Эй, Граб! Пойдёшь служить Герцогу?
Граб стоит, глупо моргает глазами. В его семействе, видимо, не только сердца слабые, но и мозги.
БАРОН. Граб! Его Светлость хочет взять тебя к себе на службу. Это большая честь! Соглашайся! Граб, а Граб?
Наконец до молодого человека доходит смысл сказанного:
- Как господин прикажет…
Герцог улыбается:
- Вот и прекрасно! Приоденем тебя, кормить, как на убой, будем, жалованье, и никакого навоза.
ГРАБ. Как господин прикажет, только…
ГЕРЦОГ. Что?
ГРАБ. Нельзя этого делать. Беда будет.
ГЕРЦОГ. Что нельзя? Какая беда?
ГРАБ. Нельзя мне отсюда.
ГЕРЦОГ. И почему, позволь спросить?
- Ваша Светлость! - барон находит нужным вмешаться, - это он про тот камень, что возле Черепашьей горы. Большой такой камушек, весь во мху. А на нём неизвестно по-каковски надпись, и будто бы эта надпись гласит (не знаю, откуда они уж это взяли), что как только последний великан уйдёт с Черепашьей горы, начнутся всякие гадости.
ГЕРЦОГ. И какие же гадости начнутся?
БАРОН. Да я ж говорю, что никто не знает. Читать-то у нас мало кто умеет, тем более не по-нашему.
ГЕРЦОГ. Глупость какая-то. Суеверия дремучие. Эй, Граб, не будет никакой беды, я беру это на себя. В столице обживёшься, женишься, про своих овец и вспоминать не будешь. Ну?
ГРАБ. Как господину угодно.
ГЕРЦОГ. Ну вот, а то заладил: беда, беда… Найдите-ка ему посудину поздоровее, отметим его поступление ко мне на службу.
Великану подают огромный кубок. Граб пьёт, постепенно закидывая голову назад. Вино течёт по безусому рту и капает на пол. Кадык перекатывается, как бицепс ярмарочного силача. Присутствующие заворожённо смотрят – колдун из горновских побасенок обратил их всех в камень. Наконец, допивает и стоит, не зная, как поступить с кубком. Герцог довольный, откинулся на спинку стула. Борьба с суевериями отняла у него слишком много сил.
- Братец, как он тебе?
Пожимаю плечами.
- Вы подружитесь, в вас есть что-то общее. Сможешь прятаться у него в кармане.
Мысль неплохая. Спрятаться от ваших глупых шуток подальше. Хоть у великана в кармане.
- Так что, приятель? Два дня тебе на сборы, в четверг поедем.
Граб стоит на месте.
- Ну, что ещё?
- Воля ваша, только я никуда не поеду.
Герцог багровеет. Ему перечит какой-то мужик.
- Поедешь.
У Граба взгляд какой-то стеклянный. Он нехорошо улыбается, показывая по-звериному торчащие клыки, поворачивается и медленно идёт к выходу. Барон переводит недоуменный взгляд с Граба на герцога, с герцога на Граба: великан взбесился. Подумаешь, эка невидаль! Веселье начинается. Герцог вскакивает, опрокидывая стул, хватает со стола соусницу и, обрызгивая сидящих красной жидкостью, швыряет вслед уходящему. Граб останавливается, дотягивается рукой до того места на спине, где у него большое красное, как от удара ножом, пятно. Нюхает свои испачканные пальцы и начинает движение в сторону герцога. Никто не шелохнётся. Рука великана тянется к голове герцога. Тот подаётся назад, затем хватает лежащий на полу стул за спинку и обрушивает его на великана. Граб подставляет руку, стул летит в Порцию. В следующее мгновение наш стол с грохотом переворачивается, я лежу придавленный на каменном полу, слушаю великаний рык, мужские и женский вопли и вижу под самым потолком барона, смешно дрыгающего ногами…
***
Мокрая тряпка на лбу. Шёпот:
- Как сэр Кроль?
- Ничего страшного, два ребра сломано, ушиб головы. Придёт в себя.
Открываю глаза. Рядом с кроватью – лекарь Асклап.
- Где великан?
- Не волнуйтесь, люди барона изрубили его на куски.
- Давно я в постели?
- Почти сутки.
- Я что-нибудь говорил?
- Бредили. Что-то про мышиную траву.
- Какую ещё траву? Что с братом?
- Лежит с переломанным хребтом.
- Выживет?
- Я думаю, господин Кроль, протянет – самое большее – до утра.
- А барон?
- Великан оторвал ему голову. У баронессы лицо - один большой синяк. Это не страшно… Горн и Эрик погибли. Ещё три стражника. Остальные рыцари – кто с шишками, кто с переломами.
- Асклап, я хотел бы встать.
- Лучше этого не делать. Выпейте лекарство, а потом вам принесут перекусить.
- Ступай, Асклап, я хочу побыть один.
- Только после того, как вы примете лекарство.
Уходит… Пор-ци-я. Она год будет носить траур. Бедняга Граб. Оторвать барону голову. Надо, чтоб Асклап пришил её на место. Завтра точно повезём в столицу два тела: Горна и Эрика. А надеюсь, что и три. Похороны по всем правилам… Новый герцог – карлик. Им придётся кланяться ниже… Значит, я в бреду говорил про мышиный чай. Слышал ли кто, кроме Асклапа? Уж он-то наверняка знает, что мышиный чай для великанов – как красная тряпка быку… А обычным людям – никак… Странно. А я уж думал, что подсыпал слишком маленькую дозу в бочку с вином. «Как господину будет угодно». А вот так и будет угодно.
Великаны приносят удачу. Не люблю высоких людей.
ЛИТЕЙКА
Мне было двадцать два года. Четвёртая моя попытка получить высшее техническое образование, как и три предыдущие, закончилась отчислением с первого курса за неуспеваемость. Я с позором вернулся в родной город. Родители не придушили меня только потому, что обессилели от нервотрепки.
- Надо же таким дураком быть! - удивлялся отец. - И в армию даже не берут.
Я был жалкое существо. Сгорбившись, слонялся по городу, делая вид, что не замечаю знакомых, чтобы не отвечать на вопрос «Ну и как?», а сам представлял, что когда-нибудь разбогатею и прославлюсь, и тогда все они скажут: «Ни фига себе!»
Ещё я сочинял песни, непонятные и жуткие, по нескольку штук в неделю, и пел их сам себе в своей комнате, вполголоса, чтобы домочадцы не пронюхали.
Как-то отец пришёл домой и поставил перед фактом:
- Я договорился. Пойдёшь в литейный цех. Сказка, а не работа.
На следующее утро мы отправились на судоремонтный завод представлять меня литейному начальству.
- Вот, - бодрым голосом произнёс отец, введя меня в кабинет начальника цеха, - принимайте гвардейца! Не пьёт, не курит.
- Значит сушильщиком? - не столько спросил, сколько уточнил начальник.
- Да, сушильщиком. Или мастером, - ответил отец.
Они посмеялись шутке, и мы втроем проследовали к моему будущему рабочему месту. В цеху мне сразу стало дурно. Сердце защемило от тоски. Грохотали трамбовочные аппараты, лязгали мостовые краны. Пылища просто жуть. В этой пылище, матюкаясь, копошились человечки. Скоро я стану одним из них. Какой кошмар! Нет, сочинителю гениальных песен здесь не место.
Посреди цеха стоял тощий длинный дед и ел булочку.
- Здорово, Кирпич! - сквозь индустриальный рёв прокричал начальник. - Вот тебе ученик! Звать Володей! А это, Володя, твой наставник Евгений Ильич! Ему б цены не было, если бы не пил!
Тут грохот внезапно смолк.
- Если бы да кабы, то во рту б росли грибы, - флегматично отозвался наставник Евгений Ильич, он же дедушка Кирпич. Как я узнал впоследствии, раньше он был печником.
- Честное слово! - продолжал орать начальник. - Если бы ты не пил, я б тебе медаль дал! Вот такую! Размером с канализационный люк!
- Сам её носи, - поморщившись, ответил наставник и внезапно оживился: - А что, Володя, каску тебе уже выдали?
- Выдадим, - ответил за меня начальник, - всё выдадим: каску, спецовку, талоны на молоко.
- И ботинки, - вставил отец.
- И ботинки, - подтвердил начальник.
- Это правильно, - согласился Евгений Ильич. – Без каски, Володя, работать нельзя. Без каски херня одна, а не работа.
Сам он был в синем берете с пипкой на макушке.
- Ну, вот и добро, вот и познакомились, - подытожил начальник. - Выйдешь, Володя, с понедельника. Это у нас будет… второе число это у нас будет. Система здесь такая: неделю работаешь в первую смену, неделю – во вторую, неделю – в третью, а потом опять в первую. Иди оформляйся, проходи медосмотр. Второго числа – в семь-сорок пять вот на этом пятачке тебя радостно встретит Евгений Ильич и введёт в курс дела. Ясно?
- Мне не ясно, - буркнул Кирпич. - Второго числа я в третью смену.
- Как так? - удивился начальник.
- А вот так! Посчитай сам.
Начальник с Кирпичом стали на пальцах разбирать трудовой график.
- Верно! - наконец убедился начальник. - Ты в третью. А кто же тогда в первую смену идёт?
- Юра Немец пойдёт.
- Тьфу ты! - расстроился начальник. – Придётся Немца ему в наставники. Лишнюю неделю тянуть нельзя… Только не знаю, как же они с Немцем-то?
- С Немцем трудновато придётся, - согласился отец.
- А кому не трудновато?! – рассердился вдруг дед Кирпич. – Тоже мне нашли проблему! Тут науки всей на две минуты! За неделю любой осёл освоится, хоть с немцем, хоть с негром.
- Думаешь?
- Я пьющий человек. За меня партия думает.
На дворе стоял 92-й год. Партию недавно разогнали.
Понятно, что у начальника цеха кроме возни с каким-то учеником были заботы поважнее, поэтому аргументы Евгения Ильича он принял почти без колебаний:
- Сработаются! Если захотят.
- Куда они денутся! - подтвердил отец. У него тоже были свои дела.
На этом порешили и разошлись.
Интрига заключалась в том, что Юра по прозвищу Немец был глухонемой, что для наставника молодёжи в некотором роде минус. Он недавно начал растить бороду, а в остальном внешне ничем не выделялся из трудовой массы: невысокий, коренастый, под пятьдесят. Мы сразу друг другу не понравились. Видимо, он боялся, что начальство решило меня взять, а его турнуть. А мне он не понравился, потому что я ему не понравился.
Работа сушильщика такая: надо слепленную из земли форму поставить в печь и следить за температурой. Поскольку такой работы выходит всего ничего, то на сушильщика сваливают всякую мелочёвку: просеивание отработанной земли на конвейере, вынос мусора и т. п.
Зарабатывали сушильщики поменьше других в цехе, но всё равно прилично. С ценами и зарплатами тогда была сущая свистопляска. Инфляция. Получка в кошелёк не помещалась.
Один телеюморист придумал такую шутку. Очередь в кассу. Кассирша говорит: готовьте мелочь. Очередь спрашивает: мелочь – это как? Кассирша отвечает: мелочь это сто, пятьдесят и двадцать пять рублей. Смеялись шутке недолго, обесценились сторублевки – обесценилась шутка.
Короче говоря, зарплата у меня была большая и на ощупь, и в смысле сходить чего-нибудь купить. Но зачем человеку зарплата, если жизнь его одна мерзость и каторга?
В первый день мы с Немцем спалили в печке длинную такую, здоровую хреновину. Как её название я не узнал, могу только руками показать. Смена заканчивалась в пять, а Юра Немец стал в полчетвёртого собираться восвояси. Он подозвал меня, потыкал пальцем в термометр, помычал, а я на всякий случай кивнул в ответ. Я выкурил у печки сигаретку и тоже пошёл мыться-переодеваться. В душе мы, голые, снова встретились. Юра, увидев меня, замахал руками, тоненьким голосом закричал: «Ай-ай-ай!», ринулся в раздевалку и стал натягивать спецовку на мокрое тело.
Оказалось, что когда он тыкал пальцем в градусник, он велел мне эту хреновину самому довести до ума, так как у него были срочные дела вне производства. В наше отсутствие хреновина пережарилась и испортилась. Пришёл мастер Олег и стал вставлять Немцу фитиля. Немец отчаянно жестикулировал, показывая то на термометр, то на меня. Я уже было обрадовался, что меня выгонят, но мастер надежды мои похоронил:
- Он ученик, он ни за что не отвечает.
Немца штрафанули, и он возненавидел меня окончательно. Всю неделю я ходил за ним как хвост, при этом не соображая, что и для чего делаю. По всему, Юра счёл самым целесообразным не раскрывать мне секреты мастерства, а просто использовать на подхвате. Иногда подходил мастер Олег и что-нибудь разъяснял, но его разъяснений не хватало. Я чувствовал себя тупицей из тупиц и с ужасом ждал следующего понедельника, когда мне придётся трудиться самостоятельно.
Надо сказать, Немец был не совсем немым. Изредка он что-то говорил тем особым тягучим голосом, каким говорят люди, лишённые слуха с рождения или раннего детства, но в основном прибегал к мычанию и жестам. Когда же говорили другие, он глядел на губы, но понимал, как мне показалось, не всегда.
Отдельной статьей в перечне моих нравственных страданий стояла работа с мостовыми кранами. Краны нужны сушильщику для того, чтобы погрузить формы на тележку, загоняемую по рельсам в печь. Понятно, что не только сушильщики пользовались кранами. Иногда между работягами случались споры, кому кран нужнее. Меня никто всерьёз не воспринимал. В отсутствие Немца я мог по полчаса безрезультатно стоять, задрав голову и махать лапкой крановщице, дескать, вот сюда, пожалуйста, опустите крючок. Когда она меня наконец замечала, непременно возникал какой-нибудь дядя хренов и забирал кран себе. На смену этому дяде появлялся новый дядя, а затем третий, а я всё ждал и ждал. Потом с прогулки по заводу возвращался Немец, злился, что порученная мне погрузка-разгрузка не выполнена и начинал ай-ай-айкать на всех подряд, пока ему не дадут попользоваться краном.
Время в цеху тянулось медленно-премедленно, а по другую сторону заводского забора пролетало, не успеешь сказать «черничный пирог».
В литейке работало несколько ребят моего возраста. Они совсем не тяготились своей пролетарской участью. На перекуре собьются в кучку и с хохотом обсуждают, кто чего пил и с кем спал. Меня они, как и другие работяги, игнорировали. Я смотрел на них и думал: «Лучше бы уж мне родиться таким же. Загнусь, как Кюхельбекер в Сибири».
В конце недели – а к этому времени я даже с домашними стал говорить руками – к нам с Немцем на перекур подошёл мастер Олег.
- Ну что, как работается?
- Восхитительно, - ответил я.
Немец устало махнул рукой: сойдёт.
- Ладите?
- Угу, - ответил я.
Немец опять махнул рукой, дескать, а что нам ещё остается.
Тогда Олег задал мне персональный вопрос:
- Всему он тебя научил?
Немец насторожился. Он понял, что разговор про него и жадно уставился мне в рот. Что мне говорить? Скажу, что ни шиша он меня не учит – Немец оскорбится, скажу, что научил всему – переведут из учеников в третий разряд и поставят одного в смену, а я дуб дубом. И я решил говорить, что ничему он меня не научил, но говорить позаковыристей, чтоб Немец не понял, он же не очень хорошо по губам читает.
- Ну, как вам сказать, - начал я нарочито без интонаций и мимики. - Многое мне необходимо постичь, хотя кое-что уже постигнуто. Процесс приобретения рабочего навыка, мягко говоря, тормозится ввиду наличия приставленного ко мне… м-м-м… бессловесного педагога. Хотелось бы попрактиковаться ещё и ещё, но по возможности с тем, с кем не возникнет информационного барьера.
Я оглянулся на Немца. Мой метод сработал. Он ничего не разобрал. На лице «бессловесного педагога» было выражении растерянности. Как будто он шёл в баню попариться, а там концерт скрипичной музыки.
От радости мщения в груди приятно забулькало. Интеллект – великая сила! Слово – наш разящий меч! Но тут я перевёл взгляд на мастера Олега. На его лице было такое же выражение растерянности. Увы, он тоже ничего не понял…
В учениках я валандался месяц вместо недели. Как началось наперекосяк, так и продолжилось. За это время была загублена в печи ещё одна продолговатая хреновина, а другая сорвалась с крана и разбилась о пол, потому что я её не по науке застропил. Виновных (Кирпича и еще одного, Зиновьева) оштрафовали.
Наконец, я получил третий разряд и, проклиная тяжёлую промышленность, вышел не работу самостоятельно. Я ничего не знал и не умел. Через полчаса после начала смены рукоятью мусорного контейнера мне перерубило большой палец левой руки. Узнав о ЧП, начальник примчался в цех, отвёл меня в раздевалку, помог переодеться и повёз на самосвале в клинику. Разговор в кабине самосвала был такой:
- Больно?.. Нет?.. Молодец! Ты давай так, значит. Утром встал. А у тебя ремонт. Стал прибивать полочку для книг. Книжки читаешь?.. Молодец. Шарахнул по пальцу молотком, а палец возьми да сломайся. И ты решил не ходить на завод, а зайти на приём к доктору. Травма твоя непроизводственная. Травматизм нам не нужен. Ясно?
Я был в шоковом состоянии и соображал слабо. Боли не чувствовалось. Хотелось хихикать.
- Ясно, - отвечал я.
- Побюллетенишь месяцок, подлечишься… Мы тебе подкинем, чтоб компенсировать, сам знаешь… Так ты понял? От тебя требуется…
Смысл слов начальника медленно, но доходил до меня: травма, больничный, премия за то, что скрою производственную травму… А самое главное, что больше на работу не надо!
В моей душе распускались маргаритки и музицировали нескромно одетые барышни. Свобода!
За три дня до окончания больничного я заскочил на завод и написал заявление об увольнении.
_________________________________________
Об авторе:
ВЛАДИМИР БЕЛЯЕВ
Писатель, поэт, исполнитель собственных песен. Родился в 1970 году в Туапсе, где и проживает. Окончил Литинститут им. А.М. Горького. Работал электриком, землекопом, кассиром, сторожем, главным бухгалтером и т. д. Женат, разведён, женат.
В юности писал, в основном, стихи и песни, сейчас сосредоточился на прозе. Автор сборника стихов «Башня» (1999). Публиковался в журналах «День и ночь», «Дети Ра», газете «Литературная Россия», альманахах «Артбухта», «Ликбез» и др.
скачать dle 12.1
